С.С. ТАТИЩЕВ / ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ (30)

31-го августа государь в сопровождении министра императорского двора графа Адлерберга и вице-канцлера князя Горчакова отплыл из Кронштадта и, чрез Транзунд и Выборг, 2-го августа прибыл в Гельсингфорс. В первый день по приезде он посетил финляндский Сенат и Александровский университет, к профессорам которого обратился со следующими словами: «С удовольствием вижу себя между вами, господа, в месте, напоминающем мне то время, когда я был канцлером университета. Я рассчитываю на ваше усердие к образованию юношества. Надеюсь, что вы образуете молодых людей трудолюбивых, верных и преданных отечеству, которые, служа своему краю, будут помнить, что они принадлежат к великой семье русских императоров». 6-го сентября торжественно открыт государем финляндский сейм. «Представители великого княжества Финляндского, — так начал он тронную речь свою, — видя вас собранными вокруг меня, я счастлив, что мог осуществить ваши желания и надежды». Император упомянул о подготовительных трудах учрежденной им в 1861 году особой комиссии, перечислил представленные сейму финансовые законы и выразил решимость не приступать без согласия государственных чинов к новым займам. Об основных законах страны он отозвался, что некоторые из них не отвечают потребностям времени, другие — страдают неясностью и неопределенностью. Проект закона, видоизменяющий их, будет представлен сейму, который созовется через три года. «Соблюдая монархическое конституционное начало, — продолжал император, — присущее нравам финского народа и запечатленное во всех его законах и учреждениях, я хочу внести в этот проект еще более обширное право, чем то, что принадлежит ныне государственным чинам, относительно установления налогов, а также права вчинания, коим они пользовались прежде, предоставляя, впрочем, себе почин во всех вопросах, касающихся изменения основных законов. Вам известны мои чувства и желания счастья и благоденствия народов, вверенных моему попечению. Ни одно из моих действий не нарушило согласия, которое должно существовать между государем и народом. Я хочу, чтобы согласие это продолжало служить, как и прежде, залогом добрых отношений, соединяющих меня с мужественным и честным финским народом. Оно будет, несомненно, способствовать благосостоянию страны, близкой моему сердцу, и доставит мне случай созывать вас в определенные сроки. От вас, представители великого княжества, зависит доказать достоинством, умеренностью и спокойствием ваших рассуждений, что в руках народа мудрого, расположенного трудиться сообща с государем в практическом духе над развитием своего благоденствия, либеральные учреждения не только не составляют опасности, но являются гарантией порядка и преуспеяния». Из Финляндии, проведя в Царском Селе всего несколько дней, посвященных приему избранного в короли эллинов датского принца Георга, император поехал в Ливадию, где ожидала его императрица. Там состоялось окончательное увольнение великого князя Константина Николаевича от звания наместника в Царстве Польском и главнокомандующего войсками, в нем расположенными, и назначение на обе эти должности генерал-адъютанта графа Берга. «Призвав ваше императорское высочество, — писал по этому поводу государь к августейшему брату, — в прошедшем году к управлению Царством Польским в качестве моего наместника, я желал выразить мою твердую волю дать постепенное развитие новым учреждениям, мною царству дарованным. Самое назначение любезного мне брата было ручательством моего искреннего желания следовать путем умиротворения к восстановлению нарушенного порядка в Польше и водворению в ней прочного управления на основаниях, согласных с нуждами и пользой края. Вполне постигнув мои благосклонные к народу польскому намерения, душевно им сочувствуя и воодушевленный высокой мыслью примирения, ваше императорское высочество с достойным самоотвержением пожертвовали всем положением вашим в империи, чтобы на новом поприще, неограниченным моим доверием вам указанном, усугубить ваше рвение на пользу службы и отечества. Я имел право ожидать от подданных моих Царства Польского, что как намерения мои, так и готовность ваша к приведению в исполнение моих предначертаний будут постигнуты, что, минутно увлеченные насилием против правительства, они поймут значение прибытия вашего в царство и, видя в нем залог попечений моих о благе Польши и доказательство моего расположения простить заблуждение, они возвратятся на путь долга и к чувствам преданности своему монарху. К крайнему моему прискорбию, надежды мои не осуществились. Встреченные на первом шагу вероломством и покушением на драгоценную для меня жизнь вашу, ваше императорское высочество кровью запечатлели преданность ко мне и России. Невзирая на все усилия ваши, учреждения, дарованные мною Царству Польскому, доселе не действуют согласно их назначению, встречая постоянные препятствия не в доброй воле и стараниях правительства, а в самой стране, находящейся под гнетом крамолы и пагубным влиянием иноземных возмутителей. С прибытием вашим в Польшу должна была, внушением необходимого уважения и доверия к закону, ознаменоваться новая эпоха для ее внутреннего развития и благоденствия. Неусыпно и не щадя своего здоровья, ваше императорское высочество твердой волей старались осуществить мои благие для Царства Польского намерения. Соглашая постоянно ваши действия с целью вашего назначения, имея постоянно в виду пользу службы России и вверенного управлению вашему края, пренебрегая ежеминутно личной опасностью, вы не поколебались в неусыпных усилиях ваших и тогда, когда открытый мятеж противопоставил величайшие затруднения действию закона. Но продолжающееся возмущение, тайные преступные замыслы и возраставшая со всех сторон измена убедили ваше императорское высочество в несоответственности с нынешним состоянием края той мысли благосклонного и кроткого умиротворения, побудившей меня возложить на вас исполнение щедрых льгот, мною Царству Польскому дарованных. Народ польский не хотел понять и оценить мысль назначения вашего императорского высочества моим наместником и вероломным восстанием и преступными заговорами оказался недостойным данного ему, в лице любезного мне брата, залога благосклонных намерений моих. Сознавая справедливость вашего воззрения на невозможность, при настоящих обстоятельствах, следовать для усмирения края тем путем, который вызвал в прошедшем году назначение ваше, я соизволяю на испрашиваемое вами увольнение от обязанностей наместника моего и главнокомандующего войсками в Царстве Польском. Когда же, с помощью Божией, восстание в Польше будет подавлено, когда, вняв, наконец, гласу закона и долга, подданные мои в царстве отвергнут насилие отъявленных поборников измены и обратятся к моему милосердию, когда водворенный порядок дозволит приступить вновь к начатому вами делу, когда обстоятельства дозволят введение тех учреждений, которые мною были дарованы царству и приведение в действие коих есть одно из моих живейших и искреннейших желаний, — тогда я буду надеяться, что вам снова можно будет принять участие в исполнении моих предначертаний и посвятить себя на пользу службе с тою же ревностью и самоотвержением, коих постоянные и несомненные доказательства столь же были отрадны моему сердцу, сколь неограничены мои к вам доверие и братские дружба и любовь. Молю Бога, дабы испрашиваемый вами отдых, необходимый вашему императорскому высочеству после постоянных и тяжких трудов, понесенных вами среди величайших затруднений и испытаний, глубоко поражавших ваше сердце, столь горячо любящее дорогое отечество, сколь возможно скоро восстановил ваши силы. Да поможет нам Бог. В Его беспредельное милосердие уповаю твердо и непоколебимо. — Искренно вас любящий и благодарный брат Александр». Граф Берг деятельно принялся за усмирение мятежа и восстановление порядка в крае, прибегая против мятежников к строгим и решительным мерам, уже изведанным на опыте генералом Муравьевым в Литве. Со своей стороны, подпольный жонд напряг все силы, чтобы поддержать потухавшее пламя восстания. Исполнители его велений — жандармы-вешатели и кинжальщики — совершали убийство за убийством. Организованы были покушения на жизнь нового наместника. К счастью, попытки не удались. Преследование мятежнических шаек продолжалось с усиленною энергией и возраставшим успехом. Одновременно строгими распоряжениями графа Берга восстановлен внешний порядок в Варшаве и в губерниях. Под страхом денежных штрафов женщины сняли траур и облеклись в цветные наряды. На город Варшаву и на землевладельцев всего края наложена чрезвычайная контрибуция. Следственные комиссии усердно трудились над раскрытием тайной организации мятежа. Действия их объединились учреждением центрального военно-полицейского управления под главным начальством генерала Трепова, возведенного в звание генерал-полицмейстера в Царстве Польском. При обнаружении революционной организации виновные подвергались законной каре. 29-го марта 1864 года открыт пресловутый «Народный жонд» и задержаны его деятельнейшие члены. Те из них, что избегли ареста, скрылись за границу, и с этого времени подпольный комитет уже более не восстановлялся. К 1-му мая того же года край очищен от последних вооруженных шаек и войскам, усмирявшим мятеж, объявлено окончание кампании.21 ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Дипломатический поход на Россию 1863 В самом начале польского восстания главные европейские дворы относились к нему довольно равнодушно. Одна только Пруссия при первом известии о появлении вооруженных шаек повстанцев поспешила предложить России содействие к подавлению мятежа. Две причины побудили к тому прусского министра-президента Бисмарка. Про одну из них он сам так отозвался много лет спустя пред германским рейхстагом: «Я мог наблюдать в Петербурге за русским делом в Польше изблизи, вследствие доверия, коим дарил меня покойный император Александр. Я пришел к убеждению, что в русском кабинете действуют два начала: одно — я мог бы назвать его антинемецким, — желавшее приобрести благоволение поляков и французов, главными представителями которого служили: вице-канцлер князь Горчаков, а в Варшаве — маркиз Велепольский; другое — носителями которого были преимущественно сам император и прочие его слуги, основанное на потребности твердо придерживаться во всем дружественных отношений с Пруссией. Можно сказать, что в среде русского кабинета вели борьбу за преобладание дружественно расположенная к Пруссии антипольская политика с политикой польской, дружественно расположенной к Франции». Другим поводом к предложению России услуги послужило убеждение Бисмарка, тогда же гласно высказанное им в прусской палате депутатов, что быстрое подавление мятежа требуется интересами Пруссии. «Во всем этом деле, — говорил он, — речь идет вовсе не о русской политике и не о наших отношениях к России, а единственно об отношениях Пруссии к польскому восстанию и о защите прусских подданных от вреда, который может произойти для них от этого восстания. Что Россия ведет непрусскую политику, знаю я, знает всякий. Она к тому и не призвана. Напротив, долг ее — вести русскую политику. Но будет ли независимая Польша, в случае если бы ей удалось утвердиться в Варшаве на месте России, вести прусскую политику? Будет ли она страстной союзницей Пруссии против иностранных держав? Озаботится ли о том, чтобы Познань и Данциг остались в прусских руках? Все это я предоставляю вам взвешивать и соображать самим». Не без влияния на решение Бисмарка осталась и мелькнувшая в голове его мысль, о которой он тогда же намекнул вице-президенту прусской палаты депутатов Берендту: «Польский вопрос может быть разрешен только двумя способами: или надо быстро подавить восстание в согласии с Россией и предупредить западные державы совершившимся фактом, или же дать положению развиться и ухудшиться, ждать, покуда русские будут выгнаны из царства или вынуждены просить помощи, и тогда смело действовать и занять царство за счет Пруссии. Через три года все там было бы германизировано». — «Но ведь то, что вы мне говорите, не более, как бальный разговор», — воскликнул озадаченный собеседник. «Нисколько, — отвечал министр, — я говорю серьезно о серьезном деле. Русским Польша в тягость, сам император Александр признавался мне в этом в Петербурге». В Берлине, очевидно, помнили, что с 1795 по 1807 год Варшава была прусским городом, а Царство Польское — прусской областью, носившей даже название Южной Пруссии. Прусское правительство приняло ряд энергических мер, направленных против польских мятежников. Вдоль нашей границы сосредоточены четыре полка, усиленные надлежащими резервами, с приказанием не допускать в прусские пределы вооруженных шаек повстанцев. В воззвании, обращенном властями к познанскому населению, выражалась надежда, что польские подданные короля воздержатся от участия в мятеже, а в случае ослушания их предупреждали, что виновных постигнет кара, положенная за государственную измену. Наконец, генерал-адъютант Вильгельма I Альвенслебен и флигель-адъютант Раух были посланы в Варшаву и оттуда в Петербург для собрания сведений о ходе восстания и для соглашения с русским правительством об общих мерах к его усмирению. В Варшаве великий князь-наместник и ближайшие его советники были крайне удивлены предупредительностью соседнего двора, особенно когда прусские посланцы предложили приступить к заключению конвенции с целью действовать сообща против мятежников. По этому поводу управляющий дипломатической канцелярией великого князя Тенгоборский писал русскому посланнику в Берлине: «Признавая вежливость (courtoisie) поручения, возложенного на этих господ, мы не можем отдать себе ясного отчета в причинах, его вызвавших. Для нас не существует смертельной опасности (periculum in mora) и мы не доведены еще до того, чтобы нуждаться в содействии иностранных войск... Прусское правительство рисует чёрта гораздо страшнее, чем он есть в действительности». Но в Петербурге на дело взирали иначе, и в конце января генерал Альвенслебен подписал с князем Горчаковым конвенцию, которою Россия и Пруссия условились, что в случае требования военного начальства одной из держав, войска другой державы могут переступить границу, а если окажется нужным, то и преследовать инсургентов на территории соседнего государства.22 Оглашение Бисмарком заключенной с Россией конвенции, хотя и без обнародования ее текста, возбудило тревогу и беспокойство прочих великих держав. Наполеон III, видевший угрозу для себя в сближении русского двора с прусским, предложил Англии и Австрии сообща протестовать в Берлине против международного акта, которым частный польский вопрос обращен в общеевропейский, подлежащий обсуждению всех держав. Но из Лондона ему заметили, что несправедливо предъявлять упрек к Пруссии, оставляя в стороне «главного виновника» (le grand coupable), то есть Россию; такой же уклончивый ответ получен был в Париже и из Вены. Одновременно сент-джемский кабинет предписал своему представителю в Петербурге, во имя венских договоров 1815 года, коими Царство Польское присоединено к Российской империи и участницею которых была Великобритания, пригласить русский двор даровать амнистию полякам и возвратить Польше гражданские и политические права, дарованные ей императором Александром I, во исполнение обязательств, якобы принятых им на Венском конгрессе пред Европою. Французскому правительству английский министр иностранных дел предложил поддержать это представление, но получил в ответ, что Франция уже сделала, что могла, в Петербурге отдельно (separement) и не находит возможным приступить к коллективному давлению на русский двор. 26-го февраля английский посол лорд Непир вручил русскому вице-канцлеру депешу, заключавшую требования его двора. Прочитав ее, князь Горчаков объявил, что, действуя в духе примирительном, он не даст письменного ответа на замечания великобританского правительства, но ограничится возражением на словах. Не оспаривая мнения английского министра о печальном положении дел в Польше, вице-канцлер заявил, что оно разделяется императором Александром и его правительством; что государь глубоко скорбит о кровопролитии, но что ответственность за это падает не на нас. Рекрутский набор был лишь предлогом, а не причиною восстания, подготовленного издавна эмиграцией в иностранных столицах, не исключая и Лондона. То было демократическое и антисоциальное движение, стремящееся к совершенно иным целям, чем те, на которые указывают практические государственные люди Англии. Цели эти: отделение Польши от России и полная ее национальная независимость в пределах 1772 года. В мятеже участвуют лишь городское население, сельское духовенство, мелкая шляхта. Крупные землевладельцы из дворян ищут убежища под защитой пушек варшавской цитадели; крестьяне все на стороне правительства. Переходя к касающимся Польши постановлениям венских договоров, вице-канцлер заметил, что введение упомянутых в них национальных учреждений предоставлено усмотрению русского правительства. Император Александр даровал Царству Польскому, по собственному почину, представительную конституцию, которая не была даже сообщена иностранным державам, а потому император Николай имел полное право отменить ее, когда она оказалась не отвечающей потребностям ни Польши, ни России. Александр II применил в Царстве Польском те же правительственные начала, что проводятся им в России. Дарованные им царству учреждения предоставят полякам полную административную автономию и выборное представительство. Конечно, они не тождественны конституции Александра I-го, ни таким же учреждениям в Англии, но сообразительны с положением Польши и отношениями ее к России. Практические государственные люди Великобритании не станут утверждать, что спасительны и полезны повсюду лишь те учреждения, что привились в Англии. Провозгласив начало невмешательства правилом своей внешней политики, они не отступят от него и не станут вмешиваться во внутренние дела дружественной державы. Что касается права Англии, проистекающего из венских договоров, то вопрос этот исчерпан перепиской, происходившей между обоими правительствами по усмирении польского мятежа 1830—1831 годов. Относительно же советуемой сент-джемским двором амнистии, князь Горчаков, во внимание к дружественному характеру английских замечаний, поведал послу, что государь расположен даровать ее, как только прекратится вооруженное сопротивление мятежников. Не желая выходить из примирительного тона, вице-канцлер не коснулся довода, на который мог бы опереться: права завоевания, и заключил, что он даже мог бы отказаться от всяких объяснений по поводу сообщения посла. Но ввиду заявления лондонского двора, что замечания его внушены дружественным расположением к России, он принял это заявление к сведению и отвечал на замечания в том же дружественном смысле. Между тем император французов изложил взгляд свой на события в Польше в доверительном письме на имя государя, в котором, не касаясь венских договоров, ни истекающего из них права вмешательства для Франции, убеждал императора Александра по собственному почину даровать польским своим подданным такие учреждения, которые, удовлетворив их, предупредили бы замышленные Англией коллективные представления. В ответе своем государь вежливо, но твердо отказался от каких бы то ни было обещаний или обязательств перед Францией. «Передайте императору, вашему государю, — сказал Наполеон III послу барону Будбергу, — что если, не дай Бог, я вынужден буду перейти в противный ему лагерь, то почту себя крайне опечаленным и несчастным». Слова эти означали существенный поворот в политике Франции в польском вопросе. Ежечасно возраставшая холодность к нему русского двора разочаровала Наполеона III в мечте сближения и союза с Россией. Под давлением общественного мнения, с силою высказавшегося в палатах и в печати в пользу поляков, император французов решился круто переменить фронт и в тесном согласии с Англией и Австрией выступить заступником за Польшу, восстановителем ее прав. Завязавшиеся между Парижем, Лондоном и Веною оживленные дипломатические переговоры не замедлили, однако, выяснить разномыслие трех держав относительно исходной точки представлений, которые они намеревались сообща предъявить России по польским делам. Англия настаивала на признании за таковую венских договоров 1815 года, на которые не хотела опираться Австрия, участница трех разделов Польши, а и того менее бонапартовская Франция, ненавидевшая эти договоры, которые узаконяли низвержение Наполеона I и провозглашали его династию лишенной всех прав на наследование французским престолом. Не без труда пришли три державы к соглашению, сохранив, впрочем, каждая свой взгляд на мотивы обращения к России и условясь лишь в том, чтобы сообщения эти были переданы русскому двору в один и тот же день. 5-го апреля представители в Петербурге Англии, Франции и Австрии вручили князю Горчакову списки с депеш, полученных ими от подлежащих министров иностранных дел. Английская депеша основывала право вмешательства в польские дела на 1-й статье заключительного акта Венского конгресса, которой Царство Польское присоединено к Российской империи на условиях, перечисленных в той же статье и которые, по мнению правительства ее британского величества, не были исполнены Россией. Граф Руссель находил, что даже после восстания 1830—1831 годов русское правительство не имело права обращаться с Польшей как с завоеванной страной, не нарушая обязательств, занесенных в договор, потому что самой Польшей оно владеет в силу трактата, заключенного с восемью европейскими державами, в том числе и с Англией. Но, независимо от помянутых обязательств, на России, как члене европейской семьи, лежит и другая обязанность: не увековечивать в Польше положения, служащего источником опасности не только для России, но и для мира Европы. Польская смута возбуждает общественное мнение в прочих государствах, вызывает тревогу в правительствах и грозит серьезными усложнениями, а потому правительство королевы «ревностно надеется» (fervently hopes), что русское правительство уладит это дело так, чтобы мир на прочном основании был возвращен польскому народу. Депеша тюильрийского двора не упоминала о венском трактате и заступничество свое за поляков обусловливала исключительно той тревогой, которую волнения в Польше вызывают в соседних странах, и воздействием их на спокойствие Европы. Они должны быть прекращены в общем интересе европейских держав. Французское правительство надеется, что русский двор, одушевленный либеральными намерениями, столь часто доказанными им на деле в царствование императора Александра II, признает, в мудрости своей, необходимость «поставить Польшу в условия прочного мира». Наконец, в депеше австрийского министра иностранных дел указывалось на возбуждение умов в Галиции как на последствие продолжительного вооруженного восстания в соседней Польше, и выражалась надежда, что с.-петербургский кабинет, сознав опасность этих столь часто повторяющихся потрясений, «не замедлит положить им конец умиротворением края». Князь Горчаков не уклонился на этот раз от письменного ответа на представления трех держав. В депеше к императорскому послу в Лондоне он вступил в пространное рассуждение об обязательствах, наложенных на Россию по отношению к Царству Польскому статьями венского договора 1815 года, и доказал, что постановления их не нарушены русским правительством, повторив все доводы первого своего словесного возражения великобританскому послу. Переходя к заключению депеши графа Русселя, вице-канцлер снова заявил, что живейшее желание государя — прийти к практическому разрешению польского вопроса. Но таким отнюдь нельзя считать введение в Польше конституции, подобной той, что действует в Англии. Прежде чем достигнуть политической зрелости этой страны, прочим государствам приходится перейти несколько ступеней развития, и обязанность монарха — соразмерить даруемые им учреждения с истинными потребностями своих подданных. Император Александр с самого своего воцарения вступил на путь преобразований и в короткое время совершил общественный переворот, для которого в других странах Европы потребовалось много времени и усилий. Система постепенного развития приложена им ко всем отраслям управления и существующим учреждениям. Государь не уклонится с этого пути, шествуя которым приобрел любовь и преданность своих подданных и право на сочувствие Европы. Те же намерения одушевляют его и относительно поляков. В Европе не поняли и не оценили по достоинству дарованных Царству Польскому учреждений, заключающих в себе задатки, развить которые зависит от времени и опыта. Они приведут к полной административной автономии Польши на основе областных и муниципальных учреждений, которые были исходной точкой величия и благосостояния самой Англии. Но в деле этом император встретился с препятствиями, возбужденными «партией беспорядка». Она помешала введению новых учреждений. Несмотря на это, в манифесте об амнистии государь заявил, что не возьмет обратно дарованных царству прав и преимуществ и предоставляет себе дать им дальнейшее развитие. «Итак, — рассуждал русский министр, — его величество может сослаться на прошлое, в прямодушии своей совести; что же касается будущего, то оно, естественно, зависит от доверия, с коим отнесутся к его намерениям. Не покидая этой почвы, наш августейший государь уверен, что поступает как лучший друг Польши и один только стремится к ее благу практическим путем». Вице-канцлер не оставил без возражения напоминания графа Русселя об обязанностях России относительно прочих европейских государств. Обязанности эти она никогда не теряла из виду, но ей не всегда отвечали взаимностью. В доказательство князь Горчаков ссылался на то, что заговор, приведший к мятежу в Польше, составился вне ее. С одной стороны, возбуждение извне влияло на восстание, с другой — восстание влияло на возбуждение общественного мнения в Европе. Русский император искренно желает восстановления спокойствия и мира в Царстве Польском. Он допускает, что державы, подписавшие акт Венского конгресса, остаются небезучастными к событиям, происходящим в этой стране и дружественные объяснения с ними могут повести к результату, отвечающему общим интересам. Он принимает к сведению доверие, выраженное ему великобританским правительством, которое полагается на него в деле умиротворения Царства Польского. Но на нем лежит долг обратить внимание лондонского двора на пагубное действие возбуждений Европы на поляков. Возбуждения эти исходят от партии всесветной революции, всюду стремящейся к ниспровержению порядка и ныне идущей к той же цели не в одной только Польше, но и в целой Европе. Если европейские державы действительно желают восстановления спокойствия в Польше, то достижению этой цели они должны содействовать принятием мер против нравственного и материального брожения, распространенного в Европе, чтобы иссякнул этот постоянный источник смут. Россия надеется, что, скрепив в этом духе узы, связующие их с ней, они деятельно послужат делу мира и общей пользы. В ответ тюильрийскому двору вице-канцлер ограничился повторением заключения своей депеши к русскому послу в Лондоне и приглашал императора Наполеона оказать нам нравственное содействие в исполнении задачи, возлагаемой на русского государя попечением о благе его польских подданных и сознанием долга перед Россией и великими державами. В том же смысле последовал и ответ венскому двору, с прибавлением, что от Австрии зависит помочь России умиротворить Царство Польское принятием строгих мер против мятежников в пограничных с нею областях. Между тем кабинеты лондонский и парижский, не довольствуясь собственными представлениями в пользу мятежных поляков, обратились ко всем европейским державам с приглашением принять участие в давлении на Россию с целью вызвать ее на уступки. «Дипломатическое вмешательство всех кабинетов, — писал по этому поводу французский министр иностранных дел, — оправдывается само собой в деле общеевропейского интереса, и они не могут сомневаться в спасительном во всех отношениях влиянии единодушной манифестации Европы». Далеко не все державы откликнулись на этот призыв. Бельгия и Швейцария уклонились от участия в манифестации, ссылаясь на свою нейтральность. Глава берлинского кабинета прямо заявил английскому посланнику, что согласие на предложение его двора поставило бы его в противоречие с самим собой. Нельзя же ему, в самом деле, после того как он в продолжение двух лет настаивал пред русским двором на необходимости не отступать пред строгими мерами для подавления мятежа, вдруг обратиться к нему же с советом даровать полякам автономию. Следуя примеру Пруссии, воздержались от всякого вмешательства и второстепенные германские дворы. Зато с более или менее настойчивым ходатайством за Польшу выступили в Петербурге: Испания, Швеция, Италия, Нидерланды, Дания, Португалия и даже — Турция. Князю Горчакову немного труда стоило отклонить все эти представления. Ответ его всем державам звучал одинаково: сперва нужно усмирить мятеж, после чего наступит пора и для проявления милосердия. Папа Пий IX, с самого начала восстания в Польше проявивший сочувствие к полякам и оказавший им всевозможные поощрения, обратился с личным письмом к государю, в котором жаловался на положение римско-католической церкви в крае, на терпимые ей притеснения, и требовал для себя права непосредственно сноситься, вне всякого правительственного контроля, с местными епископами, а для духовенства — восстановления его влияния на народное образование (Che il clero recuperi la sua influenza nel insegnamento e direzione del popolo). Император Александр отвечал римскому первосвященнику письмом, в котором упрекам его противопоставил обвинение духовных лиц в соучастии в мятеже, в вызванных им беспорядках и даже в совершенных преступлениях. «Этот союз, — писал государь, — пастырей церкви с виновниками беспорядков, угрожающих обществу, — одно из возмутительнейших явлений нашего времени. Ваше святейшество должны не менее меня желать его прекращения», — и заключил письмо такими словами: «Я уверен, что прямое соглашение моего правительства с правительством вашего святейшества, на основании заключенного между нами конкордата, вызовет желаемый мной свет, при котором рассеются недоразумения, порожденные ошибочными или злонамеренными донесениями, и преуспеет дело политического порядка и религиозных интересов, нераздельных в такое время, когда и тому, и другим приходится обороняться от нападений революции. Все действия моего царствования и заботливость моя о духовных нуждах моих подданных всех исповеданий служат залогом чувств, одушевляющих меня в этом отношении». В числе прочих держав приглашение присоединиться к дипломатическому походу на Россию получило и правительство Соединенных Штатов Северной Америки. Но помня отказ русского двора принять участие в подобной же демонстрации против единства заатлантической республики во время последней междоусобной войны, вашингтонский кабинет решительно отклонил англо-французское предложение, ссылаясь на непреложное правило правительства Соединенных Штатов: ни под каким видом не вмешиваться в политические пререкания государств Старого Света. Депеша о том статс-секретаря Сьюарда к северо-американскому посланнику в Париже была сообщена русскому двору, и наш вице-канцлер именем государя выразил правительству президента Джонсона, как высоко ценит его величество проявленную им твердость в соблюдении начала невмешательства, а равно и добросовестность (loyaute), с которой оно отказалось нарушить во вред другому государству правило, нарушения коего само не потерпело бы по отношению к своей стране. «Федеральное правительство, — заявил по этому поводу князь Горчаков, — дало тем пример прямодушия и честности, от которого может только возрасти уважение, питаемое нашим августейшим государем к американскому народу». Между тем дворы лондонский, парижский и венский, получив русский ответ на свои представления, совещались об общей программе дальнейшего вмешательства в пользу поляков. «Настала минута, — наставлял французский министр иностранных дел посла в Лондоне, — точно определить предложения, о которых предстоит условиться трем дворам». Тюильрийский кабинет желал, чтобы новое обращение их к русскому двору произошло в форме тождественных нот и чтобы в нем было выражено требование о передаче польского вопроса на обсуждение всех европейских держав, но вынужден был уступить настояниям Англии, допускавшей лишь одновременное предъявление трех сообщений, а также передачу дела на суд лишь восьми держав, подписавших заключительный акт Венского конгресса. Прочтение и вручение трех депеш послами союзных дворов князю Горчакову состоялось в один и тот же день в середине июня. Вице-канцлер выслушал их в молчании, сказав лишь, что содержание депеш доведет до сведения государя и испросит высочайшие повеления. Депеши различествовали между собою по форме, но все приходили к общему заключению. Они предлагали русскому двору принять за основание переговоров по польскому вопросу следующие шесть пунктов: 1) полная и всеобщая амнистия; 2) народное представительство, с правами, подобными тем, что утверждены хартией 15-ге ноября 1815 года; 3) назначение поляков на общественные должности, с тем чтобы образовалась администрация непосредственная, национальная и внушающая доверие стране; 4) полная и совершенная свобода совести и отмена стеснений, наложенных на католическое вероисповедание; 5) исключительное употребление польского языка, как официального в администрации, в суде и в народном образовании и 6) установление правильной и законной системы рекрутского набора. Все шесть статей были изложены в трех депешах одинаково, но в них же проявились и существенные оттенки. Англия и Франция настаивали на созыве конференции из восьми держав, то есть с привлечением в нее, кроме тех дворов и России, Пруссии, Швеции, Италии и Португалии как держав-участниц Венского конгресса; Австрия объявляла только, что не встретит препятствий к созыву такой конференции, если Россия признает ее своевременность (орportunite). Далее Англия прямо требовала перемирия с повстанцами; Франция довольствовалась временным замирением (pacification provisoire), основанным на соблюдении военного status quo, а Австрия ограничивалась пожеланием: «чтобы мудрости русского правительства удалось прекратить сожаления достойное кровопролитие».23 Точно определенные требования трех держав вызвали русский двор на столь же точный и определенный ответ. Принятие их предложений равносильно было бы признанию за ними права вмешательства в наши внутренние дела; отвержение могло повести к дипломатическому разрыву и даже к войне, как предупреждали о том русские дипломаты в своих донесениях. Взвесив обе случайности, император Александр не поколебался подчинить все прочие соображения сознанию державного достоинства России. Прежде чем надписать «Быть по сему» на представленных вице-канцлером проектах ответов на имя наших представителей в Лондоне, Париже и Вене, государь перекрестился и, передавая их князю Горчакову, твердо и решительно произнес: «Vogue la galere». Русские депеши, как и те, на которые они отвечали, различествовали по размерам и содержанию, но общее заключение их было одно и то же: Россия категорически отвергала притязание трех держав выступить посредниками между нею и мятежными поляками, подданными русского царя. Ответ великобританскому правительству вице-канцлер начал выяснением взаимного положения России и Англии в польском вопросе. «В принципе, — писал он, — императорский кабинет признает право каждой из держав, подписавших трактат, толковать его смысл со своей точки зрения, насколько толкование это держится в пределах смысла, допускаемого подлинными словами трактата. В силу этого принципа императорский кабинет не отрицает этого права ни у одной из восьми держав, участвовавших в составлении главного акта Венского конгресса 1815 года. Опыт доказал, однако же, что пользование этим правом не приводит к практическому результату. Попытки, сделанные еще в 1831 году, успели лишь обнаружить разногласие мнений. Тем не менее право это существует. Оно ограничивается пределами, которые я только что указал, и могло бы получить большее расширение лишь с прямого согласия той из договаривавшихся сторон, которая самым непосредственным образом заинтересована в деле. Императорский кабинет имел право применить этот принцип со всею точностью ввиду сообщений, сделанных ему в апреле месяце относительно событий в Царстве Польском. Если, отвечая на них, он сделал еще шаг вперед, то единственно по своей доброй воле, в видах миролюбия и чтобы отвечать вежливостью на заявления, отличавшиеся тем же самым характером. В объяснение этого образа действий прибавлено еще и то, что в намерениях, одушевляющих государя императора относительно польских его подданных, не было ничего такого, что могло бы побудить нас к устранению света от этого вопроса». Восстановив, таким образом, истинный смысл выраженного русским двором согласия приступить к обмену мыслей с Англией на основании и в пределах договоров 1815 года, вице-канцлер занялся разбором суждений, высказанных первым государственным секретарем ее британского величества. Соглашаясь с мнением его, что твердой почвой для каждого правительства служит то доверие, которое оно внушает управляемым, и что перевес закона над произволом должен быть основанием прочного порядка, князь Горчаков заметил, что необходимым соответствием этого правила служит и уважение к власти; доверие же управляемых к правительству зависит не только от его благих намерений, но и от убеждения, что правительство в состоянии их осуществить. Если граф Руссель утверждает, что частные возмущения, тайные заговоры и вмешательство чужеземных космополитов не в силах поколебать правительство, опирающееся на доверие населения и на уважение к законам, то он не станет отрицать и того, «что невозможны стали бы ни доверие, ни законность, если бы это правительство допустило, чтобы какая-либо часть страны отыскивала себе, помимо законно установленной власти, посредством вооруженного восстания и с помощью враждебных ей иноземных партий такое благосостояние или благоденствие, для осуществления которых само это правительство, по собственному сознанию, нуждалось бы в сторонних внушениях». Переходя к оценке шести пунктов, предложенных Англией, от которых министр ее ожидал, что принятие их русским правительством поведет к полному и прочному умиротворению Царства Польского, князь Горчаков возразил, что большая часть заключенных в них мер или введены уже в действие, или предложены по почину императора Александра. Но надежду на их успех вице-канцлер разделял лишь с некоторыми ограничениями. «С нашей точки зрения, — заявлял он, — какому бы то ни было преобразованию Царства Польского должно предшествовать восстановление порядка в стране. Достижение этой цели зависит от условия, на которое мы призывали уже внимание правительства ее британского величества и которое не только не выполнено, но даже не упомянуто в депеше лорда Русселя: мы говорим о материальном содействии и о нравственных поощрениях, которые восстание почерпает извне». Князь Горчаков указал на совершенное отсутствие беспристрастия в распространяемых в Европе сведениях о положении дел в Польше, вводящих в заблуждение общественное мнение; на клевету и оскорбления, расточаемые русским войскам, с мужественным самоотвержением исполняющим там свой тяжкий долг. В действительности шайки мятежников, составленные из пришельцев, чуждых краю, всюду терпят поражение; народные массы — сельское население — чуждаются их и даже высказывают им явную неприязнь. Восстание поддерживается лишь беспримерным в истории террором. «В политическом отношении, — говорится далее в депеше, — это не более как театральное представление, рассчитанное на то, чтобы действовать на Европу. Лозунг заграничных распорядительных комитетов — поддерживать во что бы ни стало движение с целью питать разглагольствия печати, давать ложное направление общественному мнению и производить давление на правительства, доставляя предлог и повод для дипломатического вмешательства, за которым последовало бы вмешательство вооруженное». При таких условиях немыслимо принятие советуемых Англией мер, которые, если бы и были возможны, все же не привели бы к желаемому умиротворению страны, потому что не удовлетворили бы стремления мятежников, которые не требуют ни амнистии, ни автономии, ни более или менее широкого представительства, но и самую безусловную независимость царства сочли бы лишь ступенью к достижению своей конечной цели: владычества над областями, в которых огромное большинство населения — русское по происхождению и по вере, словом, распространения пределов Польши до двух морей, после чего они потребовали бы себе и тех польских провинций, которые принадлежат другим соседним державам. Осуществление этих притязаний привело бы к повсеместному замешательству, усложненному элементами беспорядка, распространенными повсюду и ищущими только удобного случая, чтобы потрясти Европу. Такой исход не может быть одобрен великобританским правительством, как несовместный ни с пользами Англии, ни с сохранением тех самых договоров 1815 года, на которые она ссылается. Установив, что редакция той статьи помянутых договоров, которая касается Польши и поляков, была делом личной инициативы императора Александра I, а потому и не допускает возможности такого толкования, будто русский государь владеет Царством Польским не на одинаковых правах с прочими своими владениями, вице-канцлер безусловно отвергал предложенное сент-джемским двором перемирие, замечая, что постановления международного права неприменимы к положению дел, составляющему вопиющее его нарушение. «Пред своею верною армиею, — свидетельствовал князь Горчаков, — борющеюся для восстановления порядка, пред мирным большинством поляков, страдающих от этих прискорбных смут, перед Россией, на которую они налагают тяжелые пожертвования, государь император обязан принять энергичные меры, чтобы смуты эти прекратились. Как ни желательно немедленно остановить кровопролитие, но цель эта может быть достигнута в том только случае, если мятежники положат оружие, доверяясь милосердию государя. Всякая другая сделка была бы несовместна с достоинством нашего августейшего монарха и с чувствами русского народа».