С.С. ТАТИЩЕВ / ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ (27)

Выразив удовольствие по поводу заявленного лордом Джоном Русселем желания содействовать улучшению участи христианских подданных султана, князь Горчаков продолжал: «Таков действительно путь, на который мы не переставали указывать как на единственное средство к упрочению и преуспеянию Оттоманской империи в условиях, согласных с существующими договорами, равно как и с симпатиями, убеждениями и общими интересами Европы. С тою же целью приглашали мы постоянно великие державы к соглашению, которое, устранив расчеты, основанные на их политическом соперничестве, имело бы благотворное влияние, с одной стороны, на христиан, внушив им доверие и надежду, с другой — на турецкое правительство, утвердив его в добрых намерениях, неоднократно выраженных его величеством султаном. Мы убеждены, что если бы слушались наших советов, то они предупредили бы оплакиваемые ныне бедствия. Мы не хотим произнести слишком строгого суда над действиями оттоманского правительства. Мы знаем, что ему приходится бороться с великими трудностями, и вполне готовы вменить ему в заслугу малейшие усилия. Но мы должны также признать, что такие факты, как война, ныне оконченная в Герцеговине и Черногории, или бомбардирование беззащитного города (Белграда), суть средства, которые не поведут к желанной цели. Такие насильственные меры, возбуждая одновременно притязания победителей и злобу побежденных, приводят к положению, при котором возможно только прибегнуть к силе, и нет другого решения, как одна из двух крайностей, на которые указал лорд Руссель. Потому именно, что мы не считаем подобного результата отвечающим пользам ни христиан, ни турецкого правительства, ни великих европейских держав, мы продолжаем советовать первым — осторожность, второму — умеренность, последним — доброе согласие, которое одно может придать их советам необходимый авторитет. В тот день, когда правительство ее британского величества захочет вступить на этот примирительный путь, вы можете удостоверить его, что оно найдет нас наряду с собой под условием, чтобы оно не исповедовало оптимизма, которого мы не можем разделять, и чтобы вместе с нами оно посвятило все свои усилия к возвращению в христианах доверия посредством сознания практического улучшения их участи. Что касается нерасположения, высказанного лордом Русселем в заключение его депеши, ко всякому содействию преступным проискам, клонящимся к ослаблению уз покорности подданных своему государю и к ниспровержению всех монархий в Европе, то мы принимаем к сведению (nous prenons ascte) это заявление с искренним удовольствием и мне нечего присовокуплять, что оно всегда встретит со стороны императорского кабинета полное признание». Русскому посланнику в Царьграде князю А. Б. Лобанову-Ростовскому удалось убедить Порту не настаивать на тяжких условиях мира, предписанных ею Черногории, и не нарушать status quo ante в этой стране. Он же осенью 1862 года подписал с уполномоченными Франции и Турции протокол, коим три державы обязались разделить между собою поровну издержки по перестройке купола над храмом Гроба Господня в Иерусалиме. Акт этот узаконил снова преимущественное значение России и Франции как признанных Портою покровительниц двух главных христианских исповеданий в святых местах. Успехи нашей дипломатии снискали князю Горчакову милостивое расположение и признательность императора Александра, который в день своего рождения, 17-го апреля 1862 года, возвел министра иностранных дел в достоинство вице-канцлера империи.13 ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Польская смута 1861—1863 илостивое расположение императора Александра II к польским его подданным выразилось как в амнистии, дарованной эмигрантам-полякам тотчас по заключении мира, так и в последовавшем в день коронации облегчении участи политических ссыльных из уроженцев Царства Польского и западных областей империи. Вожаки обеих групп, на которые распадалась заграничная эмиграция так называемых «белых» — консерваторов и «красных» — радикалов, хотя и протестовали против царского всепрощения, но значительное число выходцев воспользовалось им и спешило возвратиться. Еще большее число бывших участников восстания 1830—1831 годов вернулось из Сибири и внутренних губерний. Преемник Паскевича по званию наместника в Царстве Польском князь М. Д. Горчаков отличался от своего предшественника крайней мягкостью в обращении с поляками, выступая и в Петербурге усердным и постоянным ходатаем за них. Его предстательству обязаны они в самом начале царствования Александра II многими существенными льготами и преимуществами: восстановлением конкордата, заключенного с папским престолом еще в 1847 году, но во все время царствования императора Николая остававшегося без применения; учреждением в Варшаве медицинской академии; разрешением основать земледельческое общество, в состав которого вошли все землевладельцы края, с правом учреждать местные отделы в провинции и собираться на общие совещания в Варшаве. Но все эти уступки не удовлетворяли желаний поляков, которые, по мере ослабления строгих мер, коими сдерживались они в предыдущее царствование, все более и более проникались стремлением к достижению полной политической свободы и национальной независимости. Настроение это ревностно утверждала среди населения непримиримая эмиграция, одна часть которой — «белые» — поддерживала связь с дворянами-землевладельцами и высшим духовенством в царстве и Западном крае, другая же часть — «красные» — находилась в постоянных сношениях с ксендзами, чиновниками, горожанами и учащейся молодежью. И те и другие выжидали лишь удобного случая, чтобы начать восстание с целью отторжения Польши от России и восстановления Речи Посполитой в древних ее пределах. Первые признаки брожения, охватившего польское общество, стали обнаруживаться с лета 1860 года, когда начался в Варшаве ряд патриотических манифестаций, устраиваемых в память деятелей или событий предыдущих мятежей. В процессиях, выходивших их костелов, принимали участие лица всякого звания и в большом числе воспитанники учебных заведений, женщины и дети. Они проходили по городу, неся польские национальные значки и эмблемы, распевая полурелигиозные, полуполитические гимны, осыпая ругательствами и насмешками встречавшиеся им по пути русские полицию и войска. При этом народу раздавались возмутительные листки, портреты бойцов «за независимость» — Килинского, Костюшки. До самого конца 1860 года власти терпели эти нарушения порядка, не подвергая виновных ответственности и вовсе не принимая мер к их предупреждению. Дошло до того, что во время пребывания в Варшаве самого государя и августейших гостей его — императора австрийского и принца-регента прусского, в день, назначенный для парадного спектакля, императорская ложа в Большом театре была облита купоросом, а уличные мальчишки отрезали шлейфы у дам, ехавших на бал к наместнику. По пути царского следования на улицах и площадях раздавались свистки. В начале февраля 1861 года члены земледельческого общества съехались на общее собрание в Варшаву для обсуждения дела, переданного на их рассмотрение правительством: о способах наилучшего разрешения в Царстве Польском вопроса о поземельных отношениях крестьян к землевладельцам. Этим воспользовались тайные организаторы беспорядков, чтобы вовлечь в них оставшихся дотоле безучастными дворян-помещиков и, таким образом, объединить народное движение. 13-го февраля, в годовщину Гроховской битвы, печатные воззвания приглашали народ собраться на площади Старого Места и оттуда шествовать мимо Замка, где имел местопребывание князь Горчаков, к наместникову дворцу, в залах которого заседало земледельческое общество. Князь Михаил Дмитриевич решился не допускать этой заранее возвещенной манифестации. По его распоряжению обер-полицмейстер полковник Трепов, во главе полицейских солдат и конных жандармов, разогнал толпу, вышедшую из монастыря Паулинов с факелами, хоругвями и пением. Порядок был восстановлен, но ненадолго. Два дня спустя, 15-го февраля, народные скопища собрались в различных частях города и устремились на Замковую площадь. Встретившись с войсками, расположенными вдоль Краковского предместья и на площади пред Замком, они забросали их камнями. Тогда по команде генерала Заблоцкого одна рота дала залп из переднего взвода, которым в толпе убито шесть человек и ранено столько же. Скопища немедленно рассеялись. Но иное было действие залпа на членов земледельческого общества, да и вообще на всех поляков, принадлежавших к партии «белых». Глава их и председатель общества, граф Андрей Замойский, созвал в эту же ночь лиц всех сословий для составления и подписания на имя государя адреса, который депутация, состоящая из архиепископа Фиалковского, графов Замойского и Малаховского и граждан Кронеберга и Шленкера, на другое утро отвезла к наместнику в Замок для дальнейшего отправления в Петербург. В адресе этом, составленном от имени «всей страны», выражалось требование возвратить Польше национальные церковь, законодательство, воспитание и всю общественную организацию как необходимые условия народного существования. Князь Горчаков совершенно растерялся. Он не только принял из рук депутатов адрес, обещав доставить его по принадлежности, но и согласился на все предъявленные ему требования. То был ряд уступок, клонившихся к полному упразднению русской власти в городе. Наместник дал разрешение похоронить убитых поляков со всеми почестями: дозволил учреждение временного управления из выборных делегатов от города для наблюдения за порядком в Варшаве под условием полного устранения полиции; обещал, что в день похорон ни полиция, ни войска не покажутся на улицах; отставил от должности обер-полицмейстера Трепова; наконец, приказал освободить всех арестованных за участие в демонстрациях последних дней. Донося государю по телеграфу о случившемся, князь Михаил Дмитриевич не решился довести до высочайшего сведения о всех принятых им мерах. В первой телеграмме он ограничился замечанием, что «напряжение умов в городе большое и, может быть, сегодня последуют опять беспорядки». Во второй телеграмме, известив о совокупной подаче в отставку всеми предводителями дворянства, он утверждал, что волнение в городе особенно увеличилось после выстрелов роты, в которую бросали каменьями. «Пальбу приказал Заблоцкий, — оправдывался смущенный наместник, — в противность моих распоряжений, ибо я приказал войскам иметь ружья незаряженными. Я нарядил по сему происшествию следствие». О Трепове он признавался, что велел ему сказаться больным, по той причине, что «ненависть, против него развившаяся, угрожает убиением его на улице». Сообщая, что в городе все спокойно, князь испрашивал, однако, разрешения «в ожидании больших беспорядков и в случае крайности объявить Варшаву в осадном положении». Наконец, в третьей телеграмме он известил государя о подаче прошения на высочайшее имя архиепископом Фиалковским и пятью «почетными лицами», которых не назвал, а также об отправлении этого прошения в Петербург с нарочным, несмотря на то, что, по собственному его признанию, «оно заключается в общих выражениях, крайне либеральных, направленных к дарованию царству различных прав, но, — тут же прибавил князь, — податели объявили мне, что представление сей просьбы на высочайшее воззрение будет много способствовать к успокоению умов».14 Весть о варшавских событиях, полученная императором Александром за три дня до подписания манифеста об освобождении крестьян, глубоко опечалила государя, но не смутила его. Твердая решимость прежде всего восстановить порядок звучит в трех его ответах на телеграммы наместника: 1) «С нетерпением жду, как пройдет сегодняшний день. Уверен, что вы примете все нужные меры для восстановления должного порядка. Есть ли раненые в войсках и заметно ли оружие в народе? Смотря по обстоятельствам, доносите мне утром и вечером». 2) «Считаю отставку предводителей крайне неуместной и доказывающей их малодушие. Распоряжение о Трепове не могу одобрить. В теперешнем обстоятельстве каждый должен быть на своем месте. Объявление осадного положения в Варшаве предоставляю вашему усмотрению». 3) «Если просьба Фиалковского действительно в том смысле, о котором вы упоминаете, то не следовало ее принимать. Буду ожидать ваших объяснений. Во всяком случае, теперь не время на уступки, и я их не допущу». На другой день, 17-го февраля, наместник ограничился донесением, «что в городе все спокойно». Государь не удовольствовался этим известием и в телеграмме Горчакову, подтвердив все предписанное накануне, требовал подробных объяснений: «Желаю знать, что было предлогом к уличным беспорядкам 15-го числа и кто были главные деятели? Прошение остановите, если оно еще не отправлено, прошу действовать с должным спокойствием и твердостью. Уступок никаких я не намерен допускать». По получении ответа Горчакова, что прошение на высочайшее имя им не представляется, а посылается с него копия военному министру, а также что о явном предлоге скопищ 15-го февраля и о главных деятелях он может лишь сказать, «что это было действием, вызванным демократической партией», император телеграфировал ему: «Объявите по предоставленной вам власти, что прошение, поданное на мое имя, за неприличием и неуместностью заключающихся в нем желаний, вами возвращается. Дайте знать по телеграфу имена пяти лиц, представивших вам прошение с Фиалковским. Беспорядки в Варшаве имеют ли отголосок в провинции?» Горчаков отвечал, что хотя и не было в провинции беспорядков, но отголосок варшавских событий весьма значителен, назвал имена пяти депутатов, но умолял государя разрешить ему приостановиться предписанной публикацией о непринятии прошения впредь до прибытия отправленного в Петербург с подробными донесениями одного их высших чиновников варшавского сената, обер-прокурора Карницкого. Из царских телеграмм наместник не мог не заключить, что действия его не вполне отвечают намерениям императора и, дабы хотя несколько облегчить бремя лежащей на нем ответственности, он обратился к военному министру с просьбой, «ввиду важности положения в Царстве Польском», прислать в Варшаву ему в помощь лицо, «пользующееся полным доверием его величества». На эту просьбу государь отвечал сам, что питает к Горчакову полное доверие, а потому и не видит причины посылать кого-либо. Видимо, желая, однако, успокоить старца-наместника, император разрешил ему отложить предписанную публикацию впредь до прибытия в Петербург Карницкого, присовокупив, что если ему нужен помощник по гражданской части, то пусть назовет, кого желает. Государь от себя предложил на эту должность генерала Хрулева. Горчаков отозвался: «Помощник по гражданской части и Хрулев, кажется, не нужны, но полезно было бы иметь здесь по выбору вашего величества лицо со свежим взглядом». Тогда государь предложил прислать в Варшаву помощника статс-секретаря по делам Царства Польского Платонова. «Платонов крайне нужен в Петербурге; о других лицах позвольте подумать», — отозвался Горчаков. Между тем 21-го февраля прибыл в Петербург фельдъегерь с первыми письменными донесениями наместника о происшествиях 15-го февраля. Их них государь усмотрел всю важность совершенных беспорядков и тотчас сделал распоряжение об отправлении в Царство Польское подкреплений войсками: гусарской бригады 1-й кавалерийской дивизии и всей 2-й пехотной дивизии, а также четырех казачьих полков с Дона. Известив о том наместника, он не скрыл от него, что прошение варшавян находит «совершенно неуместного содержания» и на случай возобновления беспорядков приказал: «Города Варшавы не оставлять ни под каким видом и в случае нужны бомбардировать их цитадели». Ни о чем подобном не помышлял князь Горчаков. Отправленный им 19-го февраля из Варшавы и 25-го прибывший в Петербург Карницкий привез предложения совершенно другого рода. В первые дни по столкновении мятежных скопищ с войсками князь Горчаков более чем когда-либо обнаружил свойственные ему нерешительность и податливость на чужие внушения. Окружавшие его поляки ловко воспользовались его неудовольствием на ближайшего его советника, заведовавшего правительственной комиссией внутренних дел и народного просвещения П. А. Муханова, а также на военных начальников, высказывавшихся в пользу строгих мер для обуздания своеволия черни, чтобы развить пред ним целую программу преобразований, долженствовавших, по словам этих лиц, успокоить волнующиеся умы. Обширный доклад в этом смысле составил и представил наместнику обер-прокурор общего собрания варшавских департаментов Сената Энох. Он советовал для восстановления порядка обратиться к содействию партии «белых», утверждая, что на народные массы русскому правительству рассчитывать нельзя, потому что последние не удовлетворятся ничем, кроме полной независимости или, по меньшей мере, личного соединения Польши с Россией. Совершенно наоборот, утверждал он, имущественные классы, дворяне и чиновники, хотя, в сущности, придерживаются тех же мнений, но опасаются торжества демократических начал, а потому их нетрудно удержать от участия в движении «мудрыми и умеренными преобразованиями». Под такими преобразованиями Энох разумел прежде всего предоставление Царству Польскому его прежних гражданских законов Наполеонова кодекса, изданного в 1807 году, и упразднение кодификационной комиссии, трудившейся над объединением их с законами империи; возвращение общему собранию варшавских департаментов Сената прежнего названия Государственного Совета и назначение в состав его членов из местных деятелей; учреждение в царстве высших учебных заведений и технических училищ с изъятием их из-под ведения русского Министерства народного просвещения; образование особой правительственной комиссии духовных дел и народного просвещения и поставление во главе ее поляка-католика; вообще, привлечение населения к участию в управлении посредством установления выборных городских советов сначала в Варшаве, потом в прочих городах царства; наконец, создание в царстве центрального выборного же учреждения, на обязанности которого лежало бы доводить до сведения высшего правительства нужды и желания польского народа. Энох выражал мнение, «что немедленного принятия всех этих мер казалось бы достаточным, чтобы успокоить брожение, обеспечить правительству содействие всех здравомыслящих людей и обратить в ничто все безумные и преступные попытки». Рассуждения юриста-поляка произвели на наместника настолько сильное впечатление, что он не поколебался повергнуть их на воззрение государя как единственное средство успокоить разнузданные страсти и восстановить порядок и спокойствие в крае.15 Уже по отъезде Карницкого в Петербург возбужден был вопрос, кого из поляков назначить главным директором предложенной правительственной комиссии духовных дел и народного просвещения? У Эноха был наготове свой кандидат на эту должность: маркиз Велепольский. Один из богатейших землевладельцев Царства Польского, граф Александр Велепольский, маркиз Гонзаго-Мышковский, в юности выступил на политическое поприще в качестве уполномоченного польского революционного правительства 1831 года в Лондоне. По усмирении мятежа он воспользовался амнистией и в 1833 году вернулся на родину, где занялся сельским хозяйством в обширных своих поместьях. Но тайной его мечтой было возвращение к политической деятельности, для чего им была выработана целая программа, предоставлявшая Царству Польскому полную автономию, а затем и введение снова в действие конституции 1815 года. Чтобы расположить русское правительство в пользу своего плана и заручиться его доверием, Велепольский после известной Галицийской резни 1846 года обнародовал под заглавием «Письма польского дворянина к князю Меттерниху» — памфлет, в котором высказывался за примирение Польши с Россией во имя общеславянской идеи. Это обстоятельство, а также крутой и надменный нрав маркиза рассорили его с вожаками эмиграции и, особенно, с основателем земледельческого общества графом Андреем Замойским, не допускавшим никакого компромисса в отношениях поляков к русскому правительству. Все это было выставлено в надлежащем свете князю Горчакову, который не замедлил выразить согласие на вызов Велепольского в Варшаву для совещания с ним о средствах выйти из положения, представлявшегося наместнику в высшей степени затруднительным и едва ли не безвыходным. В разговорах с Горчаковым Велепольский, хотя и соглашался на принятие должности директора правительственной комиссии духовных дел и народного просвещения, но под условием немедленного введения всех проектированных Энохом преобразований, с придачей к ним и нескольких других, а именно: обязательного очиншевания крестьян в царстве по составленному самим маркизом проекту, под личным его руководством; восстановления Варшавского университета; учреждения, независимо от Государственного Совета, высшего кассационного суда; выделения общественных работ в царстве в ведомство, независимое от Главного управления путей сообщения в Петербурге; уничтожения должностей предводителей дворянства; изъятия государственных преступлений из ведения военных судов; ведения всей официальной переписки исключительно на польском языке, а сношений с русскими властями — на французском; учреждения Сената из пожизненных членов как высшего законодательного собрания, провинциальных выборных советов и городского совета в Варшаве. Сверх того, предвидя в графе Андрее Замойском непримиримого противника, Велепольский требовал непременного роспуска председательствуемого им земледельческого общества. Все эти нововведения были изложены в пространной записке, которую князь-наместник, в дополнение к докладу Эноха, также препроводил к государю. Тотчас по прибытии Карницкого в Петербург император уведомил Горчакова, что на присылку официальной депутации он «решительно не согласен». Ответ свой на дальнейшие сообщения наместника государь отправил через два дня, 25-го февраля. То был рескрипт на имя князя Горчакова: «Я читал прошение ваше, ко мне препровожденное. Оно могло бы быть оставлено мною вовсе без внимания, как мнение нескольких лиц, которые, под предлогом возбужденных на улице беспорядков, присваивают себе право осуждать произвольно весь ход государственного управления в Царстве Польском. Но я готов видеть во всем этом лишь одно увлечение. Все заботы мои посвящены делу важных преобразований, вызываемых в моей империи ходом времени и развитием общественных интересов. Те же самые попечения распространяются безраздельно и на подданных моих в Царстве Польском. Ко всему, что может упрочить их благоденствие, я никогда не был и не буду равнодушным. Я уже на деле доказал им мое искреннее желание распространить и на них благотворные действия улучшений истинно полезных, существенных и постепенных. Неизменны пребудут во мне таковые желания и намерения. Я вправе ожидать, что попечения мои не будут затрудняемы, ни ослабляемы требованиями несвоевременными или преувеличенными, или несовместными с настоящими пользами моих подданных. Я исполню все мои обязанности, но ни в каком случае не потерплю нарушения общественного порядка. На таком основании созидать что-либо невозможно. Всякое начало, порожденное подобными стремлениями, противоречит самому себе. Я не допущу до сего. Не допущу никакого вредного направления, могущего затруднить или замедлить постепенное правильное развитие и преуспевание благосостояния сего края, которое будет всегда и постоянно целью моих желаний и попечительности». Одновременно с рескриптом государь известил наместника, что, по повелению его, в статс-секретариате по делам Царства Польского разрабатывается проект преобразований, предложенных для царства и долженствующих внести значительные улучшения в существующие учреждения. Император поручил Горчакову прочесть рескрипт пяти лицам, вручившим прошение на высочайшее имя, предварив их и о готовящихся законодательных мерах; самый же рескрипт приказал обнародовать во всеобщее сведение, так как прощение поляков давно уже появилось в заграничных газетах. Повеление государя наместник исполнил лишь наполовину. Пригласив в Замок лиц, подписавших прошение, князь прочитал им рескрипт, который, как доносил он, — «и принят ими без всяких изменений». «Но, — присовокуплял наместник, — в неизвестности еще в публике конфиденциальных внушений о будущих улучшениях он мог бы произвести на первых порах невыгодное впечатление, которое потом было бы трудно изгладить». «Требую, чтобы рескрипт был напечатан в газетах немедля», — настаивал император и получил в ответ: «Рескрипт сейчас печатается во всех газетах. Я вчера еще, после моей депеши, решился его публиковать сегодня». «Ces tergiversations sont deplorables!» (Колебания эти жалости достойны), — надписал государь на последней телеграмме князя Горчакова. Впрочем, этим не ограничились слабость и нерешительность наместника, доводившие его до прямого ослушания высочайшей воле. Государь требовал роспуска выборной городской делегации; Горчаков отстаивал ее, уверяя, что полное действие полиции восстановлено уже восемь дней назад; что делегация города не имеет никакой официальной власти; что патрулей от нее не выставляется, и что она только способствует спокойствию города частными внушениями гражданам и тому подобное. Государь стоял на своем: «Упразднена ли городская делегация? — спрашивал он снова. — Считаю меру эту необходимою, так же как и запрещение всяких клубов или других подобных сборищ». Ответ Горчакова: «Делегацию я с вчерашним курьером испрашивал разрешения на время не упразднять, ибо в настоящую минуту она полезна, не допуская демонстраций. Дозвольте приостановиться роспуском ее до получения этого курьера. Большие сборища бывали в варшавском ресурсе (клубе). Со вчерашнего дня сделано распоряжение, чтобы туда пускали только членов-посетителей по билетам, по уставу. О других сборищах приму меры». Но в действительности никаких мер в Варшаве не принималось. Государь, хотя и неохотно, согласился на увольнение Трепова от должности варшавского обер-полицмейстера, предоставив выбору наместника назначение его преемника. Горчаков доносил, что хотел было назначить адъютанта своего Мезенцева, но, пояснил он, «во все дни демонстраций я его посылал во все места, где происходили беспорядки, и с тех пор его везде ненавидят, называя палачом». Император заметил, что вовсе не считает это возражение препятствием к назначению Мезенцева. Тем не менее заведование полицией было вверено поляку Кроинскому. Возвращаясь к вопросу о делегации, государь признавал ее дальнейшее существование решительно вредным и, требуя немедленного ее упразднения, спрашивал: «Правда ли, что собирается подписка для монумента над убитыми? Таковую не допускать и особого монумента не делать». На это третье подтверждение последовал ответ: «Делегация завтра упраздняется. Пожертвования для памятника делаются нераздельно от пособия для семейств убитых и раненых. Сооружения памятника не допущу». Два дня спустя Горчаков, хотя и доносил об упразднении делегации, но прибавлял, что восемь лиц из нее будут заседать «для пользы города» в магистрате. Такие отступления от точного смысла высочайших повелений наместник скрашивал уверением, что царский рескрипт произвел хорошее впечатление на всех умеренных, которые «продолжают действовать на умы, и можно надеяться на успех». Спокойствие в Варшаве продолжалось, однако, недолго. По распоряжению организаторов мятежа мужчины облеклись в национальные костюмы, женщины — в глубокий траур по родине. Революционные гимны раздавались во всех костелах, по всему пространству Царства Польского. Скоро возобновились и уличные демонстрации в Варшаве. Поводом к первой из них послужил отъезд Муханова, отставленного от всех занимаемых должностей, как первая искупительная жертва полякам. 11-го марта на вокзале Венской железной дороги собралась густая толпа к отходу вечернего поезда. Не найдя в нем Муханова — первую станцию он проехал в карете — толпа волновалась, кричала и разбила несколько стекол в поезде. На третий день та же толпа собралась на площади против театра и вышибла стекла в доме, занимаемом одним русским генералом. Снова государь телеграфировал наместнику: «Возобновление беспорядков, подобных тому, что было в субботу и в понедельник, не должно быть допускаемо». Действительнейшим к тому средством князь М. Д. Горчаков считал опубликование назначения Велепольского директором комиссии духовных дел и народного просвещения, а также «сокращенной программы царских милостей», которую сообщил ему по телеграфу двоюродный брат его, министр иностранных дел, князь А. М. Горчаков. Между тем в Петербурге в статс-секретариате по делам Царства Польского торопливо составлялся проект новых учреждений, которые решено было даровать этому краю. В основание проекта приняты записки Эноха и Велепольского, хотя с некоторыми ограничениями. Проект обсуждался и рассматривался в Совете министров в высочайшем присутствии, и 14-го марта государь приложил к нему свою подпись. В видах развития и улучшения установлений края взамен общего собрания варшавских департаментов Сената восстанавливался Государственный Совет Царства Польского из духовных сановников и лиц, назначенных высочайшей властью, под председательством царского наместника. Независимо от дел, подлежавших ведению упраздненного общего собрания Сената, Государственному Совету вверялось рассмотрение: годовой сметы доходов и расходов царства, отчетов главноначалъствующих всеми частями управления, а также донесений генерального контролера и ревизии денежных отчетов, представлений новоучреждаемых выборных губернских советов, наконец, просьб и жалоб на злоупотребления служащих лиц в нарушении ими законов; основывалась отдельная правительственная комиссия духовных дел и народного просвещения; в губерниях и уездах учреждались выборные советы, периодически созываемые для совещаний о местных пользах и нуждах, с правом входить о них с представлением в Государственный Совет царства; такие же советы учреждались в Варшаве и значительнейших городах для заведования городским хозяйством. Состав и круг деятельности как Государственного Совета, так и выборных советов в губерниях и уездах и городах подробно определен в двух последующих указах, изданных шесть недель спустя. Обнародование высочайше дарованных милостей в Варшаве сопровождалось следующим воззванием наместника: «Поляки, важные обстоятельства настоящей минуты побуждают меня обратиться к вам еще раз со словами порядка и рассудка. Учреждения, всемилостивейше дарованные государем императором и царем Царству Польскому, служат ручательством интересов вашего края, самых дорогих интересов для ваших сердец, религии и народности. Государю императору угодно, чтобы эти учреждения были введены в действие в возможной скорости и со всею искренностью. Дабы осуществить это, явите единодушное желание сохранить порядок и спокойствие и остерегайтесь беспорядков, которых не потерпит правительство, — ибо каждое правительство обязано их сдерживать». Одновременно с обнародованием преимуществ, высочайше дарованных Царству Польскому, министр иностранных дел довел о них до сведения европейских дворов чрез посредство русских при них дипломатических представителей. В окружном послании князь А. М. Горчаков писал по этому поводу: «Из высочайшего рескрипта, на имя наместника Царства Польского последовавшего, вы усмотрели суждение, произнесенное государем императором о последних событиях в Варшаве. В полном сознании своей силы и в чувствах любви к подданным своим его императорскому величеству благоугодно было приписать случившееся одному увлечению, хотя, ввиду беспорядков на улицах, можно было бы произнести приговор более строгий. Только во внимание к этому увлечению и дабы дать время взволнованным умам успокоиться, местные власти не приняли тех мер к укрощению, которые они имели право и возможность употребить в данном случае. Но государю императору угодно было не ограничить этим своего великодушного снисхождения. Манифест об освобождении крестьян, состоявшийся 19-го февраля, свидетельствует об отеческой попечительности, коей его императорское величество объемлет народы, вверенные ему Божественным Промыслом. Россия и Европа могли убедиться, что его величество не только не устраняет и не отсрочивает преобразований, вызываемых развитием идей и общественных интересов, Но, решительно приступив к делу, совершает его с неослабной последовательностью. Те же попечения простирает всемилостивейший государь наш и на подданных своих Царства Польского, и потому его императорскому величеству неугодно было, чтобы случайное, хотя и прискорбное событие, приостановило исполнение его предначертаний. Прилагаемый при сем экземпляр высочайшего указа объяснит вам новые учреждения, дарованные Царству Польскому высочайшей его императорского величества волей». Следовало перечисление этих учреждений, после чего министр продолжал: «Такими учреждениями доставляется новое ручательство нравственным и материальным потребностям края; указано ему законное средство для предъявления своих польз и нужд; наконец, упрочена возможность улучшений, основанных на опыте, указания коего будут всегда принимаемы в соображение, в границах справедливости и возможности. Успех новых учреждений будет зависеть в равной степени от доверия Царства Польского к благим намерениям государя императора и от той меры, в какой оно оправдает ныне оказываемое ему доверие. Воля государя императора, чтобы все им дарованное было делом правды (L'Empereur veut que ce qu'il accords soit une verite). Убеждение его, что он добросовестно исполнил долг свой, открывая подданным своим Царства Польского путь законного преуспеяния; искреннее его желание, чтобы они неуклонно к нему следовали. Его величество твердо уверен, что цель эта будет достигнута, если намерения его встретят признание и содействие в благоразумии страны». События не оправдали радужных надежд. Неутомимой деятельности и несомненной энергии Велепольского, в руках которого со дня вступления в новую должность сосредоточились все нити внутреннего управления царством, не удалось сдержать революционного движения, поддерживаемого извне эмиграцией, руководимого внутри вожаками мятежа, не отступавшими ни перед какою крайностью. Среди своих соотечественников-поляков маркиз оставался одиноким, не встречая ни содействия, ни сочувствия. Что конечная цель его была та же, что и преследуемая бунтовщиками: полное отделение Польши от России и восстановление независимого государства польского в пределах, какие имело оно до первого раздела, и что различествовал он с ними только в средствах к достижению цели — этого Велепольский не мог провозгласить во всеуслышание, а по наружным признакам он являлся полякам лишь честолюбцем, купившим власть ценою отречения от заветных национальных верований. С первых шагов своих в качестве правительственного деятеля маркиз восстановил против себя влиятельное католическое духовенство высокомерным обращением с его высшими представителями, поместное дворянство — закрытием земледельческого общества, успевшего в короткий период существования пустить глубокие корни в крае. Последняя мера была избрана предлогом для возобновления уличных демонстраций. 27-го марта наместник донес в Петербург: «Вчера была большая манифестация в честь упраздненного земледельческого общества. Я вывел войска. Толпа долго стояла по улицам и разошлась. Дело обошлось без кровопролития». Не то было на следующий день, как явствует из телеграммы князя Горчакова: «Вчера снова против Замка собралось скопище. Оно разогнано оружием и бой несколько раз возобновлялся. Жителей убито около десяти, раненых столько же. Взято упорных до 45 человек. Наших убито пять человек». «Варшавские беспорядки меня не удивляют, — не без горечи отвечал государь, — ибо мы их ожидали. Надеюсь, что порядок будет восстановлен энергическими мерами без всяких уступок. Если они будут возобновляться, город объявить в осадном положении. В числе убитых есть ли офицеры и между арестованными кто-нибудь из важных зачинщиков? Ресурс необходимо закрыть». Ответные телеграммы наместника не вполне удовлетворили императора. Горчаков доносил, что хотя спокойствие и восстановилось в городе, но что народ очень раздражен и еще более испуган; что им объявляется новое положение против скопищ, но осадное положение не объявляется, ибо наместник «держит его последней угрозой», тем более что оно на деле существует; что из офицеров никто не убит и между арестованными нет главных зачинщиков, «но есть нахалы»; что ресурс «сам закрылся и останется закрытым». По прибытии курьера с письменным донесением император телеграфировал князю Горчакову: «Дай Бог, чтобы урок, данный варшавскому населению 27-го марта, отбил охоту от подобных сборищ. Требую, чтобы при первом возобновлении оных осадное положение было объявлено как в Варшаве, так и в провинции. Присылайте подробные сведения о том, что там происходит». На столь точное приказание наместник опять дал крайне неопределенный отзыв: «Немедленно после необходимости рассыпать новое сборище оружием, город будет объявлен в осадном положении. Но я сего здесь скоро не предвижу, ибо здесь заметно все ускромняется».