С.С. ТАТИЩЕВ / ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ (26)

Правительство не унывало и продолжало выражать твердую решимость не сходить с пути предпринятых им преобразований по всем отраслям государственного управления. Взгляд этот проводил министр внутренних дел в ряде статей, появившихся в официальном его органе — «Северная Почта». В них выражалось мнение, что правительство, сознающее свои права, свои обязанности и свою силу, не может ни подчинять своего направления торопливым и односторонним суждениям, ни упускать из виду настоящую цель своих усилий, заключающуюся в общей пользе и уравновешении, согласовании и примирении разнородных общественных и частных интересов, ни сомневаться в окончательном достижении своей цели при достаточной настойчивости и последовательности принимаемых к тому мер. И действительно, правительственные комиссии продолжали безостановочно разрабатывать проекты важных преобразований во всем отраслям управления. В 1862 году государь не счел возможным ехать ни за границу, ни в Крым для летнего отдыха, но в продолжение июля совершил вместе с императрицей путешествие по Прибалтийскому краю, посетил так называемую Ливонскую Швейцарию, Ригу и ее окрестности, Митаву и две недели провел в Либаве, где пользовались морскими купаньями августейшие дети. Возвратясь в столицу, он принял в Петербурге второго сына королевы великобританской, принца Альфреда, герцога Эдинбургского, сам посетил в Кронштадте английскую эскадру, а в Петербурге дал аудиенцию первому прибывшему в Россию японскому посольству. Съездив на несколько дней в Москву, с 16-го по 25-е августа, император Александр с государыней и всеми членами царственной семьи отправился в Новгород, где имело произойти торжественное празднование тысячелетия России. 7-го сентября вечером царственные путешественники приплыли на пароходе по Волхову. Народ громкими криками «ура!» приветствовал государя. Помолившись в Софийском соборе, их величества удалились в архиерейский дом, где для них было приготовлено помещение. На другой день, 8-го сентября, император принимал новгородских дворян. «Государь! — сказал ему губернский предводитель дворянства князь Мышецкий, — поднося вам хлеб-соль русскую и с благоговением и сердечною радостью приветствуя приезд ваш в колыбель царства русского, новгородское дворянство осмеливается выразить своему монарху те неизменные чувства горячей любви и преданности, которыми оно всегда гордилось и гордиться будет». Император отвечал: «Поздравляю вас, господа, с тысячелетием России: рад, что мне суждено было праздновать этот день с вами в древнем нашем Новгороде, колыбели царства всероссийского. Да будет знаменательный день этот новым знаком неразрывной связи всех сословий земли русской с правительством, с единой целью — счастия и благоденствия дорогого нашего отечества. На вас, господа дворяне, я привык смотреть как на главную опору престола, защитников целости государства, сподвижников его славы, и уверен, что вы и потомки ваши, по примеру предков ваших, будете продолжать, вместе со мною и преемниками моими, служить России верою и правдою («Государь, будем!» — с чувством воскликнули дворяне). Благодарю вас от всей души за радушный прием. Я верю чувствам вашей преданности («Верьте, государь, верьте!») и убежден, что они никогда не изменятся». После обедни крестный ход двинулся из Софийского собора на площадь, посреди которой возвышался величественный памятник, воздвигнутый художником Микешиным. Государь сопровождал церковную процессию на коне; императрица и все члены императорской фамилии шли за нею пешком. Митрополит Исидор совершил благодарственное молебствие и прочитал умилительную молитву о счастии и благоденствии России, написанную к этому дню первосвятителем московским Филаретом. При возглашении ее государь и все присутствующие опустились на колени. При звоне колоколов и пушечной пальбе завеса спала с памятника и митрополит окропил его святой водой. В эту торжественную минуту император обнял стоявшего возле него цесаревича Николая Александровича, которому в этот день минуло девятнадцать лет, — и, горячо прижав к груди своей, поцеловал его и благословил. По удалении крестного хода в собор начался парад войскам, в котором приняли участие роты и эскадроны от всех гвардейских полков под начальством командира гвардейского корпуса великого князя Николая Николаевича. Государь милостиво благодарил творца памятника Микешина, пожав ему руку, и пожаловал орден св. Владимира 4-й степени и пожизненную пенсию в 1200 рублей. По окончании парада войска угощены обедом на площади, находящейся по ту сторону крепостной стены. Император и императрица обошли все 360 столов, и государь пил за здоровье войск. В шесть часов в дворянском собрании дан был обед, к которому приглашены все дворяне и должностные лица. Первый тост провозгласил сам державный хозяин: за благоденствие России. Губернский предводитель поднял бокал за здоровье их величеств и наследника. Император ответил тостом за благоденствие всего русского дворянства и дворянства новгородского. Вечером государь и все его спутники посетили древнее Рюриково городище, расположенное при выходе Волхова из озера Ильменя. «Народ встретил возлюбленного монарха, — свидетельствует очевидец — с неимоверной радостью и восторгом. Мы были свидетелями, как многие снимали с себя одежду и бросали под ноги государю; как некоторые становились на колени, смотрели на государя и крестились, называя его ангелом небесным. От криков «ура!» дрожал, так сказать, воздух». Возвратясь в Новгород, император с цесаревичем в открытой коляске объехали ярко иллюминованные улицы древнего города. На третий день пребывания в Новгороде государь принял хлеб-соль от удельных, государственных и временно-обязанных крестьян Новгородской губернии. Обращаясь к последним, он громко и внятно сказал, чтобы они не верили кривотолкам людей недоброжелательных, исполняли положение 19-го февраля, не ожидали иной воли и всем объявили, что им это сказал сам государь. «Понимаете ли меня?» — заключил он речь свою. «Понимаем», — единогласно отвечала толпа. После полудня государь и государыня посетили учебные и благотворительные заведения. День завершился блестящим балом, данным новгородским дворянством в залах дворянского собрания. За ужином, в ответ на тост губернского предводителя за здоровье государя, император снова провозгласил тост за новгородских дворян. 10-го сентября, по посещении Юрьева монастыря, высочайшие гости отбыли из Новгорода. Два месяца царственная чета провела в Царском Селе. В это время в высшем государственном управлении состоялись два новые назначения. Граф Панин и генерал Чевкин оставили — первый Министерство юстиции, второй — Главное управление путей сообщения. Преемниками им назначены Замятнин и Мельников. 10-го ноября император и императрица переехали в Москву. Там состоялся 28-го того же месяца торжественный прием дворянских депутаций смежных с Московскою губерний и в числе их дворянства московского. В рядах последнего собрались в Кремлевском дворце маститые и заслуженные высшие государственные сановники: шеф жандармов князь Долгоруков, обер-гофмаршал граф Шувалов, министр внутренних дел Валуев, московский генерал-губернатор Тучков, генерал-адъютанты князь Меншиков и Шипов, генерал от инфантерии Офросимов, сенаторы: князь Лобанов-Ростовский, князь Трубецкой, князь Урусов и многие другие. Тут же были все уездные предводители Московской губернии, с губернским предводителем князем Гагариным во главе, а также губернские предводители: нижегородский, владимирский, рязанский, калужский, полтавский, тверской, тульский, ярославский, гродненский и смоленский, некоторые из уездных предводителей ближайших губерний и множество мировых посредников. Прием дворян отличался необычайной торжественностью. Государь вышел к ним в тронную Андреевскую залу под руку с императрицей, в сопровождении многочисленной и блестящей свиты из министров и первых чинов двора. «Мне особенно приятно, господа, — сказал он, — видеть вас собранными здесь, в нашей древней столице, которая мне вдвойне дорога, как собственная моя колыбель. Я рад, что могу повторить то, что новгородское дворянство от меня слышало в день празднования тысячелетия Российского государства. Я привык верить чувствам преданности нашего дворянства, преданности неразрывно престолу и отечеству, которую оно столь часто на деле доказывало, в особенности в годины тяжких испытаний нашего отечества, как то было еще в недавнее время. Я уверен, господа, что дворянство наше будет и впредь лучшею опорою престола, как оно всегда было и должно быть. Вот почему я надеюсь на вас, господа, на ваше единодушие помогать мне во всем, что клонится ко благу и могуществу дорогого отечества нашего. Да поможет нам в этом Бог и да будет благословение Его с нами! А вы, господа московские дворяне, знаете, что я за особую честь считаю принадлежать, как помещик вашей губернии, к вашей среде. Благодарю вас за ваш радушный прием, который я умею ценить». Раздалось громкое «ура!». Когда водворилась снова тишина, император сказал еще несколько милостивых слов, обращенных к дворянам, выражавших его к ним доверие, удовольствие видеть себя в их среде и постоянную заботливость монарха о благе всех верноподданных. Криками «ура!» дворяне сопровождали каждое слово государя. Затем их величества обошли ряды представлявшихся, ласково разговаривая с каждым в отдельности, расспрашивая предводителей и мировых посредников о ходе крестьянского дела в их местностях. Снова раздалось «ура!», когда государь и императрица, поклонясь собранию, удалились из залы. Неделю спустя, 25-го ноября, их величества приняли в Кремлевском дворце городских голов уездных городов, волостных старшин и сельских старост из временно-обязанных крестьян Московской губернии. Прием состоялся в Георгиевской зале в присутствии московского генерал-губерна­тора, гражданского губернатора, членов губернского по крестьянским делам присутствия, губернского и уездных предводителей дворянства и мировых посредников Московской губернии. Городские головы стояли первыми у входа в залу. Волостные старшины и старосты были поставлены вокруг залы, по уездам. Ровно в полдень государь и императрица вышли к собравшимся и милостиво приняли от них хлеб-соль. Обойдя их, император обратился к мировым посредникам и сказал, что он надеется на добросовестное и беспристрастное исполнение лежащих на них обязанностей. Затем, выйдя на середину залы, Александр Николаевич подозвал к себе крестьян и обратился к ним со следующими словами: «Здравствуйте, ребята! Я рад вас видеть. Я дал вам свободу, но помните, свободу законную, а не своеволие. Поэтому я требую от вас прежде всего повиновения властям, мною установленным. («Будем слушаться, ваше императорское величество!»). Требую от вас точного исполнения установленных повинностей («Будем стараться, ваше императорское величество!»). Хочу, чтобы там, где уставные грамоты не составлены, они были составлены скорее, к назначенному мною сроку («Слушаем, ваше императорское величество!»). Затем, после составления их, то есть после 19-го февраля будущего года, не ожидать никакой воли и никаких новых льгот. Слышите ли? («Слышим, ваше императорское величество!») Не слушайте толков, которые между вами ходят, и не верьте тем, которые вас будут уверять в другом, а верьте одним моим словам. («Слушаем, ваше императорское величество, верим и благодарим!») Теперь прощайте, Бог с вами!» В шестинедельное пребывание в Москве императорская чета выказала жителям первопрестольной столицы самое милостивое расположение. Ряд великолепных балов дан был в Кремлевском дворце: император и императрица удостаивали своим посещением праздники, устраиваемые в их честь в домах знатнейших вельмож; государь принял участие в предложенной ему московским обществом охоте на медведей и лосей; наконец, именины наследника, 6-го декабря, были отпразднованы балом, данным московским дворянством в помещении дворянского собрания. Император и семья его не ранее 20-го декабря возвратились в Петербург. 1862 год близился к концу. Следующий, 1863-й, готовил государю и России новые тяжкие испытания. Но, прежде чем говорить о дальнейших событиях внутри империи, необходимо окинуть беглым взглядом важнейшие явления, происшедшие в области внешней политики в промежуток между освобождением крестьян и польским восстанием. В продолжение 1861 и 1862 годов у России не возникало существенных несогласий с иностранными правительствами. Отношения русского двора ко всем великим державам были дружественными. По смерти короля Фридриха-Вильгельма IV личный друг императора Александра II, любимый его дядя Вильгельм вступил на престол Пруссии, а вскоре после того во главе управления поставлен им бывший прусский посланник в Петербурге Бисмарк-Шенгаузен. Тогда уже замыслил этот государственный человек осуществить заветную мечту немецкого народа: объединение Германии под главенством Пруссии, и это великое дело представлялось ему возможным не иначе, как с согласия и при деятельной поддержке России. Другой общий интерес связывал Пруссию с русским двором: солидарность ее с нами в польских делах. Бисмарк находился еще в Петербурге, когда Александр Николаевич стал склоняться в пользу примирительной программы маркиза Велепольского, и все свое влияние пустил он в ход, чтобы помешать ее успеху. Когда произошли в Варшаве первые уличные беспорядки, а революционное брожение распространилось по всему Царству Польскому и начало проникать в Западный край, прусский посланник советовал русским друзьям своим, не входя в сделку с мятежом, подавить его с неумолимой строгостью. Те же советы не переставал он пересылать в Петербург из Берлина, став министром-президентом, нимало не стесняясь противоречием, в которое становился сам при этом с постановлением прусской палаты депутатов, приглашавшей королевское правительство «содействовать приведению в действие и исполнение положительным международным правом гарантированных территориального единства польского государства 1772 года, а также принадлежавших полякам, в этих пределах, национальных политических прав, так чтобы права эти не были впоследствии нарушаемы по произволу связанных обязательствами держав, коим, на основании венских договоров и под занесенными в них условиями, присуждены части Польши». Венский двор, не успевший привлечь Россию на свою сторону на варшавских совещаниях 1860 года, не без некоторого злорадства взирал на возникшие в Польше смуты, хотя, подобно двору берлинскому, опасался примирения русских с поляками как первого шага к всеславянскому единству. Отношения его к русскому двору были сдержанны и холодны и даже стали натянуты, когда, по поводу движения в соседних с Австрией турецких областях — Боснии и Герцеговине, обнаружился преемственный антагонизм России и Австрии в Восточном вопросе. Осенью 1861 года австрийские войска, вступив в Суторину — турецкую область, сопредельную с Далмацией, — разрушили укрепления, воздвигнутые там предводителем герцеговинских инсургентов Лукою Вукаловичем. Русский министр иностранных дел в депеше к посланнику в Вене громко протестовал против такого самовольного пренебрежения к территориальным правам Турции и напомнил австрийскому двору, что оно составляет нарушение Парижского договора, которым все великие державы обязались воздерживаться от всякого одинокого вмешательства во внутренние дела Оттоманской империи. По поводу событий в Варшаве английские министры, хотя и выражали сочувствие национальным стремлениям поляков, но откровенно предупреждали их в речах, произнесенных в парламенте, что им нечего рассчитывать на вооруженную помощь Великобритании. Еще категоричнее высказалось в том же смысле французское правительство. В последний день 1860 года по новому стилю граф Киселев получил из Петербурга телеграмму с выражением «неодобрения» и «упреков». Ему поручалось потребовать от тюильрийского кабинета объяснения по поводу того, что в Париже под негласным покровительством принца Наполеона образовалось целое скопище польских выходцев, которые, мечтая о восстановлении Польши, высылают в наши польские и литовские губернии зажигательные воззвания и эмиссаров с обещанием денежной помощи, оружия и сочувственных пожеланий искони дружественной Польше, единоверной Франции. Наш посол испросил аудиенцию у Наполеона и лично передал ему жалобы русского двора на тайные происки в Польше двоюродного брата императора французов. «До сведения императорского петербургского кабинета, — сказал он ему, — дошли слухи, что в Париже существует комитет по польским делам и что комитет этот состоит под покровительством лица, имени которого произнести я бы не решился, если бы мой августейший повелитель, полагаясь вполне на искренность отношений к нему вашего величества, не повелел мне говорить с вами, государь, от имени его без обиняков. Он приказал доложить вам, что Пале-Роялю приписывают участие в польской агитации. Такое откровенное заявление может служить доказательством того, что мой августейший государь желает оставаться с вашим величеством в самом искреннем согласии. Прямодушные объяснения нередко устраняют много поводов к недоразумениям». Наполеон III с величайшей предупредительностью удовлетворил всем нашим требованиям. По его приказанию принц Наполеон явился сам к Киселеву для представления оправдательных объяснений. Мало того, три месяца спустя, когда в Париже получено было известие о варшавских демонстрациях, начавшихся на улицах и площадях и скоро перешедших в костелы, французское правительство решилось, по собственному почину, гласно выразить строгое осуждение этим беспорядкам и отнять у поляков всякую надежду на поддержку Франции. 10-го апреля рано поутру в русское посольство приехал сам министр иностранных дел и просил, чтобы его приняли тотчас же. Киселев вышел к нему не вполне одетым. Тувенель извинился, что потревожил посла в столь неурочный час, заявив, что приехал прямо от императора и по его приказанию с тем, чтобы прочитать графу изготовленное для «Монитера» сообщение, и спросил, находит ли посол его удовлетворительным? Затем он прочитал привезенную бумагу, выслушав которую, Киселев отвечал, что, принимая в соображение ту среду, в коей он находится, он признает, что в сообщении достаточно ясно выражено доброжелательство Наполеона к русскому государю, насколько это найдено его величеством удобным, и что он надеется, что в том же смысле оно будет понято и в России. Тувенель ссылался на невозможность более резкого и строгого осуждения поляков, во внимание к вековым симпатиям Франции к Польше и воспоминаниям братства по оружию. Правительственное сообщение появилось в «Монитере» на другой же день. Оно предостерегало общественное мнение и повременную печать от увлечений и предположений, будто французское императорское правительство поддерживает надежды поляков, осуществление которых не в его власти. «Великодушный образ мыслей царя, — заключало сообщение, — служит верным ручательством того, что он хочет провести на деле преобразования, возможные в настоящем положении Польши, и надо желать, чтобы этому не послужили помехою манифестации, которые могут лишь раздражить его». В Петербурге, однако, не удовлетворились статьей «Монитера» и продолжали выражать неудовольствие на Наполеона III и его правительство. Посол в Париже, ревностный сторонник союза с Францией, приписывал, впрочем, это настроение не столько образу действий тюильрийского кабинета, сколько влиянию на русский двор и общество слухов, распускаемых разными русскими более или менее высокопоставленными туристами, о дворе Наполеона, французском обществе, государственных и общественных деятелях Франции. Он воспользовался приездом в Париж одного из высших чиновников нашего Министерства иностранных дел, доверенного советника князя Горчакова барона Жомини, чтобы в доверительной беседе с ним откровенно высказаться по этому предмету. «Я говорил с ним, — пишет Киселев в своем дневнике, — между прочим, о неустойчивости нашей политики, а также о том, что в Петербурге судят о делах и людях по впечатлениям, которые производят события дня, и по рассказам путешественников обоего пола, после краткого пребывания их в Париже. На основании подобных сплетен составляют себе в высших сферах Петербурга ложные представления, а как нерасположение к выскочке очевидно, то и позволяют себе пускать в ход нескромные речи и злословие, которые легко делаются известными здесь и влияют на охлаждение отношений между двумя дворами. Я делаю вид, будто не замечаю этого, но вместе с тем стараюсь как можно реже бывать в Тюильри. Так, с 7-го мая (разговор происходил 6-го октября 1861 года) я не виделся и не говорил с императором. В политике не следует руководиться впечатлениями. Если в интересах наших союз с Францией оказывается непригодным, то пусть приищут другой. Но пока другого не нашли, союз с Францией представляется единственно возможным, скажу более — единственно нам полезным, как я позволяю себе думать, — должно стараться сохранить его, не проверяя напрасною и по меньшей мере бесполезною болтовнею. Если наши ультраконсервативные принципы не согласуются с принципами, исповедуемыми Францией 1789 года, то следует принять согласное с сим решение, т. е. отказаться от мнимого союза с Людовиком-Наполеоном, который, — говорю это не обинуясь, — оказал нам со времени заключения мира 1856 года большие услуги. Такой союз подвергать опасности неосторожно». Перед отъездом Жомини из Парижа Киселев еще раз коснулся в беседе с ним того же щекотливого вопроса. «Мы разговорились о нашем союзе с Францией, — занесено в дневник графа, — и о толках о нем в Петербурге. Он кажется мне построенным на таких шатких основаниях, что невольно приходишь к заключению, что вы (Министерство иностранных дел) имеете наготове другой союз, более прочный и выгодный. На отрицательный ответ Жомини я сказал ему: «В таком случае, вы добровольно сами создаете себе затруднения и недочеты, которые отзовутся на отношениях наших не с одною только Францией, но и с прочими державами, коим хорошо известны наши внутренние неурядицы. Зная наши затруднения внутри государства и что мы лишились могущественного союзника, великие державы станут придавать менее веса нашему голосу в делах общеевропейского интереса. Установившееся мнение о тесном союзе нашем с Людовиком-Наполеоном составляет ныне нашу силу. Уничтожьте этот союз, и вы увидите, какая произойдет перемена в тоне речей, основанных на преувеличенной в глазах наших оценке степени нашей действительной и относительной мощи. Самообольщениям нет больше места. Туманные представления о нашей силе рушились после Крымской войны, как это показывает вексельный курс на всех европейских биржах. Нужно оценивать обстоятельства соответственно их действительности и, когда понадобится, изыскивать средства пособить им. Всякая другая политика непригодна и может только поставить нас в безвыходное положение». В Петербурге давно уже были недовольны Киселевым и помышляли об отозвании его из Парижа, находя, что посол «проведен» Наполеоном, и не полагаясь на его умственные силы, начинавшие, видимо, слабеть от старости. Еще осенью 1860 года государь предлагал Киселеву пост председателя Государственного Совета, но старик, привязавшийся к посольской деятельности и удобствам парижской жизни, отклонил это предложение. В середине 1862 года ему сообщили о скором прибытии в Париж, для облегчения ему бремени управления посольством, барона Будберга, бывшего до того посланником в Вене и Берлине. Киселев понял намек и подал в отставку. Государь ее, однако, не принял и милостивым рескриптом лишь уволил графа от звания посла, оставив членом Государственного Совета и генерал-адъютантом, в каковом звании он состоял со времени царствования императора Александра I. Отозвание графа Киселева из Парижа имело важное политическое значение. Оно знаменовало окончательное изменение русским двором политики, которой маститый посол служил ревностным проводником в продолжение шести лет. Преемник его барон Будберг был дипломат Нессельродовской школы, возросший в преданиях «Священного Союза», душою преданный соглашению с Австрией и Пруссией, недолюбливавший французов. Все это было крайне неприятно Наполеону III, что он и дал почувствовать Киселеву, когда тот сообщил ему о предстоящей перемене. Впрочем, самого Будберга, при вручении верительных грамот, император французов приветствовал самым любезным образом: «Я могу лишь поздравить себя, — сказал он ему, — с теми отношениями, что существуют между русским императором и мною. Они имеют тем более шансов на продолжительность, что зародились от взаимной симпатии и от истинных польз обеих империй. Действительно, я имел случай оценить возвышенный ум и прямодушие вашего государя, к которому питаю искреннюю дружбу». Первая просьба нового посла об отозвании из Варшавы французского генерального консула Сегюра, заподозренного в тайных сношениях с мятежниками, была уважена, и Сегюр немедленно был отозван. Такая податливость императора французов тем более свидетельствовала о живейшем желании его продолжать если не союз, то, по крайней мере, согласие и дружбу с Россией, в то время как вокруг него все влияния соединились, дабы побудить его вступиться за поляков. В этом вопросе были согласны между собой императрица Евгения и принц Наполеон, во всех прочих делах постоянно противоречившие друг другу. Не было недостатка и в подстрекательствах со стороны англичан, с которыми, после охлаждения к нему России, Наполеон III снова стал искать сближения. Так, весною 1862 года лорд Пальмерстон в одной из речей своих, как бы назло императору французов, восхвалял поляков, прославляя их «неодолимый, нескончаемый, неистощимый патриотизм», и при этом случае не преминул напомнить о разочарованиях, причиненных им первым Бонапартом. Все, что позволил себе Наполеон III, было намекнуть барону Будбергу, едва ли не на первой аудиенции, что европейский конгресс составляет, по его мнению, самое действенное средство для мирного разрешения многих запутанных вопросов, в том числе и польского. Хотя новый русский посол вступил в отправление своей должности с первого дня приезда в Париж, в середине мая, но граф Киселев лишь в октябре представил свои отзывные грамоты. Прощание старца с французской императорской четой было трогательно. Император был сдержан и не касался политики, но в самых теплых выражениях благодарил графа за шестилетние усилия к поддержанию дружбы между Россией и Францией. Императрица же Евгения прямо спросила Киселева: «Каков нрав его преемника? Мне говорили, — сказала она, — что Будберг человек сухой и сдержанный; мне это было бы досадно, потому что, вы знаете, мой характер совершенно противоположный». Затем разговор коснулся Польши. Императрица пожелала узнать, утихает ли там волнение, и, получив утвердительный ответ, заметила: «Если бы спросили меня, то я посоветовала бы предоставить поляков самим себе, с правом выбрать себе короля. Россия, при своем могуществе, всегда будет стоять выше, будет сильнее и дома, и в отношении других. Всякие иные, придуманные, мнимые примирения не установят прочного спокойствия, столь желаемого Европой, и которого должна желать и Россия. Я говорю в интересах Польши и в то же время в интересах России и Европы». Граф Киселев не оставил этих слов без возражения, и хотя был очень польщен и тронут лаской своей собеседницы, но твердо ответил, что распря русских и поляков — дело семейное, и Россия ни под каким видом не может отказаться от Польши. При таком обороте наших отношений к Франции отнюдь нельзя приписать влиянию тюильрийского кабинета состоявшегося довольно неожиданно признания Россией Итальянского королевства и Виктора-Эммануила II — королем Италии. Дипломатические сношения с туринским двором были прерваны со дня вторжения сардинских войск без объявления войны в Церковную область и в Неаполитанское королевство. Не далее как в конце 1861 года, генерал-адъютант князь Паскевич отвез в Рим знаки ордена св. Георгия 4-й степени, пожалованные императором Александром королю и королеве обеих Сицилий за геройскую защиту Гаэты. Но с тех пор обострились отношения России к Австрии, главной противнице объединения Италии под властью Савойского дома. Пародируя известное изречение князя Феликса Шварценберга, сказавшего незадолго до последней войны, что Австрия удивит мир своею неблагодарностью, «j'étonnerai le monde par ma reconnaissance», — сказал князь А. М. Горчаков. Летом 1862 года генерал Жербе де Сонназ прибыл в Петербург с известительною грамотою о принятии Виктором-Эммануилом титула короля Италии и на торжественной аудиенции 5-го августа вручил ее императору Александру. На другой же день министр иностранных дел уведомил циркуляром наши посольства о восстановлении дипломатических сношений России с Итальянским королевством. В депеше этой князь Горчаков заявил, что ввиду расстояния, отделяющего Россию от Италии, события на Апеннинском полуострове не затронули ни одного из русских интересов, а потому императорский кабинет взирал на них лишь с двойной точки зрения: сочувствия к этой стране и общих интересов порядка и мира Европы. Исходя из этого положения, состояние Италии является ныне вовсе не тем, каким представлялось тому назад два года. «В настоящее время, — писал министр, — речь идет не о вопросах права, а о монархическом начале и об общественном порядке в борьбе его с революционной анархией. Сознавая опасность наплыва насильственных действий крайних партий, туринский двор вынужденным нашелся подумать о самозащите. Решение это он принял с твердостью, и хотя ему пришлось в этом направлении идти наперекор страстным вожделениям, влекущим Италию к довершению ее единства, он встретил со стороны представителей народа энергичное содействие, свидетельствующее, что идеи порядка восторжествовали над революционным движением». Императорский кабинет, заключал князь Горчаков, нуждался в ручательствах по двум предметам: что туринский двор твердо намерен подавить всякую мятежную попытку нарушить всеобщий мир, и что он располагает достаточными к тому средствами. И то и другое исполнено правительством короля Виктора-Эммануила, и потому Россия не вправе отказать ему в своей нравственной поддержке, хотя она, признавая этого государя королем Италии, и не думает возбуждать или разрешать отвлеченные правовые вопросы. Завязывая новую дружбу с объединенной Италией, императорский кабинет воспользовался благоприятным случаем, чтобы скрепить дружественную связь, издавна существовавшую между Россией и Северо-Американскими Соединенными Штатами. При самом зарождении кровопролитной междоусобной войны между северными и южными штатами князь Горчаков в депеше к представителю нашему в Вашингтоне именем императора в самых сочувственных выражениях высказался в пользу соблюдения единства великой заатлантической республики. «Она, — писал он, — не только является в наших глазах существенным элементом всеобщего политического равновесия, но составляет нацию, к которой наш августейший государь и вся Россия питают дружелюбнейшее участие, потому что обе страны, находясь на противоположных оконечностях Старого и Нового Света, в поступательном периоде своего развития призваны, по-видимому, к естественной солидарности интересов и симпатий, неоднократно ими друг другу выраженных». Когда, несколько месяцев спустя, вашингтонское правительство решило подвергнуть третейскому разбирательству несогласие свое с лондонским двором, наш министр иностранных дел поздравил кабинет президента Линкольна с его решением, о котором отозвался так: «Оставаясь верным политическим началам, которые она всегда защищала, когда начала эти были обращены против нее и, воздержавшись от обращения в свою пользу учений, которые она постоянно отвергала, американская нация явила доказательство политической честности, которая дает ей несомненное право на уважение и признательность всех правительств, заинтересованных в том, чтобы соблюден был мир на море, а начала права восторжествовали над силой в международных сношениях для спокойствия вселенной, прогресса цивилизации и блага человечества». Не таково было отношение к северо-американской республике в эпоху переживаемого ею тяжелого кризиса правительств английского и французского. В самый разгар войны северных штатов с южными тюильрийский кабинет обратился к дворам петербургскому и лондонскому с предложением: выступить посредниками между воюющими сторонами и побудить их заключить шестимесячное перемирие на суше и на море, в продолжение которого могло бы состояться и полное их примирение. В Англии с радостью приняли французское предложение, имевшее целью, под личиною человеколюбия, раздвоить навсегда традиционного соперника Великобритании в мировой торговле; но князь Горчаков категорически его отвергнул, мотивируя отказ тем, что «прежде всего следует избежать всякого подобия давления, которое может лишь оскорбить общественное чувство в Соединенных Штатах и раздражить его при одной мысли об иностранном вмешательстве». Такая доброжелательная политика оценена была по достоинству по ту сторону океана и надолго обеспечила России признательность и дружбу заатлантической республики. Главное внимание русского двора было по-прежнему устремлено на Восток, где, по выражению князя Горчакова, у России могла быть лишь одна политика, состоявшая в том, чтобы прежде всего соблюдать, на основании договоров, преимущества, добытые в пользу христиан, и обеспечить им возможно большую сумму благосостояния и преуспеяния. Соответственно этой программе Россия изъявила согласие на окончательное слияние Молдавии и Валахии в одно Румынское княжество; в Сербии настояла на очищении от турецких гарнизонов всех крепостей, за исключением Белграда; в Греции, когда внезапно вспыхнувшая революция низвела с престола короля Оттона, поспешила обязаться не допускать до избрания на королевский престол родственного императорскому дому герцога Николая Лейхтенбергского, связав и Англию таким же обязательством, в рассуждении второго сына королевы, принца Альфреда; наконец, в Турции, после жестокого подавления восстания в Боснии и Герцеговине и вторжения турок в Черногорию, потребовала отречения Порты от навязанных Омер-пашой молодому князю черногорскому Николаю условий мира, одним из которых постановлялось проведение чрез княжество военной дороги, охраняемой турецкими блокгаузами. По этому последнему вопросу у князя Горчакова завязалась с сент-джемским двором оживленная полемика, в которой стороны имели случай изложить взгляд свой на положение Оттоманской империи в Европе и на отношение Порты к ее христианским подданным. Лорд Джон Руссель ни под каким видом не допускал вмешательства великих держав в турецкие дела. С той минуты, доказывал он, как Турция включена в состав европейской системы, она должна пользоваться всеми выгодами и нести все обязанности, принадлежащие независимому государству; словом, она должна быть столь же независима, как Пруссия, Португалия, Швеция или Саксония, а с другой стороны, она же должна быть связана, подобно этим государствам, обязательствами, истекающими из договоров и основанными на вежливости и доброжелательности международных отношений. Если так, то несправедливо в делах, о которых умалчивают трактаты, вмешиваться без надобности и повода в восстание, вспыхнувшее в Турции и поддержанное государем соседней стороны, что и произошло в Герцеговине, восстание которой было возбуждено и поддержано Черногорией. Условия мира, предписанные князю Николаю, британский министр находил вполне законными и клонящимися к водворению на Балканском полуострове всеми желаемого спокойствия. По этому поводу лорд Джон Руссель вдавался в пространные рассуждения. «Если славяне и греки, подданные султана, — писал он английскому поверенному в делах в Петербурге, — восстанут и восстание будет подавлено, то давление властей станет более тяжелым, преимущества будут отняты и суммы, назначенные на сооружение дорог и портов и на введение улучшений, обратятся на уплату и содержание внушительной военной силы. Если же, напротив, химера, которою ублажают себя в некоторых странах, т. е. низвержение оттоманской власти, когда-нибудь состоится, то греки и славяне вступят в борьбу между собою; каждая область станет требовать для себя преобладания; междоусобная война опустошит страну, в которой низвержена будет власть султана, и придется воззвать к великим державам Европы, чтобы положить конец анархии распределением между ними турецких областей. Но европейские державы едва ли в состоянии совершить это дело без новых столкновений и, вероятно, даже без всеобщей войны. Ввиду этого правительство ее величества, впрочем, искренно желая улучшить положение христианских подданных Порты, отказывает в своем содействии осуществлению планов, известных в Греции под именем «великой идеи», тех планов, что у греков, так же как и у славян, клонятся к ослаблению уз повиновения в Оттоманской империи и состоят в более или менее тесной связи с преступными происками, действие которых Турция испытывает в Сербии и которых конечная цель столько же низвержение всякой монархии в Европе, сколько и разрушение целости Оттоманской империи». Князь Горчаков не оставил без возражений рассуждения руководителя внешней политики Великобритании, заключавших в себе хотя и косвенный, но довольно ясный упрек по адресу России. Он не отрицал права Порты предписывать Черногории условия мира по своему усмотрению. «Но, — заключал он, — между воюющими сторонами воздвигается третий участник: великие державы, которые не могут безучастно относиться к событиям на Востоке, отражающимся на общей безопасности, которые неоднократно выступали посредниками между турками и черногорцами и пред которыми, наконец, Порта торжественно обязалась, еще до начала военных действий, ничего не изменять в территориальном и административном устройстве Черной горы. По мнению русского двора, условия Омер-паши нарушают это обещание. Обязанность держав — рассмотреть, не увековечат ли они то положение, которое имеют в виду устранить, служа постоянным предлогом к новым раздорам и столкновениям». Переходя к оценке мнения, выраженного лордом Джоном Русселем об отношениях к султану его христианских подданных, русский министр противопоставил ему следующие доводы. «Главный государственный секретарь ее британского величества, — писал он русскому послу в Лондоне, — позволит нам напомнить ему прежде всего, что преимущества, коими пользуются христианские области, подвластные султану, покоятся на ручательстве великих европейских держав и что, следовательно, они не могут быть уменьшены без нарушения одного из торжественнейших постановлений договора 18-го марта 1856 года. Но, сверх того, мы не можем допустить, что разрешение задачи столь высокого значения для всеобщих безопасности, покоя и благосостояния, для новейших начал цивилизации и прогресса и для человеколюбия великих держав Европы нельзя найти в чем-либо ином, кроме тех крайностей, в коих полагает их исключительно главный государственный секретарь ее британского величества, не признавая за обеими сторонами иной альтернативы, как взаимная разрушительная борьба, и иной роли для великих держав, как раздор между теми из них, которые, сообразно своим частным видам, станут поддерживать беспощадное усмирение Портою, и теми, что будут высказываться в пользу страстных вожделений христианского населения. По мнению нашему, разрешение этого следует лучше искать в путях примирения, более благоприятных обоюдным интересам и потребностям нашего времени. Для нас, как и для всех великих держав, сохранение Оттоманской империи составляет единственное начало равновесия Европы. Но ввиду зачатков смуты и борьбы, завещанных этим странам минувшими веками, подобный результат может быть достигнут прочно и устойчиво лишь правительственною системою, которая стремилась бы к привлечению к султану любви и благодарности его христианских подданных, давая их потребностям и желаниям законное удовлетворение и даруя им с этою целью условия существования, необходимые для счастливой и успешной общественной жизни».