С.С. ТАТИЩЕВ / ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ (2)

Жуковский тщательно распределил по часам занятия в учебные и неучебные дни, разумея под последними дни воскресные и праздничные, дни рождения и именин государя, двух императриц и самого наследника, первые четыре дня Пасхи и Святки, от Рождества до Нового года. Сверх того, ежегодно полагались летние вакации, с половины июня до 1-го августа. По предначертанию наставника, вакационное время имело быть посвящено практическому изучению военного искусства.14 Василий Андреевич вполне понимал необходимость для будущего государя России освоиться с ратным делом, но его тревожило опасение, как бы слишком раннее участие в парадах и смотрах не отразилось неблагоприятно на умственном и нравственном развитии царственного питомца. Мысли свои по этому важному вопросу он со смелой и прямодушной откровенностью выразил императрице по поводу появления наследника верхом на военных торжествах в Москве во время коронации. «Эпизод этот, государыня, — писал он ей, — совершенно излишний в прекрасной поэме, над которою мы трудимся. Ради Бога, чтобы в будущем не было подобных сцен. Конечно, зрители должны были восхититься появлением прелестного младенца, но какое же ощущение произвело подобное явление на его разум? Не понуждают ли его этим выйти преждевременно из круга детства? Не подвергается ли он опасности почитать себя уже человеком? Все равно, если бы восьмилетнюю девочку стали обучать всем хитростям кокетства! К тому же, эти воинственные игрушки не испортят ли в нем того, что должно быть первым его назначением? Должен ли он быть только воином, действовать единственно в сжатом горизонте генерала? Когда же будут у нас законодатели? Когда будут смотреть с уважением на истинные нужды народа, на законы, просвещение, нравственность? Государыня, простите мои восклицания, но страсть к военному ремеслу стеснит его душу; он привыкнет видеть в народе только полк, в отечестве — казарму... Не думайте, государыня, что я говорю лишнее, восставая с таким жаром против незначащего, по-видимому, события. Нет, государыня, не лишнее! Никакие правила, проповедуемые учителями в классах, не могут уравняться в силе со впечатлениями ежедневной жизни». Собственный взгляд на военное образование Александра Николаевича Жуковский изложил подробно в «Плане учения», повергнутом им на воззрение самого государя. Он советовал подражать примеру Петра Великого, для которого потешный полк хотя и представлял забаву, но такую, «что создала Полтавского героя». Наставник предлагал образовать подобный потешный полк или корпус из благовоспитанных детей, числом от 100 до 200, снабдив его всем, что входит в состав армии, но с тем чтобы он оставался в сборе исключительно в вакационное время, то есть не более шести недель в году, от половины июня до конца июля. Каждая вакация составляла бы полную кампанию, а каждая кампания имела бы предметом изучение какой-либо отдельной отрасли военного искусства. Так, первая кампания посвящена была бы фронтовой службе, вторая — полевым укреплениям, третья — артиллерии и т. д. Жуковский предполагал включить сюда со временем и навигацию, обратив Царскосельский пруд во «всемирный океан, на котором две маленькие яхты могут в один день совершить путешествие вокруг света». «Таким образом, — рассуждал он, — великий князь, играя и переходя все степени военного — от солдата до генерала, — ознакомился бы со всеми требованиями службы, дойдя постепенно до высших военных наук — тактики и стратегии, заняться которыми возможно с успехом не ранее как по основательном изучении математики». «Одно только необходимое условие, — настаивал Жуковский, — чтобы эти военные наставительные игры принадлежали исключительно одной эпохе года и нисколько не вмешивались в остальное ученье, которое в противном случае расстроят совершенно, ибо уничтожат внимание». Целью этих игр и упражнений наставник полагал не одно приобретение военных сведений, но укрепление сил физических и нравственное образование ученика. «Великому князю, — развивал он мысль свою, — дóлжно быть не простым солдатом, а мужем, достойным престола России. И здесь целью было бы не одно знание фрунта, механически приобретаемое, но и деятельное пробуждение высоких человеческих качеств — смелости, терпения, расторопности, присутствия духа, осторожности, решительности, хладнокровия — словом, всего, что составляет война в истинном, прекрасном знаменовании сего слова. Великий князь был бы в толпе людей, имел бы товарищей, наравне с другими нес бы тяжесть долга и службы; все это самым благоприятным образом могло бы действовать на его ум и сердце, развернуло бы в нем всё чистое, человеческое и укоренило бы его характер». Крайне важным представлялся Жуковскому выбор начальника задуманного им потешного полка. «Он должен быть, — писал он, — не простым знатоком фрунта, привыкшим видеть в солдате одну машину, но просвещенным знатоком военного дела, способным понимать, что во власти его душа будущего повелителя миллионов, может быть назначенного некогда стать перед русской армией и решить судьбы народов. Такой человек должен быть знакóм не только с механическими подробностями службы военной — мелкими и разве потому принадлежащими государю, что он, как Петр Великий, не должен быть чужд никаких подробностей, — но и с высоким назначением воина, которое он должен знать не из военного устава, но из всемирной истории, из дел Ганнибала, Юлия Кесаря, Густава-Адольфа, Фридриха. Скажу более: при выборе такового наставника надобно смотреть не на одни знания военные, но и вообще на просвещение и характер нравственный, дабы, наставляя, он мог и воспламенять душу ко всему великому и героическому. Одним словом, эту часть воспитания великого князя почитаю одной из самых важных; сим способом он может или быть навсегда испорчен, т. е. обращен в мелочного солдата, или быть образован для истинного героизма, для чести своего века, для твердого блага России».15 Личный состав воспитателей быть уже определен императором Николаем. Мердер оставался надзирателем за особой великого князя; с именем воспитателя Жуковский назначался надзирателем за его учением в звании наставника. В «Плане учения» Василий Андреевич, умалчивая о круге деятельности своего военного сотоварища, распространялся о собственных обязанностях. Себе предоставлял он надзор за ходом учения и выбор учителей. В первом периоде он брал на себя преподавание всех элементарных наук, за исключением иностранных языков и искусств, наблюдая за прочими учителями. Во втором периоде он вызывался присутствовать при главных уроках и служить репетитором великому князю, оставляя за собой преподавание русского языка и упражнение в русском слоге. В третьем и последнем периоде он должен был помогать наследнику составлять обозрение всего пройденного и подводить итоги под суммы, собранные во все годы его учения. Требуя, чтобы в первом периоде учителя сообразовались с его планом, Жуковский хотел, чтобы во втором периоде каждый учитель был профессором своего дела и действовал свободно, по собственной системе; его же обязанность ограничивалась бы составлением целого из их разнообразных уроков, согласованием их с общим «Планом учения». Ничто не ускользает от внимания бдительного наставника. Он тщательно перечисляет все нужные учебные пособия: книги, карты, эстампы; распространяется о расположении учебной комнаты, особой горницы для игр и гимнастических упражнений, мастерской для ручных работ. Настаивая на необходимости придерживаться установленного порядка, безусловно подчинить и особу наследника и все его окружающее лицам, которым вверено его воспитание, он выражает надежду, что сам государь, утвердив воспитательную программу, «благоволит быть первым беспрекословным ее исполнителем». Жуковский восстает против частых переездов из места в место и требует, чтобы наследнику назначено было одно постоянное местопребывание — зимою в Петербурге, летом — в одном из загородных дворцов; чтобы прогулки его соединялись с наставительною целью, будучи посвящаемы осмотру общественных заведений, зданий, кабинетов, мануфактур и проч.; чтобы производились экзамены ежемесячные и полугодовые, первые в присутствии императрицы, вторые — самого государя. Подробно излагает он свой взгляд на награды и наказания: одобрение императора — величайшая награда, неодобрение — самое тяжкое наказание великому князю, для которого мысль об отце должна быть «его тайною совестью». Поэтому наставник убеждает государя не хвалить сына за прилежание, награждая его ласковым с ним обращением, а удовольствие изъявляя лишь в немногих выдающихся случаях; так же точно — не выражать неодобрения за мелкие проступки, ибо испытать гнев отца должно быть для наследника случаем, «единственным в жизни». Жуковский желал, чтобы самые подарки, делаемые великому князю, согласовались с «Планом учения», ибо, «имея много бесполезного, становишься равнодушным к полезному». Обширный свой доклад Василий Андреевич заключал прямым обращением к императору Николаю с просьбой: в том случае, если он утвердит его, дать наставнику принадлежащее ему имя, дабы он имел «и право, и полную свободу действовать». Со своей стороны Жуковский счел долгом представить на суд государя собственные воззрения на свои обязанности и на тот дух, в котором он намеревался их исполнить: «Не отвечая за свои способности, отвечаю за любовь мою к моему делу. Я могу действовать на нравственность великого князя одним только образованием его мыслей. Его характер — в руках воспитателя. И воспитатель и наставник идут к одной цели, но каждый имеет свой особенный круг действия и должен знать свои границы. Мой круг действия есть руководствовать великого князя в приобретении нужных ему познаний, дабы после вместе с ним из всей их суммы извлечь необходимые для него правила жизни. Во-первых, скажу: его высочеству нужно быть не ученым, а просвещенным. Просвещение должно познакомить его только со всем тем, что в его время необходимо для общего блага и во благе общем — для его собственного. Просвещение в истинном смысле есть многообъемлющее знание, соединенное с нравственностью. Человек знающий, но не нравственный, будет вредить, ибо худо употребит известные ему способы действия. Человек нравственный, но невежда, будет вредить, ибо и с добрыми намерениями не будет знать способов действия. Просвещение соединит знание с правилами. Оно необходимо для частного человека, ибо каждый на своем месте должен знать, что делать и как поступать. Оно необходимо для народа, ибо народ просвещенный более привязан к закону, в котором заключается его нравственность, и к порядку, в котором заключается его благоденствие и безопасность. Оно необходимо для народоправителя, ибо одно оно дает способы властвовать благотворно». Главной наукой наследника престола, «сокровищницей царского просвещения» называет Жуковский историю, наставляющую опытами прошедшего, ими объясняющую настоящее, предсказывающую будущее, знакомящую государя с нуждами его страны и его века. Освещенная религией, история воспламенит в нем любовь к великому, стремление к благотворной славе, уважение к человечеству; она дает ему высокое понятие о его силе; из нее извлечет он правила деятельности царской: «Верь, что власть царя происходит от Бога, но верь сему, как верили Марк Аврелий и Генрих Великий; сию веру имел и Иоанн Грозный, но в душе его она была губительной насмешкой над Божеством и человечеством. Уважай закон и научи уважать его своим примером; закон, пренебрегаемый царем, не будет храним и народом. Люби и распространяй просвещение; оно сильнейшая подпора благонамеренной власти; народ без просвещения есть народ без достоинства; им кажется легко управлять только тому, кто хочет властвовать для одной власти, но из слепых рабов легче сделать свирепых мятежников, нежели из подданных просвещенных, умеющих ценить благо порядка и законов. Уважай общее мнение — оно часто бывает просветителем монарха, оно вернейший помощник его, ибо — строжайший и беспристрастнейший судья исполнителей его воли. Мысли могут быть мятежны, когда правительство притеснительно или беспечно; общее мнение всегда на стороне правосудного государя. Люби свободу, то есть правосудие, ибо в нем и милосердие царей, и свобода народов; свобода и порядок — одно и то же; любовь царя к свободе утверждает любовь к повиновению в подданных. Владычествуй не силою, а порядком; истинное могущество государя не в числе его воинов, а в благоденствии народа. Будь верен слову: без доверенности нет уважения, неуважаемый бессилен. Окружай себя достойными тебя помощниками: слепое самолюбие царя, отдаляющее от него людей превосходных, предает его на жертву корыстолюбивым рабам, губителям его чести и народного блага. Уважай народ свой; тогда он сделается достойным уважения. Люби народ свой; без любви царя к народу нет любви народа к царю. Не обманывайся насчет людей и всего земного, но имей в душе идеал прекрасного — верь добродетели! Сия вера есть вера в Бога! Она защитит душу твою от презрения к человечеству, столь пагубного в правителе людей».16 Пока Жуковский приготовлял себя в Дрездене к исполнению обязанностей наставника наследника престола, выработанный им «План учения» уже применялся к делу. Тотчас по возвращении двора из Москвы в Царское Село, осенью 1826 года, начались занятия наследника по предметам первоначального образования. Преподавателями были: французского языка Жилль; немецкого — секретарь императрицы Александры Феодоровны Шамбо; английского — Альфри; арифметики — академик Коллинс. Тогда же помощником воспитателя Мердера назначен товарищ его по 1-му кадетскому корпусу, артиллерии капитан Юрьевич, на которого возложено, сверх того, обучение великого князя польскому языку, репетирование арифметики и устройство гимнастических игр как во внутренних покоях Зимнего дворца, так и в садах дворцов загородных. Законоучителем, по личному избранию императора Николая, определен протоиерей Андреевского собора доктор богословия Г. П. Павский. Исполняя повеление государя, Мердер поручил Павскому написать «Мысли о законоучении», дав ему для соображения общий «План учения», составленный Жуковским. Через неделю Павский представил свою записку о религиозном воспитании наследника. Выразив в сжатом очерке сущность веры Христовой и истекающих из нее правил нравственности по учению православной церкви, он признаётся, что по этим понятиям у него самого образовалась в уме система религиозной жизни. «Не учение внешнее и наслышка, — так заключает он «Мысли о законоучении», — а внутреннее обдумывание и поверка с опытом и с наблюдением опытнейших в сем деле мужей научили меня сему образу мыслей. Конечно, сей образ мыслей не есть всеобщий, но, по моему чувству, единый и истинный. И если я должен буду преподавать свои мысли о религии, то по совести могу передать не иные, как изложенные выше. Благоразумие может позволить иногда иное не договорить, иное вовсе умолчать, но сказать противное тому, в чем я уверен, воспрещает совесть. Та же совесть заставила меня изложить наперед мои мысли, дабы руководствующие высокого воспитанника, избирая меня в руководители в религии, знали, чего ожидать от меня. В таком важном деле, по моему мнению, поступать надобно открыто и по совести не наемнической. К откровенности сей много расположил меня прекрасный, точно из духа времени происходящий «План учения», по которому предложено образовать высокого воспитанника. И там мысли о воспитании изложены свободно, благородно и умно. О! Если бы по сим высоким, благородным и светлым идеям образовались мысли и характер надежды российского государства!» Прямодушное слово почтенного протоиерея утвердило императора Николая в намерении вверить ему руководство духовным образованием сына. 30-го ноября отец Павский назначен законоучителем великого князя. Жуковский был в восторге от назначения Павского и в письме к императрице Александре Федоровне так отзывался о его записке: «В ней сияет свет прекрасной души. Мне кажется, что мы вправе поздравить себя с нашим выбором. Этот человек, по-видимому, весьма способен иметь прекрасное влияние на вашего ребенка. Найди мы только богослова, сведущего по части догматов, и Закон Божий ничего бы не выиграл. Для вашего ребенка, для его будущей судьбы, требуется религия сердца. Ему необходимо иметь высокое понятие о Промысле, чтобы оно могло руководить всей его жизнью, религию просвещенную, благодушную, проникнутую уважением к человечеству, религию, которая могла бы предохранить душу от стесняющих ее предрассудков, словом, религию, которая восстановила бы в их истинном значении те слова, что так часто повторялись в последнее время и которые, будучи правильно поняты, заключают в себе высокую истину: власть царей исходит от Бога. Да, эти слова — высокая истина, когда под ними разумеют ответственность пред верховным судилищем, но они не более как пагубное правило для сердца монарха, если означают: «мне все позволено, потому что я зависим только от Бога». Итак, это понятие о верховном судилище, об ответственности перед Всемогущим Судьею, неразлучное с уважением к мнению человеческому, которое в общем своем значении есть не что иное, как то же божественное судилище, — это понятие должно всецело овладеть душой будущего государя. Только оно может возвысить его призвание; только оно может вполне уяснить ему, что пользоваться всемогуществом еще не значит царствовать; только оно может внушить ему недоверие к собственной воле, подчинить его долгу, внушить ему доверие к праву, справедливости, свободе, просвещению и научить его царствовать для блага народа, а не ради своего могущества, которое, отторгнутое от общего блага, губит оное и само гибнет, а опираясь на него, утверждает его и делается непоколебимым. Мне кажется, что Павский обладает всем, что нужно для внушения подобного взгляда нашему дорогому воспитаннику. Чтение его записки исполнило меня уважением к нему и подружило его со мной. Его познания весьма полезны для меня. Мы протянем друг другу руку, чтобы действовать сообща, всякий по своей части, на чистое сердце вашего сына. Какое счастье понимать друг друга и взаимно помогать один другому при исполнении такой задачи!» В письме к Павскому Василий Андреевич сравнивает впечатление от чтения его записки со встречей с человеком по сердцу, таким человеком, которого желаешь себе в товарищи жизни, чтобы жизнь была лучше, а религию его называет «другом просвещения», такой именно, какая должна жить в душе государя. Не меньшее согласие существовало между наставником Жуковским и воспитателем Мердером, который во время пребывания первого в чужих краях в 1826—1827 годах деятельно переписывался с ним. Василий Андреевич высоко ценил душевные качества и педагогические способности своего военного сотоварища, его ровный и спокойный нрав, любовь к царственному питомцу, уменье с ним обращаться, влиять на него, внушать ему доверие и привязанность к себе. Но все эти достоинства не возмещали в глазах Жуковского одного существенного пробела: недостатка в высшем образовании. Он признавал в Мердере хорошего военного — и не более, и если находил его вполне пригодным для должности воспитателя наследника, то только в детские годы, предвидя, что настанет пора, когда он не окажется на высоте своего призвания и не будет в состоянии стать просвещенным руководителем будущего государя России. Впрочем, к самому себе Жуковский относился с той же строгостью, признавая и себя, наравне с Мердером, неспособным направлять первые шаги ученика своего на царственном пути, по недостаточности собственного знания и знакомства со светом. Не с тем светом, — пояснял он, — который называется обществом, где бушуют мелкие страсти, возбуждаемые мелкими интересами, а со вселенной, составляющей великое общество государей и народов, в котором речь идет об интересах первостепенной важности, о счастье и славе народов, всего человечества. Сомнения свои по этому вопросу он откровенно высказал в письме к императрице Александре Федоровне. «Дело не в нас с Мердером, государыня, — писал он ей, — дело идет о России, о ее будущем, о судьбе и славе вашего сына. Необходимо дать ему в руководители человека, который по своему нравственному и общественному характеру подходил бы к идеалу, мною начертанному. Мы с Мердером пригодны только для мелочей. Вы можете положиться на нашу преданность, но нам нужна личность, которая могла бы в общих чертах наблюдать за нами, направлять наши труды к их главной цели, словом, придать им тот окончательный отпечаток, который мы не в силах им сообщить, по совершенной к тому неспособности». Напомнив, что такой выбор нужен не только дли наследника, но и для России, которая должна питать к своему будущему государю доверие, основанное на доверии к его воспитанию, в лице главного представителя оного; что в старомонархической Франции на должность воспитателей дофинов всегда назначались высшие государственные сановники и что великая Екатерина также вверила воспитание своего сына способнейшему из своих сподвижников — графу Н. П. Панину; что в этом случае недостаточным, однако, оказывается, одно лишь громкое имя, как это явствует из неудовлетворительности бывших воспитателей императоров Александра I и Николая I, графов Салтыкова и Ламсдорфа, — Жуковский приходит к заключению, что лучше никого не назначать, чем сделать выбор единственно из приличия, так сказать, для одного внешнего вида. «Это значило бы, — доказывает он, — только испортить то немногое, что мы уже имеем. Неудачно избранная личность могла бы только стеснить нас в наших намерениях и в нашем образе действий. С какой целью пришлось бы подчиняться человеку, который внес бы в свое великое призвание лишь тщеславие своего титула, соединенное, быть может, с личными видами честолюбия или собственных интересов, или который оказался бы просто невеждой, обремененным пустым титулом? Подобная личность погубила бы все. Можно трудиться с увлечением и с надеждой на успех лишь под руководством того, кто уразумел бы всю прелесть своего долга, кто полюбил бы его, во имя его самого, и кто отверг бы при этом все низкие стремления эгоизма. Подчинить свою деятельность влиянию такого человека было бы истинным счастьем. Тогда можно было бы трудиться с бодрым духом, сознавать с восторгом, что находишься на своем месте, не заботиться о будущем. Оставалось бы лишь «спрашивать благословения Всевышнего, от которого единственно зависит успех». В том же письме Василий Андреевич указывает августейшим родителям на лицо, действительно отвечавшее его идеалу: на графа Каподистрию. «Государыня, — взывает он к императрице, — соблаговолите окинуть взором все поприще, уже им пройденное; он был безупречен как общественный деятель; таким же остался он и в частной жизни. Он был другом своего государя, который, разлученный с ним силой обстоятельств, продолжал любить его до могилы. Он обладает обширной ученостью, замечательно разнообразной. Он опытен в людях, изученных им во всех видах и во всех отношениях. Он хорошо знает свой век и все действительные потребности своего времени. Ему знакомы все партии, которые существуют ныне и соперничают друг с другом, хотя он и не придерживается ни одной из них исключительно. По своим правилам он одинаково далек от того ложного либерализма, который стремится восстановить народы против своих правительств, как и от тиранического ослепления, возбуждающего правительства против народов. Наружность его привлекательна и внушает доверие. Он во цвете лет, ему нет еще пятидесяти годов, но его душа еще свежее его возраста. С этой душевной свежестью он умеет соединять холодный рассудок, чрезвычайно логичный, и обладает даром выражать свои мысли ясно и правильно, что придает особенную прелесть всему, что он говорит. Он нашего вероисповедания, — а это предмет весьма существенный. В нем настолько энтузиазма, насколько нужно, чтобы быть разумным, не будучи холодным, и пламенно стремиться к своей цели, не увлекаясь никакой обманчивой страстью, способной переступить за установленные пределы... Теперь он удален от дел; но он пользуется уважением России и целой Европы. Поручая вашего сына такому человеку, вы встретите всеобщее одобрение. Он наблюдал бы за воспитанием в общих чертах, руководил бы всем и сумел бы довести это дело до его главной цели. А мы оставались бы тут же, для вседневных занятий и для всего того, что требовало бы простого выполнения. Мердер состоял бы при особе великого князя, где он незаменим, а я продолжал бы наблюдать за учебной частью. Но, Боже мой! Как прочен оказался бы успех наших трудов под влиянием и направлением человека, которому так хорошо известно все то, что нужно для образования государя! Как оживлялась бы наша деятельность при свете его ума и энергии его души! Как всякий страх, столь естественно истекающий из сознания нашего бессилия, исчез бы при мысли, что мы имеем мудрого руководителя, с которым легко прийти к соглашению, который желает добра, стремится единственно к добру, и с прямотой высокой души соединяет в себе силу познаний и опытности!» Предположению Жуковского не суждено было осуществиться. В то самое время, когда он писал свое письмо к императрице, созванное в Тризене третье народное собрание избрало графа Каподистрию правителем Греции, только что свергнувшей с себя турецкие оковы, и великий государственный муж не поколебался посвятить остаток жизни возрождению пламенно любимого отечества. Главным воспитателем к наследнику назначен был генерал-лейтенант Н. И. Ушаков. Проведя в Дрездене зиму и весну, летом 1827 года Жуковский снова отправился для пользования водами в Эмс, ездил в Лейпциг и Париж для закупки книг и учебных пособий, побывал в Швейцарии для наглядного ознакомления с педагогическими приемами Песталоцци, и к осени, чрез Берлин, возвратился в Петербург. Во все это время он не переставал переписываться с Мердером и Жиллем, получая от них сведения о ходе занятий наследника, передавая им свои указания и советы. Император Николай утвердил его «План учения» с весьма незначительными изменениями. Так, из предметов преподавания был исключен лишь латинский язык, хотя Василий Андреевич и считал его «одним из действительнейших средств для умственного развития» и римских классиков признавал «источником истинного просвещения», а вместо предложенного Жуковским учреждения потешного полка государь высочайшим приказом от 25-го июня 1827 года зачислил старшего сына в списки кадет 1-го кадетского корпуса; но практическое обучение Александра Николаевича военной службе в рядах этого корпуса в лагерное время отложено было на два года. Классные занятия, под личным руководством и по программе Жуковского, начались с первых дней 1828 года, после успешно выдержанного наследником испытания, за которое он 7-го января произведен в подпоручики. Несколько ранее, 20-го октября 1827 года, Александр Николаевич назначен атаманом всех казачьих войск и шефом Донского атаманского полка. В рескрипте к наказному атаману войска Донского император Николай повелел ему объявить донцам, что милость эта оказана им в награду за их постоянную верность престолу и заслуги пред отечеством, в особенности же за мужество и храбрость, проявленные в последней войне с персиянами.17 Весть о назначении атаманом наследника престола с быстротой молнии облетела все казачьи круги, вызывая всюду неописуемый восторг, выразившийся в целом ряде адресов и приветствий. В ответ на одно из них, принесенное Уральским войском, — в первом рескрипте, подписанном именем Александра Николаевича и обращенном к наказному атаману этого войска, — высказана мысль, что в детском возрасте великий князь не имел никакого права на отличие, пожалованное ему августейшим родителем единственно в ознаменование особого благоволения его величества ко всему казачьему сословию, но что он постарается показать себя достойным высокого звания атамана, когда настанет тому время, в надежде, что храбрые казаки помогут ему заслужить одобрение государя и России.18 ГЛАВА ТРЕТЬЯ Отрочество 1828—1834 С возвращением Жуковского в Россию осенью 1827 года начинается новый период в воспитании Александра Николаевича. По воле государя, вместе с ним должны были проходить полный курс наук два его сверстника: граф Иосиф Виельгорский и Александр Паткуль, поселенные в Зимнем дворце. Согласно плану наставника, учебное и неучебное время было тщательно распределено по часам. Дети вставали в 6 часов утра, совершали утреннюю молитву, завтракали и приготовлялись к занятиям. Классы начинались в 7 часов и кончались в полдень, с промежутком от 9 до 10 часов для отдыха. После двухчасовой прогулки, в два часа дня садились за обед, затем до пяти часов снова происходили занятия в классах, от 7 до 8 — гимнастика и разные игры. В 8 часов подавался ужин. Вечер посвящался обозрению истекшего дня и писанию дневника. В 10 часов ложились спать. В воскресные и праздничные дни часы учения посвящались частью назидательному чтению, частью ручной работе и гимнастическим упражнениям.19 Жуковский сам преподавал русский язык, общую грамматику, начальные понятия физики и химии. Главным правилом его преподавания было: лучше мало, но хорошо, чем много, но худо, так как, — пояснял он, — «мы не гоняемся за блестящим успехом, а должны сообщить ученику ясные понятия в последовательной связи и приохотить его к занятиям». Он придавал большое значение ознакомлению наследника с естественными науками, как последовательной ступенью для правильного понимания истории. «Ребенок, — читаем в письме его к Жиллю, — всегда лучше поймет то, что говорит его глазам, нежели то, что действует лишь на его разум. Рассуждая о произведенном опыте, представляешь нечто реальное, осязаемое, и приучаешь к размышлению, заинтересовав внимание, возбудив любопытство. Самая история не может быть столь же привлекательна для ребенка, как физика и естественная история. Душа его недостаточно развита, чтобы заинтересоваться судьбами людей и народов, которых он видит лишь в воображении, тогда как явления физические и химические у него перед глазами, произведения природы — налицо, и он легко может найти случай применить то, чему его учат, к тому, что его окружает». Состав учителей остался прежним, и только в преподавании немецкого языка секретаря царствующей императрицы Шамбо заменил Эртель. Весной 1828 года Александру Николаевичу предстояла продолжительная разлука с родителями. Император Николай Павлович отъезжал к армии, выступившей в поход против турок, а императрица Александра Федоровна, чтобы не слишком отдаляться от августейшего супруга, пожелала провести лето в Одессе, взяв с собою и старшую дочь. Прочих детей: наследника, двух младших великих княжен и шестимесячного великого князя Константина Николаевича — царственная чета оставила снова на попечение бабушки, вдовствующей императрицы Марии Федоровны. 26-го апреля после молебствия в Казанском соборе уехал государь, а государыня, проведя один день в Царском Селе с детьми своими, последовала за ним 27-го. Разлука с матерью произвела глубокое впечатление на чувствительную душу ее старшего сына. Долго провожал он ее взором и не прежде оставил балкон, как потеряв из вида экипаж императрицы. Первым движением наследника было пойти в церковь, где он долго и усердно молился. Мысль о родителях не покидала его весь день. Во время прогулки, увидав полевой цветок, он побежал сорвать его, сказав: «Я его пошлю к маме». С той же целью сорвал он гелиотроп в кабинете государыни. Проходя по комнатам Царскосельского дворца, который он должен был оставить, чтобы поселиться в Павловске, ребенок с грустью повторял: «Вот тут папа и мама обедали, здесь сидел папа, а тут мама. Где-то они теперь?» Первая свободная минута была употреблена на писание писем к матери и сестре, переданных императрице Марии Федоровне с просьбой отослать их по принадлежности, вместе с сорванными цветами. Игры с товарищами не занимали великого князя; он не в силах был подавить свою печаль и вечером начал дневник свой такими словами: «27-е апреля — день для меня памятный; милая моя мама и Мери уехали в Одессу. Я много плакал».20 В Павловске под наблюдением вдовствующей императрицы занятия наследника и его сверстников шли обычным чередом, прерываемые частыми прогулками по городу и окрестностям. Дети любили брать приступом воздвигнутую некогда императором Павлом миниатюрную крепость. Однажды им пришло в голову начертить на карте Дунай с окружающими крепостями и, под руководством Юрьевича, наследник с жаром принялся за эту работу. Вообще и он, и вся царская семья с понятным нетерпением ждали вестей с театра войны. Так, живейшую радость возбудило в них известие о сдаче Браилова великому князю Михаилу Павловичу. В письме к императрице Александре Федоровне Жуковский в живых и ярких красках изобразил тот шумный восторг, что вызвала среди юных обитателей Павловска весть о падении Анапы, дошедшая до них 25-го июня: «Нынешний день весьма кстати, как достойный подарок России в день рождения ее императора, получили мы известие о взятии Анапы. Оно было сообщено нам самым приятным образом. Все были собраны в Греческой зале после обеда. Государыня (Мария Федоровна) изволила откланяться и выйти из залы вместе с великим князем, который обедал со всеми. Через минуту опять вбегает великий князь и кричит: «Анапу взяли!» В эту же минуту внесли и Константина Николаевича, которого старший брат начал целовать, поздравляя и его с победой, и который, ничего не понимая, посматривал на него своими открытыми глазами, молча, сжав по обыкновению губы и наморщив лоб. Это была прелестная картина. Воображению в это время представился отец посреди военного шума, на Траяновом вале... Да сохранит его Провидение!» В первых числах июля начались установленные в «Плане учения» полугодовые экзамены и продолжались четыре дня. Испытания производили в присутствии вдовствующей императрицы: из русского языка, общей грамматики и физики — Жуковский; из французского языка и географии — Жилль; из закона Божия — протоиерей Павский; из арифметики и геометрии — Коллинс; из языков немецкого, английского и польского — Эртель, Альфри и Юрьевич. По свидетельству воспитателя Мердера, Александр Николаевич удивлял экзаменаторов живостью и ясностью своих ответов и утверждал их во мнении, что он одарен необыкновенными способностями, ибо, подстрекаемый желанием отличиться перед глазами любимой бабушки, он не терял ни на минуту бодрости и, напротив, при ответах все более и более оживлялся. Отдавая императрице Александре Федоровне отчет, Жуковский вполне подтвердил отзыв Мердера. «Я уверен, — писал он, — что вашему величеству было бы приятно присутствовать на этом экзамене. Государыня императрица была им довольна. Не могу не отдать справедливости великому князю: он во все время был чрезвычайно внимателен; доказал, что может владеть собою; выражался с живостью, ясностью; словом, хотел сделать что дóлжно — и сделал. Я поблагодарил его от всего сердца. Но в то же время я должен был сказать ему, что четыре дня, в которые прекрасно была исполнена должность, весьма мало значат в целом счете его жизни; что он не должен слишком много им радоваться, если те дни, которые им предшествовали, им не отвечают. Государыня императрица из прекрасных четырех дней могла заключить, что все прежние дни были на них похожие: но это было бы заблуждением... Несмотря на это, всемилостивейшая государыня, я радуюсь нашему экзаменому. Он короче познакомил меня с великим князем. Я теперь гораздо больше на него надеюсь; вижу, что он имеет ум здравый; что в этот ум все врезывается; и сохраняется в ясном порядке; вижу, что он имеет много живости; вижу, что он способен к благородному честолюбию, которое может довести его далеко, если соединится с ним твердая воля; вижу, наконец, что он способен владеть собой, посему и имею право надеяться, что он, как скоро поймет всю важность слова должность, будет уметь владеть собой... В этом отношении не могу не сказать, что великий князь заслужил за экзамены полное одобрение ваше и государя императора. До сих пор он только знал, что все мы, которые окружаем его, которым государь и вы с такой доверенностью поручили его, любим его искренно; что его счастье составляет существенную цель нашей жизни; он это видит на опыте; но теперь он почувствует, что наша любовь для него недовольна, что ему дóлжно стараться, наконец, заслужить и наше уважение; оно дается только за постоянство в добре... Кажется, можно теперь за него поручиться, кажется, можно предсказать, что мы, в будущий экзамен, похвалив его за хорошие ответы, будем в состоянии прибавить к этой похвале и другую, гораздо важнее; похвалу за постоянство и деятельность. Желаю сердечно, чтобы это пророчество исполнилось совершенно».