С.С. ТАТИЩЕВ / ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ (4)

Как турецкая война 1828—1829 годов, завершившаяся блестящим Андрианопольским миром, так и война, вызванная восстанием Польши, не отразились на ходе занятий наследника. И 1831 год провел он совершенно в одинаковых условиях с предшествовавшими: только свирепствовавшая в Петербурге холера прервала на три месяца, с июня по сентябрь, обычные уроки, так как в продолжение этого времени не дозволялось жителям столицы ездить в Царское Село, где имела пребывание императорская семья. Из выдающихся происшествий следует отметить: 18-го мая производство великого князя в штабс-ротмистры «за успехи в науках на экзамене» и назначение его 23-го августа шефом лейб-кирасирского, бывшего ее величества, полка. После кончины цесаревича Константина Павловича государь, манифестом от 30-го августа, пожаловал старшему сыну титул цесаревича. К числу обычных развлечений прибавилась летом охота на зайцев и уток, зимою — издание, по мысли Жуковского, детского журнала «Муравейник», в котором сотрудничали великий князь и его сестры. Осенью состоялась поездка в Москву для обозрения устроенной там промышленной выставки. И в этот раз москвичи с криками восторга приветствовали москвича-цесаревича. Александр Николаевич с большим вниманием знакомился с московскими святынями и древностями, осмотрел кадетские корпуса и другие воспитательные заведения, появлялся в театре и на балах во дворце, d дворянском собрании, у генерал-губернатора, князя Д. В. Голицына и других вельмож. Он очаровал московское общество стройностью и красотою в щегольском красном кавалергардском мундире, чулках и башмаках, но в особенности приветливостью, вниманием и обходительностью. «Он прелестно хорош, — восклицает в дневнике своем сопровождавший его Мердер, — зато и вскружил всем головы». Воспитатель не мог налюбоваться своим обожаемым питомцем, и безмерной любви его к нему должно приписать беспокойство, время от времени выражаемое им по поводу его недостатков, главным образом его апатии в борьбе с трудностями. По возвращении из Москвы он, однако, отлично аттестовал его государю, который выразил полное свое удовольствие сыну, прибавив: «Ты не можешь сделать меня довольным иначе, как всегда учась с тем же прилежанием». Но император Николай желал знать и недостатки наследника и особенно строго взыскивал с него за ослушание воспитателю. Однажды, узнав о резком ответе его на замечание Мердера, государь сказал ему: «Уходи! Ты недостоин подойти ко мне после такого поведения; ты забыл, что повиновение есть долг священный и что я все могу простить, кроме неповиновения». По требованию его величества, Мердер должен был перечислить главные недостатки цесаревича: надменность, неподатливость при исполнении приказаний и страсть спорить, доказывающую желание быть всегда правым. «Все это, — замечал он, — имеет началом гордость». Государь решил, что Александр Николаевич лишится права носить мундир по воскресеньям, если когда-либо покажет малейшее непослушание. Строгую эту меру взыскания не пришлось, впрочем, применить ни единого раза. Весело отпраздновали святки при дворе. Накануне Рождества в Зимнем дворце устроена была елка, причем Александру Николаевичу подарено августейшими родителями множество вещей: бюст Петра Великого, ружье, сабли, ящик с пистолетами, виц-мундир кавалергардского полка, фарфоровые тарелки и чашки с изображением русских войск всех родов оружия. Но из всех подарков наибольшее удовольствие доставили ему книги, подаренные государем. То были: «Les peuples de la Russie ou description des moeurs, usages et costumes des nations diverses de l'Empire de Russie; Recueil de petites marines» par Bugeaud и многотомное сочинение Шеля: «Cours d'histoire des Etats europeens modernes». К прочим предметам он оставался совершенно равнодушным. Каждый вечер танцевали у императрицы. Сверх того было дано несколько спектаклей в Эрмитаже, бал в Концертном зале и большой маскарад в Зимнем дворце для дворянства и купечества, на котором, по точным сведениям, было 2200 гостей. Ряд зимних празднеств завершился в день Богоявления собранием у великих княжен, на которое приглашены были, сверх обыкновенных посетителей придворных увеселений, по два кадета от каждого кадетского корпуса. Все маленькое общество играло в «бобы». «Королем» и «королевой» праздника довелось быть цесаревичу и старшей сестре его, Марии Николаевне. Они сели на трон, возле которого поместился почетный караул, а при нем барабанщиком к невыразимой радости детей — сам государь: «король» и королева» раздавали награды и назначали должностных лиц, после чего великая княжна повелела начать бал. Обязанности оркестра взяла на себя императрица. Гости разошлись, протанцевав французскую кадриль. Увеселения всякого рода возобновились на масленицу, и к ним привлекались в большом числе воспитанники военно-учебных заведений. Они происходили то в Зимнем дворце, то у великого князя Михаила Павловича, то на Елагином острове, куда двор отправлялся на санях, на тройках для катанья с ледяных гор. Цесаревич с удовольствием предавался этому развлечению, в котором он, как и во всех прочих физических упражнениях, отличался большой ловкостью. Хотя он был несколько зябок, но выдерживал значительный холод и даже зимой постоянно гулял без перчаток. Все это было причиною отсрочки годичного экзамена до Великого поста. Экзамен прошел, по обыкновению, вполне успешно, хотя Мердер и жалуется на возраставшее равнодушие Александра Николаевича к классным занятиям. Зато он не мог нахвалиться правильностью его суждений, из числа которых приводит в дневнике своем следующее, живо характеризующее зрелость царственного юноши. На вопрос законоучителя: следует ли прощать обиды? Цесаревич отвечал: «Дóлжно, несомненно, прощать обиды, делаемые нам лично, но обиды, нанесенные законам народным, должны быть судимы законами; существующий закон не должен делать исключений ни для кого». Отговев на Страстной неделе и приобщившись св. Таин, Александр Николаевич отпраздновал Пасху, и накануне дня своего рождения едва не подвергся большой опасности. Катаясь верхом по Царицыну лугу на любимом своем коне «Малек-Адель», оседланном казачьим седлом и на одной уздечке, он пустил лошадь сначала в галоп, потом в карьер и, не будучи в состоянии остановить ее, хотел сделать вольт перед веревкой, окаймляющей плац, но лошадь перепрыгнула через веревку, и великий князь, не ожидавший этого, упал без чувств на мостовую. К счастью, не оказалось никаких повреждений, кроме помятия мускула правого плеча. Цесаревича, приведя в чувство, отвезли в Зимний дворец и уложили в постель, но через несколько дней он уже выздоровел совершенно. Весною 1832 года двор не жил в Царском Селе и 1-го июня прямо из Петербурга переехал в Петергоф. Жуковский не сопровождал туда возлюбленного своего питомца. Расстроенное состояние его здоровья вынудило Василия Андреевича уехать на воды за границу. Отъезд наставника крайне опечалил цесаревича, который во все время его путешествия усердно с ним переписывался. Лето прошло в обычных упражнениях в кадетском лагере. 1-го июля государь произвел наследника в чин ротмистра, после чего он уже стал и на ученьях исполнять обязанности офицера, командуя взводом. К этому времени относится замечательный разговор Мердера с императором Николаем, тщательно занесенный им в дневник. «Я заметил, — сказал ему однажды государь, — что Александр показывает вообще мало усердия к военным наукам. Я хочу, чтобы он знал, что я буду непреклонен, если замечу в нем нерадивость по этим предметам: он должен быть военный в душе, без чего он будет потерян в нашем веке. Мне казалось, что я заметил, что он любит одни только мелочные подробности военного дела». Мердер возразил, что все его усилия направлены к тому, чтобы воспитать в цесаревиче «рыцаря без страха и упрека»; что он всячески старается дать ему понять, что, дабы сделаться великим полководцем, недостаточны парады и смотры; но что если Александр Николаевич находит в них удовольствие, то нельзя обвинять его в том, потому-де, что у нас вообще обращают более внимания на мелочи военной службы, чем на предметы истинно важные. В заключение воспитатель просил государя проверить его слова, переговорив с самим наследником об этом предмете. «Я вам верю и имею полную доверенность ко всему вами сказанному, — отвечал император, — но хотелось бы мне скорее видеть его занимающимся этим делом, как я им занимался в его лета». Несколько дней спустя государь сообщил воспитателю составленный им самим для наследника план военных наук, на основании которого с 1833 года начали читать лекции: по фортификации — директор инженерного училища Христиани, а по артиллерии — инспектор классов артиллерийского училища Вессель. Заступничество за царственного питомца пред государем было как бы лебединою песней нежно любившего его воспитателя. С осени 1832 года обнаружились у Мердера первые признаки болезни сердца, вскоре сведшей его в могилу. Болезненная раздражительность не могла не отразиться на его отношениях к наследнику; случалось, что он обращался с ним строже, становился требовательнее, приходя в волнение от малейшей его провинности или проступка. Тем в большее умиление приводили его трогательные доказательства любви и преданности, которые давал цесаревич «бесценному», как сам он называл его, Карлу Карловичу. С того дня, как Мердер заметил ему, что его нерадение, возбуждая тревогу и беспокойство в воспитателе, вредно действует на его расстроенное здоровье, в Александре Николаевиче произошла разительная перемена. То, чего не удавалось достигнуть увещаниями и даже строгостью, совершилось само собою, силой признательности и привязанности наследника к любимому своему наставнику и другу. Мердер восхищался этой переменой; великий князь не только безукоризненно вел себя, но выказывал примерное и постоянное прилежание в занятиях; его уроки были прекрасно приготовлены, и все учителя совершенно им довольны. В то же время он во все свободные минуты не отходил от страждущего воспитателя, то успокаивал, то утешал его, то плакал сам, и только силой — так повествует Мердер — могли оторвать его от постели больного. Радостью своею Мердер поспешил поделиться с Жуковским, который, проведя лето на водах, уединился на зиму в местечко Верне, близ Веве, на Женевском озере. Оттуда писал он цесаревичу: «Благодарю вас, мой милый великий князь, за ваше письмо и за подробности, кои вы сообщаете мне о ходе ваших занятий. Еще более благодарю вас за то, что мне пишет об вас Карл Карлович. Он извещает, что наш общий ненавистный враг, с которым так трудно было бороться, враг, называемый ленью, почти побежден, что наш естественный бодрый союзник, называемый чувством должности, более и более приобретает силы, и что есть большая надежда, что мы, с помощью этого союзника, наконец завоюем тот чудотворный талисман, который поможет на предстоящей нам дороге безопасно прийти к цели своей посреди всех чудовищ, которые будут нас пугать и стараться сбить с ног, талисман, называемый: нравственное достоинство. Без аллегорий: у меня сердце поворотилось от радости и слезы благодарности к Богу наполнили мои глаза, когда я прочитал бесценные строки Карла Карловича о вас и происшедшей в вас перемене, мой бесценный, верный друг. Я уверен, что раз пробудившись, вы не заснете. Мы живем в такое время, в которое нужна бодрость, нужно твердое, ясное знание своих обязанностей и правил, помогающих исполнять оные; правил, извлекаемых из верного знания того, что справедливо, и соединенных с живым стремлением к общему благу, внушенным тою любовью, которую проповедует нам религия... Знайте только одно: что в наше бурное время необходимее, нежели когда-нибудь, чтобы государи своею жизнью, своим нравственным достоинством, своею справедливостью, своею чистою любовью общего блага были образцами на земле и стояли выше остального мира. Нравственная сила необходима; она в душе государей, хранит народы в мирное время, спасает их во времена опасные и во всякое время влечет их к тому, что назначил им Бог, то есть к верному благу, неразлучному с человеческим достоинством. Толпа может иметь силу материальную, но сила нравственная в душе государей; ибо они могут быть действительными представителями справедливости и блага». В августе царская семья переехала из Петергофа в Елагин дворец и уже 20-го сентября возвратилась в Петербург. Зимою придворные и военные торжества, приемы и парады, светские развлечения: спектакли, маскарады, балы все более и более отнимали времени у пятнадцатилетнего цесаревича, но не в ущерб его классным занятиям, которые не сократились ни на час. В отсутствие Жуковского русскую историю преподавал ему Арсеньев, вернувшийся из поездки по России, которую предпринял по высочайшему повелению для собрания материалов отечественной статистики, составляемой им для наследника. В качестве преподавателя химии Кеммерера сменил академик Гесс. Александр Николаевич продолжал прилежно заниматься, но с увлечением отдавался и удовольствиям, в числе которых не последнее место занимала охота. Радостное настроение его нарушалось лишь сознанием опасности, что грозила жизни его любимого воспитателя. К весне болезнь Мердера настолько усилилась, что врачи потребовали немедленного отправления его в чужие края, и 14-го марта 1833 года он, в сопровождении семьи своей, выехал из Петербурга сухим путем, чрез Тауроген и Кенигсберг, в Берлин. В самый день отъезда государь, в воздаяние беззаветного и самоотверженного исполнения им в продолжение девяти лет обязанности нравственного руководителя старшего сына, пожаловал Мердеру звание генерал-адъютанта. Александр Николаевич глубоко чувствовал всю тяжесть расставанья с неразлучным дотоле спутником его детства. «Это первое, могу сказать, несчастие, — писал он ему, — которое я испытал в жизни моей». И в другом письме: «Это первое испытание, которое на меня наложил Всемогущий Отец». Простившись с Мердером, проводив его взорами, императрица и сын ее пошли в его комнату и там долго и усердно молились о ниспослании ему выздоровления, о скором возвращении его. В продолжение целого года цесаревич писал своему воспитателю аккуратно каждую субботу, называя его бесценным, милым другом, уверяя в беспредельной любви и преданности, отдавая отчет во всех своих занятиях, поступках, помыслах, замечая, что письменный с ним разговор — настоящее наслаждение. Письма его дышат неподдельным, искренним чувством, столь же лестным для воспитателя, как и приносящим честь его царственному питомцу. Заместителем Мердера назначен был генерал-майор Кавелин, а на Юрьевича возложена обязанность составлять отчеты, представляемые их величествам о ходе воспитания наследника, и заведование его канцелярией. Карл Карлович не переставал издали поучать и наставлять цесаревича в частых к нему письмах, побуждая его вырабатывать в себе твердость воли, искренно относиться к родителям и всем ближним. То же делал и Жуковский. Поздравляя наследника из Берна с наступающим новым годом, он убеждал его не уставать в приобретении новых познаний и предостерегал от излишней самонадеянности. По поводу предстоявшей разлуки с Мердером, которого называл «добрым, благодетельным другом, гением-хранителем» великого князя, он писал ему: «Надеясь на милость Божию, смею верить, что этот тяжелый опыт не будет продолжителен, но вы при первом несчастии жизни научитесь достойным образом переносить его. Вся наша жизнь есть не иное что, как беспрерывное старание сохранить наше достоинство в опытах, посылаемых нам Провидением. Эта наука вам нужнее, нежели кому-нибудь, и вот случай доказать, что вы недаром имели такого друга в вашем младенчестве, каков несравненный Карл Карлович. Вот случай воспользоваться всем тем добром, которым его любовь к вам обогатила вашу душу. Если что-нибудь может ускорить зрелость вашего характера, то именно это несчастие, слишком рано и, надеюсь, не надолго посланное вам Богом. До сих пор, имев подле себя столь надежного руководца, имев в нем, так сказать, олицетворенную должность перед глазами своими, вы могли быть более беспечны; во всякую минуту было подле вас сердце, в котором все ваше откликалось, и доброе и худое; был голос, который тотчас или одобрял вас или укорял и в обоих случаях приносил вам пользу. Теперь это переменилось; вы более преданы самому себе — что в ваши лета опасная утрата — и вы теперь вдвое должны за самого себя бодрствовать. В этом-то и состоит теперь ваша обязанность; этою бдительностью за самим собою сохраните вы и свое достоинство в несчастии, и в то же время вы докажете ею и всю благодарность за оказанное вам добро. Живите так, как будто не было с вами никакой перемены, то есть не забывайте ни минуты того, кто теперь не всегда с вами вместе; глядите широкими глазами вашего верного друга; это будет вам опытною наукою добродетели и в то же время облагородит еще более ваше сердце благодарною любовью, коей выражение состоит не в ласках и не в других словах, а в согласии души с душою тех, кого мы любим, и в делах, достойных одобрения их, когда они подле нас, или возбуждающее сладкое воспоминание о них, когда они не с нами... Примите этот совет от другого вашего истинного друга и последуйте ему. То, что мне пишут о вас и Карл Карлович, и все другие, уверяет меня, что вы теперь способны последовать такому совету». Уверенность наставника подтверждается еще более веским свидетельством о сыне самого императора Николая в письме к Мердеру: «Вообще я им доволен, сердце доброе и готовое на все хорошее и благородное». Лето 1833 года, как и предыдущие, проведено в Петергофе, почти исключительно в военных упражнениях в кадетском лагере и на красносельских маневрах. Наследник ездил на одиночное, происходившее под руководством флигель-адъютанта Грессера, ученье в Литовский полк. В Красном Селе, на маневрах гвардейского корпуса, он исправлял обязанности ординарца императора, и в день столетнего юбилея Кирасирского своего имени полка командовал им на церковном параде; присутствовал и на высочайших смотрах Балтийского флота в Кронштадте, но в строю 1-го кадетского корпуса продолжал быть за унтер-офицера. 16-го сентября, по отъезде государя за границу для свидания с королем прусским и императором австрийским, императрица с детьми переехала в Царское Село, где оставалась до конца октября. Туда прибыл, наконец, из-за границы Жуковский, и тотчас же было приступлено к экзаменам, отложенным до возвращения наставника, которые, как всегда, прошли хорошо. По крайней мере наследник писал Мердеру, что «Василий Андреевич остался им доволен». По переезде в Петербург он же сообщал ему, что у них все устроено по-прежнему: «и прогулка, и фехтование, и верховая езда, и гимнастика, и время удивительно как живо летит»; признавался, что ему очень трудно взять верх над собою, но, в то же время выражал надежду, что после нескольких усилий это сделается для него легче, что тогда он всегда будет хорошо и с любовью исполнять свою обязанность, «которая, — присовокуплял он, — конечно, теперь мала, но будет со временем великая». Мысли эти были внушены цесаревичу приближением его совершеннолетия, определенного основными законами империи для наследника престола в день достижения им шестнадцати лет. За некоторое время до этого события он писал отсутствующему воспитателю: «Вы, вероятно, теперь уже знаете, чтò мне через неделю предстоит. Я уверен, что вы будете обо мне думать, равно как и я о вас, мой милый и бесценный друг, и потому вы можете представить, как мне должно быть грустно, что вас, моего второго отца, в этот важный в жизни моей день здесь не будет. Но всю эту скорбь я забуду, лишь бы вы возвратились ко мне совсем здоровым, чтобы окончить вами начатое дело. В последнем письме я вам писал, что Сперанский приготовлял меня к присяге и в прошедшую субботу прочел мне ее. Она удивительно хорошо написана, и всякий человек с чувством не может ее хладнокровно прочесть». Когда наследник писал эти строки, Мердера уже не было в живых. Он тихо угас в Риме, 24-го марта 1834 года, с именем Александра на похолодевших устах. Весть о его кончине дошла до Петербурга незадолго до дня, назначенного для торжественного принесения присяги цесаревичем, по случаю исполнившегося его совершеннолетия, и, по приказанию государя, не была сообщена его высочеству. Император Николай взял на себя поведать сыну о скорбной утрате уже по переезде в Царское Село, 3-го мая. Юрьевич так передает впечатление, произведенное ею на царственного юношу: «Я сидел в то время за работой в той самой комнате, которую занимал некогда Карл Карлович, как внезапно вбегает ко мне великий князь; в сильном расстройстве, в слезах, бросается он на колени перед диваном. В первый момент я как бы не вдруг понял причину его внезапного отчаяния, но мне не нужно было долго догадываться о причине, рыдания великого князя объяснили мне оную, и вместо утешения я смешал слезы мои с его слезами. Дав время облегчить слезами столь сильный порыв сердечной скорби, я поднял великого князя. Обнимая меня, он сказал: «Не понимаю, как вы могли скрывать от меня свои чувства, и как я не мог догадаться об ожидавшей меня горести? Боже мой! Я все надеялся, что скоро увижу бесценного Карла Карловича!» Слезы и рыдания прерывали несколько раз слова его. Объяснив волю государя императора, чтобы удалить от него всякое подозрение о сем горестном для всех нас событии, и собственно мне данное его величеством приказание скрывать скорбь свою, я не мог не сказать, что эта скорбь была тем тяжелее для моего сердца и мучительнее, что не могла быть никем разделена. После некоторого размышления великий князь присовокупил: «Как хорошо, однако же, сделали, что не сказали мне... перед присягой моей...» «Сегодня (три дня спустя) его величество изволил расспрашивать меня о великом князе, и когда я сообщил описанные мною выражения чувств скорби его, которая до сих пор ясно обнаруживается и на лице его, и в действиях, равно и то, что он часто и долго стоит, погрузясь в размышления, перед портретом незабвенного Карла Карловича, его величество изволил сказать мне: «Я весьма этим доволен; таковые чувства его мне весьма приятны; надобно, чтобы он чувствовал свою потерю».24 Заключим приведением посмертного отзыва Жуковского о достойном своем сотруднике: «Из сорока шести лет жизни своей посвятил он тридцать на службу государю и последние десять провел безотлучно при особе его высочества наследника, коего воспитание было ему вверено. Отменно здравый ум, редкое добродушие и живая чувствительность, соединенные с холодною твердостью воли и неизменным спокойствием души, — таковы были отличительные черты его характера. С сими свойствами, дарованными природой, соединял он ясные правила, извлеченные им из опыта жизни, правила, от коих ничего никогда не могло отклонить его в поступках. Спокойно и смиренно действовал он в кругу своих обязанностей, руководимый одной совестью, верный долгу, без честолюбия, без видов корысти, строгий с самим собою и удивительно добродушный с другими. Десять лет, проведенные им при великом князе, конечно, оставили глубокие следы на душе его воспитанника; но в данном им воспитании не было ничего искусственного: вся тайна состояла в благодетельном, тихом, но беспрестанном действии прекрасной души его, действии, которое можно сравнить с благорастворением воздуха, необходимым для жизни и полного развития растений. Его питомец был любим нежно, жил под святым влиянием прямодушия, честности, благородства; он окружен был порядком; самая строгость принимала с ним выражение нежности; он слышал один голос правды, видел одно бескорыстие, — могла ли душа его, от природы благородная, не сохраниться свежею и непорочною, могла ли не полюбить добра, могла ли в то же время не приобрести и уважения к человечеству, столь необходимого во всякой жизни, особливо в жизни близ трона и на троне? Будем же радоваться, что душа наследника на рассвете своем встретилась и породнилась с прекрасною душою Мердера. Провидение разлучило их в минуту, важную для обоих. Все земное кончилось для одного, в то время, когда другой вступал в храм для первой присяги на жизнь земную. Один при переходе в лучший мир простился с здешним, произнося свое любимое здешнее имя: Александр, Александр...» 25 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Юность 1834—1838 17-го апреля 1834 года Александру Николаевичу исполнилось шестнадцать лет. День этот приходился на вторник на Страстной неделе, а потому торжество провозглашения совершеннолетия и принесения присяги было отложено до Светлого Христова Воскресения. Государь поручил Сперанскому подготовить сына к этому важному акту, разъяснив ему смысл и значение присяги, которую, на основании Учреждения об императорской фамилии, члены царского дома, достигнув совершеннолетия, приносят в верности государю и отечеству, а также в соблюдении права наследства и установленного фамильного распорядка. «Из сего видно, — говорил Сперанский, — что присяга сия делится на две части: одна входит в общую присягу подданства, другая часть совершенно новая. Она есть новая потому, что до 1797 года не было твердого закона о наследии престола. Но, с установлением сего закона, основатель его нашел нужным укрепить его присягой. Причины сего очевидны. Мы видели, как долго и как бедственно закон о наследии у нас колебался. Что может укрепить его на будущее время? Каждый член императорского дома может в свою чреду, по неисповедимым судьбам Провидения, достигнуть наследства, стать самодержцем. Что же может обязать волю самодержавную? Одна совесть, один суд Божий, — присяга». Сущность присяги Сперанский определил так: «Присяга есть акт совести и религии, коими клянущийся призывает Бога во свидетели искренности его обещания и подвергает себя Его гневу и мести в случае нарушения».26 Александр Николаевич до такой степени был проникнут сознанием важности предстоявшего ему обета, что в недоверии к своим силам у него вырвалось восклицание: «Рано бы!» На эту тему предложил ему беседу в самый день его рождения законоучитель Павский. Напомнив, что в день принесения присяги он должен будет, представ пред государя и пред государство, обещать служить им всеми силами ума и тела и радеть пользам их с пожертвованием самого себя, духовный наставник указал ему на святое и великое призвание быть владыкою не только над собой, но и над миллионами людей, различных по языку, состоянию, чувствам, обычаям, нравам, мнениям, прихотям и суевериям. «Представьте себе, — поучал он, — сколько надобно ума, чтоб соразмерить их требования и указать им верный и прямой путь к цели!» Руководителями цесаревича будут: мудрый пример отца и государя, оправданные опытом советы наставников, наконец — слово Божие. «Прежде нежели возложите на себя обет служить государю и отечеству всеми силами души и тела, — заключил он речь свою, — возобновите обет, которым вы, при крещении, сочетались Христу, облекшись в Него, обязались последовать Ему. Один только верный последователь Христа и здравый член царства Божия может быть полезным членом царства человеческого».27 На Страстной неделе цесаревич отговел и причастился св. Таин, а в первый день Пасхи, 22-го апреля, слушал заутреню в большой церкви Зимнего дворца, где в тот же день перед вечерней произошло торжественное принесение им присяги в качестве наследника престола. Императорские регалии принесены были в церковь из бриллиантовой комнаты высшими сановниками: держава — обер-камергером графом Головкиным, скипетр — адмиралом графом Мордвиновым, корона — князем Кочубеем, возведенным в этот день в достоинство государственного канцлера, — и расставлены вокруг налоя, на котором лежали Евангелие и св. Крест. По прибытии государя и всей царской семьи началось молебствие, совершенное митрополитом с.-петербургским Серафимом в сослужении членов Святейшего Синода и придворного духовенства, с возглашением умилительной молитвы, нарочно сочиненной на этот случай. По окончании молебна император Николай, взяв за руку сына, подвел его к налою, перед которым Александр Николаевич вслух прочитал установленную для наследника престола присягу: «Именем Бога Всемогущего, пред святым Его Евангелием, обещаюсь и клянусь его императорскому величеству, всемилостивейшему государю, родителю моему, верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к высокому его императорского величества самодержавию, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности, предостерегать и оборонять, споспешествуя всему, что к его императорского величества службе и пользе государственной относиться может; в звании же наследника престола всероссийского и соединенных с ним престолов Царства Польского и великого княжества Финляндского обязуюсь и клянусь соблюдать все постановления о наследии престола и порядке фамильного учреждения, в основных законах империи изображенные, во всей их силе и неприкосновенности, как перед Богом и судом Его страшным ответ в том дать могу. Господи, Боже отцов и Царю царствующих! Настави, вразуми и управи мя в великом служении, мне предназначенном: да будет со мною преседящая престолу Твоему премудрость; пошли ю с небес святых своих, да разумею, что есть угодна пред очима твоима и что есть право по заповедем твоим. Буди сердце мое в руку твоею! Аминь». «Когда открыто было Евангелие, — повествует очевидец, митрополит московский Филарет, — и государь император подвел к оному государя наследника для присяги, государь наследник произнес оную твердым голосом, с выражением, изображающим внимание к произносимым обетам. Но когда он дошел до окончательных выражений сего акта, заключающих в себе молитву, глубокое чувство и слезы остановили его. Собирая дух и возобновляя усилие, он довершил чтение измененным, трогательно зыблющимся голосом. Сердце родительское подверглось чувствам сыновним. Государь император обнял государя наследника, целовал его в уста, в очи, в чело, и величественные слезы августейшего родителя соединились с обильными слезами августейшего сына. Засим государыня императрица приняла возлюбленного первенца своего в матернии объятия, и взаимные лобзания и слезы вновь соединили отца, мать и сына. Когда занятие сим восхитительным зрелищем и мои собственные слезы наконец оставили мне возможность обратить внимание на присутствующих, я увидел, что все были в слезах».28 По подписании наследником акта присяги, переданного его величеством вице-канцлеру для хранения в Государственном архиве, началась вечерня, а по окончании ее собрание перешло в Георгиевскую залу. По пути царского шествия во всех залах Зимнего дворца, от Концертной до Портретной галереи, расположены были отряды полков лейб-гвардии; в Портретной галерее — рота дворцовых гренадер, а в Тронной зале — знамена всех гвардейских полков и отряд военно-учебных заведений, под командой главноначальствующего, великого князя Михаила Павловича. Государь, императрица, наследник и следовавшие за ними особы императорской фамилии вошли в Георгиевскую залу, посреди которой стоял налой с Евангелием и Крестом, при звуках незадолго до того сочиненного Львовым народного гимна: «Боже, царя храни!» Императрица заняла место на возвышении у трона, император стал у подножия его. Войска взяли на молитву и сняли кивера. Тогда государь снова подвел к налою цесаревича, который был приведен к военной присяге обер-священни­ком гвардии протоиереем Музовским, под знаменем атаманского своего имени полка. Громко и внятно прочел он следующее клятвенное обещание: «Я, нижепоименованный, обещаюсь пред всемогущим Богом служить его императорскому величеству, всемилостивейшему государю, родителю моему, по всем военным постановлениям верно, послушно и исправно; обещаюсь чинить врагам его императорского величества и врагам его государства храброе и твердое сопротивление, телом и кровью, в осадах и приступах и во всех военных случаях, без изъятия; обещаюсь о всем, что услышу или увижу противное его императорскому величеству, его войскам, его подданным и пользам государственным — извещать, и оные во всех обстоятельствах, по лучшей моей совести и разумению, охранять и оберегать так верно, как мне приятны честь моя и живот мой; обещаюсь во всем том поступать, как честному, послушному, храброму и отважному воину надлежит: в чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий!» Войска отдали честь; знамена склонились пред троном; государь поклонился собранию и под руку с императрицей, сопровождаемый членами своей семьи, удалился во внутренние покои. О совершившемся событии возвестил России высочайший манифест, которым верноподданные приглашались соединить свои молитвы с царем ко Всевышнему: «Да благословит совершеннолетие наследника престола преуспеянием в мудрости и добродетели; да руководствует его всеблагое Провидение в путях жизни, ему принадлежащих; да будет сердце его в руке Божией, всегда хранимо и уготовано для великого служения, ему предназначенного».29 Особой грамотой объявил государь Донскому казачьему войску о принесении присяги августейшим атаманом, заключив ее следующими словами: «Мы твердо уверены, что войско Донское, издревле знаменитое силой веры праотцев, непоколебимое верностью и преданностью своим государям, единодушным стремлением ко благу общему, во дни мира и в трудах брани — передаст сынам свои чувства сии во всей их святости и чистоте и тем упрочит и на родине своей несомненное исполнение надежд и желаний, коими в достопамятный день сей одушевлены вся Россия и наше родительское сердце».