С.С. ТАТИЩЕВ / ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ (17)

Во Франции нравственная поддержка России принята была с признательностью: французские генералы говорили графу Киселеву, что циркуляр князя Горчакова стоит стотысячной армии. Но не прошло и шести недель, как мир был подписан в Виллафранке непосредственно императорами Наполеоном и Францем-Иосифом. Австрийского императора побудили к тому его военные неудачи, а также опасение, как бы вмешательство Пруссии, хотя и предпринятое в его пользу, не доставило ей слишком влиятельного положения в Германии. Наполеон III, напротив, невзирая на блестящие победы французской армии, не считал себя достаточно сильным, чтобы одному вести борьбу с соединенными силами Австрии и всей Германии. Прежде чем решиться на мир, он обратился с вопросом к состоявшему при его главной квартире флигель-адъютанту графу П. А. Шувалову: объявит ли Россия войну Пруссии в случае, если та поднимет оружие против Франции? «Ни за что на свете», — был ответ русского офицера. Лето 1859 года император Александр провел, по обыкновению, в Царском Селе и Петергофе. Оно было ознаменовано двумя торжествами: открытием 25-го июня памятника императору Николаю в Петербурге и провозглашением совершеннолетия наследника престола цесаревича Николая Александровича, состоявшимся в шестнадцатую годовщину его рождения, 8-го сентября. Принесение присяги происходило в Зимнем дворце тем же порядком, как и Александром Николаевичем в 1834 году. В манифесте по этому случаю государь так отзывался о своем первенце: «Хранимый небесным провидением, воспитанный нами в неуклонном следовании правилам церкви православной, в теплой любви к отечеству, в сознании своего долга, его императорское высочество достиг в текущем году установленного основными законами нашими совершеннолетия и по принесении сего числа Всевышнему благодарственного молебствия, торжественно, в присутствии нашем произнес присягу на служение нам и государству».14 Вслед за тем государь совершил поездку в Юго-Западный край. Чрез Москву, Тулу, Орел, Курск, Чугуев, Харьков и Полтаву проследовал он в Киев, затем в Белую Церковь, Умань, Елисаветград, Николаев, Одессу, Каменец-Подольск, всюду по пути производя смотры войскам, ученья и маневры. При этом случае император посетил Почаевскую лавру и, наконец, прибыл в Варшаву. Там оставался он с 5-го по 10-е октября. Ко дню его прибытия съехались в столицу Царства Польского для совещания в высочайшем присутствии, под руководством министра иностранных дел, дипломатические представители России при больших европейских дворах: из Парижа — граф Киселев, из Лондона — барон Бруннов, из Берлина — барон Будберг, из Вены — Балабин. Туда же стеклись члены разных немецких владетельных домов: эрцгерцог Альбрехт Австрийский, великий герцог Саксен-Веймарский, принцы Вильгельм Нидерландский и Август Виртембергский. Киселев представил государю записку о своевременности заключения формального союза с Францией. По поводу ее Александр II весьма неблагосклонно выразился об императоре французов. «Доверие мое к политическим видам Людовика-Наполеона, — сказал он, — сильно поколеблено. Его приемы небезупречны (Ses allures ne sont pas correctes). Нужно внимание, чтобы не вдаться в обман. К мысли вашей о заключении оборонительного договора может быть приступлено не иначе, как по заключении мира или после конгресса. До тех пор следует поддерживать добрые отношения, но с тем вместе следить за ходом этой политики, которая, повторяю, внушает мне мало доверия». Государь припомнил, что, являясь к нему в Варшаве за год перед тем, принц Наполеон именем императора говорил ему, что тот решился вести войну вплоть до Вены, чтобы принудить Австрию к заключению мира прочного и окончательного. «И вот, — продолжал Александр Николаевич, — ни с того, ни с сего он предлагает мир, не предупредив никого. Действия эти не могут мне внушить доверия и, ввиду такой неопределенной политики, заставляют быть настороже». Предупреждая Киселева о предстоявшем путешествии во Францию великой княгини Марии Николаевны, муж которой, покойный герцог Лейхтенбергский, приходился Наполеону III двоюродным братом, государь прибавил: «Поручаю вам сестру мою Марию. Я ей писал, чтоб была осторожна в разговорах, когда очутится в этой компании (lorsqu'elle se trouvera en face de tout ce monde)». На варшавском съезде 1859 года выяснилась вполне перемена, совершившаяся в отношениях России к Франции. То не был еще разрыв, но существенное уклонение от установленной в Штутгарте политической программы. Франция переставала быть нашей главной союзницей и место ее заняла Пруссия, скоро утвердившая его за собой на долгие годы. Два обстоятельства, главным образом, содействовали этому результату: личная дружба императора Александра к дяде, принцу-регенту, два года спустя вступившему на престол Пруссии под именем короля Вильгельма I, и живой, энергичный и умный образ действий вновь назначенного прусского посланника при русском дворе Бисмарка-Шенгаузена. В последние годы царствования Фридриха-Вильгельма IV брат его принц Вильгельм придерживался в политике как внутренней, так и внешней, направления, прямо противоположного тому, которому следовал король, набиравший министров из бюрократов и опиравшийся в палатах на так называемую партию юнкеров, органом которой служила «Крестовая Газета». С 1850 года принц прусский открыто выступил сторонником национального движения, имевшего целью поставить Пруссию во главе объединенной Германии, ратовал против состоявшегося в Ольмюце при посредничестве России примирения с Австрией и во время Крымской войны настаивал на присоединении Пруссии к коалиции морских держав. Последствием было охлаждение его отношений, некогда столь дружественных, к императору Николаю, строго осуждавшему его национально-либеральные стремления. Тотчас по вступлении в управление королевством принц Вильгельм уволил прежних министров и заменил их кабинетом, составленным из людей, принимавших участие в преобразовательном движении 1848 года. Про них посланник наш барон Будберг писал князю Горчакову, «что они будут ярыми противниками всей политической системы, которую интересы наши побудят нас отстаивать». Действительно, во внешних делах принц-регент тяготел к Англии, с которой породнил его брак сына с принцессой Викторией, независимо от тесной дружбы, связывавшей его самого с королевой и принцем-супругом. Он был решительным противником политической комбинации, которую ласкал наш двор: тройственного соглашения между Россией, Францией и Пруссией и, опасаясь замыслов Наполеона III на левый берег Рейна, не поколебался взять под свое покровительство Австрию, невзирая на непрерывное соперничество ее с Пруссией в немецких делах. С Александром Николаевичем сблизился он снова во время пребывания государя в Бадене и Вильдбаде летом 1857 года; на следующий год осенью посетил его в Варшаве и с тех пор вел с ним оживленную переписку по всем современным политическим вопросам. Его личному влиянию следует приписать возбуждение подозрений царственного племянника против Наполеона III, которого он в письмах своих и беседах выставлял как орудие всемирной революции, неустанно стремящимися к ниспровержению законного порядка в Европе. Совершенно иных взглядов на политику придерживался Бисмарк, новый представитель Пруссии при русском дворе. В восемь лет пребывания его во Франкфурте-на-Майне в звании уполномоченного при союзном сейме он пришел к заключению, что главное препятствие на пути Пруссии к достижению главенства в Германии — Австрия, и что рано или поздно придется вступить с нею в открытую ожесточенную борьбу. Вот почему он, во все продолжение последней Восточной войны, глубоко скорбел о подчинении берлинского двора внушениям из Вены и, где только мог, настойчиво противодействовал австрийским видам и проискам. Так, он убедил короля не дать увлечь себя в войну с Россией, отнюдь, впрочем, не из расположения к ней, а потому, пояснял он, что из такой войны «Пруссия не извлекла бы ни малейшей выгоды». Тогда уже признавался он нашему поверенному в делах при Германском Союзе, что тройственный союз России, Пруссии и Франции представляется ему политическим идеалом будущего, который он исповедует во всеуслышание, что и навлекло на него неудовольствие принца Вильгельма, выразившегося по этому поводу, что удивляется, как могли вверить интересы Пруссии во Франкфурте человеку с идеями школьника (a un homme qui avait des idees d'ecolier). Тотчас по заключении Парижского мира Бисмарк выразил мнение, что Россия и Франция не преминут вступить в тесную союзную связь, слишком естественную, чтоб можно было не ожидать ее, и только желал для Пруссии, чтоб и та «впрыгнула в этот союз обеими ногами». Его не пугало революционное происхождение империи Бонапартов, незаконность источника власти Наполеона III, сближение с которым он настойчиво советовал своему двору, а так называемую международную солидарность консервативных интересов «признавал опасною фикциею, которая, будучи проводима одною только Пруссией, обращается в крайне вредное для собственных ее интересов «донкихотство». Первое министерство принца-регента не могло оставить дипломата, воззрения которого шли вразрез с его собственными, уполномоченным Пруссии в германском союзном сейме, и в начале 1859 года переместило его посланником в Петербург, чтобы, по собственному его выражению, дать ему остыть на холоду (kaltzustellen). У нас встретили Бисмарка как старого испытанного друга. Очень скоро в рядах петербургского дипломатического корпуса он занял выдающееся место, остававшееся незамещенным со времени отъезда Морни. С князем Горчаковым связывала прусского дипломата давняя дружба, зародившаяся во время совместного их пребывания во Франкфурте и скрепленная общей ненавистью к Австрии. При дворе Бисмарка принимали как посланника родственного двора, так сказать, запросто, вне официальных торжеств и церемоний. Государь приглашал его на охоту; вдовствующая императрица, благосклонность которой он успел снискать, в Царское Село и Петергоф, где он проводил по несколько дней и, как сам писал жене, чувствовал себя «словно на родине» (heimatlich). Придворные и военные круги, высшее общество чествовали в нем представителя той державы, что в годину испытаний одна сохранила, как тогда думали, дружбу и верность к России. В продолжение трех лет, проведенных в Петербурге, Бисмарк личным своим воздействием глубоко вкоренил при дворе и в обществе убеждение, что Пруссия — искренний друг и естественный союзник России и что усиление ее не, только не повредит русским интересам, но и послужит им на пользу, ибо даст берлинскому двору возможность открыто выступить в качестве нашего политического спутника. Осенью 1859 года Бисмарк сопровождал государя в Варшаву и вместе с ним ездил в Бреславль, где с 10-го по 13-е октября Александр Николаевич имел свидание с принцем-регентом. В письмах к родным прусский дипломат не мог нахвалиться милостивым и полным участия обхождением императора Александра, который по возвращении его из отпуска в Петербург дружески обнял его и выразил живейшую радость, что видит его снова. Между тем дела на Западе усложнялись с каждым днем: цюрихский мирный трактат, заключенный Францией с Австрией, оказался неисполнимым. Революционное движение охватило всю Италию. Население Тосканы, Модены и Пармы отказалось принять обратно владетелей, изгнанных в начале войны; Романья и Мархии не признавали папских властей. Все эти области единодушно высказались за соединение с Сардинией. Признавая народное движение итальянцев неудержимым, император французов решился не противиться ему, выговорив себе соответствующее вознаграждение от туринского двора. Решение это было равносильно оставлению папы на произвол судьбы и нарушению обязательств, принятых относительно Австрии, и имело последствием отставку Валевского и замену его в должности министра иностранных дел Тувенелем. Тогда же, чувствуя, что Россия ускользает от него, Наполеон III снова стал заискивать в Англии, просить ее поддержки. Новую эту эволюцию облегчило ему падение торийского министерства и возвращение вигов к власти, с лордом Пальмерстоном во главе. Как первый министр ее британского величества, так и занимавший в его кабинете должность министра иностранных дел лорд Джон Руссель издавна сочувствовали национальным стремлениям итальянцев. Они взялись выручить императора французов из беды, выработав в согласии с ним основания будущего устройства Италии, которые имели быть утверждены на конгрессе представителей всех великих держав. В благодарность за такую помощь Наполеон III подписал торговый договор с Англией, составленный по всем правилам манчестерской доктрины и отменявший таможенные стеснения в товарном обмене обоих государств. Такое скрепление союзной связи морских держав произвело в Петербурге крайне неблагоприятное впечатление. Князь Горчаков, в конце 1859 года не только согласившийся на предложенное Францией созвание конгресса, но и выразивший намерение самому явиться на него в качестве первого уполномоченного России, взял свое согласие назад месяц спустя, как только узнал о предварительном соглашении тюильрийского двора с сент-джемским. «Не стоит, — пояснял он в депеше к Киселеву, — собирать конгресса для того, чтобы утвердить сделку, заключенную между Францией и Англией помимо других держав». Когда наш посол сообщил о том Наполеону, тот не скрыл своего раздражения, резко заметив, что ему не нравится тон дипломатических переговоров петербургского кабинета, который изменяет свою политику относительно Франции по поводу анонимной брошюры. Император разумел появившуюся незадолго перед тем в Париже брошюру: «Папа и конгресс», ратовавшую против светской власти папы и которая была написана виконтом Лагероньером по указанию самого Наполеона. В другой раз, на бале в Тюильри, подойдя к графу Киселеву, он довольно громко сказал, что недружелюбное расположение к нему не прекращается в Петербурге. Наш посол приписывал раздражение Наполеона тому, что в Париже не верили в нашу искренность. «Может быть, они и не ошибаются, — замечает он в дневнике своем. — Интимная переписка поддерживает их в этом мнении. Императрица Евгения в особенности это думает, но держит себя чрезвычайно осторожно. Между тем она имеет большое влияние на императора. По здравой политике, было бы благоразумно и полезно привлечь ее расположение к нам. Я намекал на это в Варшаве, но советы подобного рода скользят, не оставляя определенного впечатления. Рутина берет верх и заставляет молчать предусмотрительные расчеты разума. Живут изо дня в день, не заботясь о будущем, и потом удивляются результатам, которых не сумели ни предвидеть, ни нейтрализовать. Мария-Терезия и Екатерина понимали иначе дипломатию и ее пружины, когда дело шло о достижении результатов в политике». Восстановленное между дворами, тюильрийским и сент-джемским, согласие продолжалось, однако, недолго. В конце января 1860 года в Лондоне одновременно узнали и о воссоединении с Сардинией Тосканы, герцогств и легатств и об уступке Франции Ниццы и Савойи. Трудно себе представить бурю, которую вызвала по ту сторону Ла-Манша весть о новых земельных приобретениях Франции. «Мы кругом обмануты, — писала королева Виктория лорду Джону Русселю, — возвращение к английскому союзу, всеобщий мир, уважение договоров, торговое братство — все это одна личина, чтобы прикрыть пред Европой политику разбоя». Напрасно Наполеон доказывал английскому послу, что с той поры как Италия сплотилась в сильное государство, Франция не могла оставить в ее власти альпийские проходы и должна была озаботиться приобретением более надежной и крепкой границы. В Англии не принимали никаких доводов. Снова раздались громовые речи в парламенте, появились в печати бранные статьи, изливавшие зависть, злобу и страх. Императора французов обвиняли в нарушении данного слова, коварстве, предательстве, приписывали ему намерение возвратить Франции ее естественные границы не только в Альпах, но и на Рейне. В письме к Пальмерстону королева потребовала установления немедленного соглашения Англии с Пруссией и Австрией, чтобы каждая из этих держав обязалась дать знать двум другим о всяком заявлении или предложении, которое могло быть сделано ей со стороны Франции и клонилось бы к перемене настоящего положения территориального владения в Европе, и чтобы на такое заявление или предложение не было даваемо отзыва, прежде чем состоится уговор с двумя прочими державами. Из Вены и Берлина получены были в Лондоне ответы, выражавшие полное согласие на такое предложение. Принц-регент прусский писал принцу Альберту, что к тройственному соглашению он надеется привлечь и Россию, которая «не может не признать начало народного самодержавия». Расчет принца Вильгельма не оправдался. В это самое время императорский кабинет обнаружил снова склонность к сближению с Францией, побуждаемый к тому оборотом дела на Востоке. Со дня заключения Парижского мира Франция придерживалась на Балканском полуострове политики, вполне сходной с политикой русского двора, постоянно благоприятствуя христианским народностям и содействуя развитию их автономии. Так, в Дунайских княжествах она вместе с нами высказалась за соединение Молдавии и Валахии; в Сербии — за водворение династии Обреновичей и за признание за нею наследственного права; когда же в 1858 году между Турцией и Черногорией завязалась кровопролитная борьба, одно появление в Адриатическом море русских и французских военных судов вынудило Порту отказаться от отмщения за понесенное турками поражение на Гроховском поле и согласиться на новое разграничение на выгодных для Черногории основаниях. Действуя сообща во всех делах европейского Востока, России и Франции постоянно приходилось пререкаться с Англией и Австрией, упорно отстаивавшими права султана и начала независимости и целости Оттоманской империи. Освободительное движение, увенчавшееся в Италии полным успехом, не могло не отразиться на подвластных Турции христианах. Волнения, проявившиеся в конце 1859 и начале 1860 года в Боснии и Герцеговине, в Болгарии и Македонии, в Фессалии и Эпире, турки подавили с возмутительною жестокостью и полным забвением гарантий, предоставленных христианам гатти-гумаюном 1856 года. Хотя Парижский трактат и лишил Россию принадлежащего ей, в силу прежних договоров с Портою, права покровительствовать православным подданным султана, перенеся это право на совокупность великих держав Европы, но по привычке, освященной веками, угнетаемые продолжали обращать к русскому царю свои жалобы и мольбы о помощи. К тому же во многих местностях притеснения турок вызвали такое озлобление в населении, что можно было опасаться близкого и поголовного восстания христиан. Все это побудило князя А. М. Горчакова поднять пред Европою вопрос о бедственном положении христианского населения Балканского полуострова, причиненном нарушением Портою торжественно принятых ею на себя обязательств, и об опасностях, коими оно угрожало всеобщему спокойствию. В деле этом он не мог рассчитывать на поддержку ни Австрии, ни Англии, с которыми только что вступила в тесное соглашение Пруссия. Оставалось заручиться содействием Франции, располагавшей тогда, в так называемом «европейском концерте», сверх собственного голоса еще и голосом Сардинии, уже готовой преобразиться в Итальянское королевство. До официального обращения к великим державам императорский кабинет пожелал узнать, в какой мере тюильрийский двор расположен поддержать его предложение, и поручил графу Киселеву войти с ним в подготовительное соглашение по восточным делам. Запрос русского двора пришелся кстати французскому правительству, возымевшему намерение обратить его для себя в исход из затруднений, созданных положением дел в Италии, а потому оно в высшей степени предупредительно отнеслось к заявлению Киселева. Заменивший Валевского министр иностранных дел Тувенель отвечал послу, что император Наполеон с удовольствием примет предложение петербургского кабинета, как доказательство дружеского доверия императора Александра; что он готов войти в доверительное соглашение с русским двором по возбужденному им важному предмету; что вопрос Восточный может быть рассматриваем в связи с итальянским вопросом, и что нужно поэтому обсудить, нельзя ли взамен Венеции, без которой не может обойтись Италия, отдать Австрии все восточное побережье Адриатического моря? Вместе с тем Тувенель, как бы от себя лично, намекнул Киселеву, что России следовало бы овладеть Батумом, дабы иметь на азиатском берегу Черного моря безопасный порт. Все сказанное он просил содержать в глубокой тайне, из опасения, как бы англичане, проведав о соглашении России с Францией, не решились овладеть проливами и даже Константинополем и основать свое право на совершившемся факте. Тогда князь Горчаков решился на важный шаг. 4-го мая 1860 года, собрав у себя представителей великих держав в Петербурге, он просил их обратить внимание правительств на беспорядки, не прекращающиеся в различных частях Турции, и необходимость общими усилиями положить им конец, а две недели спустя выступил уже с формальным предложением. В циркуляре, разосланном во все наши посольства и миссии, он изложил взгляд императорского кабинета как на бедственное положение дел на Востоке, так и на средства устранить истекающие из него опасные последствия. Документ этот заслуживает внимания как политическая программа, которой русский двор придерживался неуклонно по отношению к Порте и ее христианским подданным во все продолжение царствования императора Александра II. «Вот уже более года, — писал русский министр иностранных дел, — как агенты наши в Турции обращают наше внимание на становящееся все более и более серьезным положение подвластных Порте христианских областей, а именно: Боснии, Герцеговины и Болгарии. Положение это зачалось не ныне; но в последние годы оно не только не улучшилось, как можно было надеяться, но постоянно ухудшалось. Христианские подданные его величества султана приняли с доверием и признательностью положительные обещания преобразований, но они досель ждут практического осуществления надежды, освященной вдвойне торжественным актом монарха и согласием Европы. Страсти и ненависть не только не уменьшились, но развились с новою силою; проявления насилия, страдания населения, наконец, события, совершившиеся на Западе Европы, отозвавшиеся как ободрение и надежда на Востоке, довершили приведение его в состояние брожения. Ясно, что такое положение не может продолжаться, не подвергнув опасности Оттоманскую империю и всеобщий мир». Упомянув о представлениях, сделанных Порте, и увещаниях, обращенных к христианам, а также об обращении к великим державам с целью вызвать между ними соглашение, князь Горчаков продолжал: «Мы не выступили с безусловными предложениями относительно хода дел, а ограничились тем, что заявили о неотложности его (urgence) и указали на цель. Что касается первой, то мы не скрыли, что она представляется нам не допускающею ни сомнений, ни замедления; относительно же цели мы разумели в ней два отдельные фазиса; прежде всего — расследование на месте, немедленное, при участии европейских делегатов, дабы проверить истину фактов; потом — соглашение, установить которое зависит от великих держав, между собою и Портою, дабы побудить ее принять нужные органические меры и тем внести в ее отношения к христианскому населению империи улучшение действительное, серьезное и прочное». Горчаков утверждал, что предлагаемое им вмешательство нельзя считать оскорблением для Порты, которая более всех прочих держав заинтересована в восстановлении спокойствия, или посягательством на ее права. Желаемое Россией соглашение великих держав с оттоманским правительством должно, напротив, служить христианам доказательством участия Европы к их судьбе, Порте — доказательством расположения к ним держав». «Со своей стороны, — заключал министр, — после изведанного опыта Европа не может, как нам кажется, найти в чем-либо другом, кроме этого нравственного воздействия, ручательств, требуемых вопросом первостепенной важности, с коим неразрывно связано ее спокойствие и в котором интересы человеколюбия совпадают с интересами политическими. Наш августейший государь никогда не отрекался от живого сочувствия, питаемого им относительно первых. Его величество не желает принять на совесть упрек в молчании ввиду подобных страданий в то самое время, когда столько голосов возвысилось в других местах, при условиях гораздо менее настоятельных. Впрочем, мы глубоко убеждены, что такой оборот мыслей неразрывно связан с политическим интересом, который Россия, как и все прочие державы, полагает в сохранении Оттоманской империи. Мы льстим себя надеждою, что виды эти разделяются всеми кабинетами. Но мы также убеждены, что время иллюзий прошло и что всякое колебание, всякое затягивание дела будет иметь серьезные последствия. Содействуя всеми нашими силами увлечению оттоманского правительства на путь, который предупредит эту опасность, мы хотим дать ему доказательство нашей заботливости и в то же время исполняем долг, налагаемый на нас человеколюбием. Приглашая великие державы присоединиться к нам для достижения этой цели, мы тем самым устраняем всякую возможность исключительных видов или вмешательства». В частном письме, сопровождавшем отправление циркуляра Киселеву, Горчаков выразился о нем: «Мы осветили маяком подводный камень». И действительно, вслед за сообщением русского двора, как разительное подтверждение развитых в нем доводов, разнеслась по Европе весть о кровавой резне, учиненной в Сирии мусульманами над христианами. Событие это устранило все сомнения и колебания великих держав. В июле собралась в Париже общеевропейская конференция по восточным делам и решила занять временно Сирию семитысячным французским корпусом, а производство следствия и переустройство Ливана — поручить комиссии из делегатов великих держав. Русскому уполномоченному в конференции графу Киселеву хотя и не удалось, вследствие упрямого сопротивления Англии, включить в конвенцию, в которой были изложены все вышеприведенные решения, дополнительную статью, проектированную в Петербурге, но сущность ее была все же воспроизведена в одном из протоколов конференции, гласившем: «вспоминая документ, высокое значение коего признано в статье IX договора 18-го марта 1856 года — под этою фразою разумелся гатти-гумаюн, — уполномоченные великих держав не могут не заявить, что правительства их нетерпеливо ожидают, чтобы во исполнение торжественного обещания высокой Порты приняты были серьезные меры к улучшению участи христиан всех исповеданий, живущих в Оттоманской империи».15 Успех ободрил князя Горчакова, и он решился сделать еще шаг по пути единения с Францией в Восточном вопросе. Отклонив предложенный ею в пользу Австрии обмен Венеции на балканское побережье Адриатики, он поручил Киселеву разведать, не пожелают ли в Париже облечь соглашение с Россией в форму письменного договора, присовокупляя, что, по мнению его, тесный союз между Францией и Россией обеспечил бы взаимные политические выгоды обоих государств, и что Франция всегда может рассчитывать на готовность нашу к тому (Elle nous у trouetra toujours prets). «Мы просим только одного, — писал министр, — чтоб не нарушали наших принципов, пожертвовать которыми мы не можем. Император Александр дал понять это еще в Штутгарте. Выражая так открыто свои действительные политические виды, мы просим, чтоб и Франция платила нам таким же прямодушием». Между графом Киселевым с одной стороны, Тувенелем, Морни и самим императором французов — с другой, завязались оживленные переговоры на предложенных русским двором основаниях. Выработали следующую программу соглашения: «Обоюдное желание сохранения Оттоманской империи, доколе это будет возможно, и согласие избегать всякого удара извне, который мог бы ускорить ее падение; в случае значительного кризиса, взаимное обязательство не преследовать никакой исключительной выгоды. Обещание действовать сообща с целью не дозволять, чтобы какая-либо великая держава воспользовалась кризисом, дабы извлечь из него для себя выгоды, противные европейскому равновесию и интересам России и Франции. Наконец, соглашение относительно окончательного разрешения в этом случае Восточного вопроса путем образования на Балканском полуострове небольших независимых государств, в пределах их естественных границ, соединенных федеративными узами и имеющих общую столицу в Константинополе, провозглашенном вольным городом». Оставалось только подписать оборонительный договор России с Францией, долженствовавший послужить ручательством соглашения их по делам Востока, как непредвиденное событие расстроило условленную сделку и снова поставило Россию и Францию сначала в холодные, а вскоре и прямо во враждебные отношения друг к другу. В октябре 1860 года состоялся в Варшаве съезд императора Александра II с австрийским императором и принцем-регентом прусским. Как только слух о предстоявшем свидании трех государей достиг Парижа, он возбудил величайшее беспокойство и тревогу в Наполеоне III и его советниках. Ревностнейший из сторонников России при тюильрийском дворе, Морни поспешил заявить Киселеву, что император французов видит в этом событии как бы воскресение столь же ненавистного ему, как и опасного для Франции Священного Союза. По словам Морни, Наполеон не в состоянии был понять, с какой целью император Александр соглашается принять визит австрийского императора. Манифестация эта сама по себе лишена всякого основания, но во мнении Европы она получит значение. «Это очень досадно, — несколько раз повторил он, — и наводит на раздумье. Положим, император не боится коалиции, конечно, нет! Но все же это может вредно повлиять на предрасположение к согласию наших обоих правительств». Русский посол старался успокоить своего собеседника, выставляя ему на вид, что государю неудобно было отклонить просьбу соседа, пожелавшего принести повинную за прошлые грехи, чтоб воскресить утраченную дружбу. Но объяснения эти не удовлетворили Морни, который обратился за ними в доверительном письме князю Горчакову. Он привел русскому министру слова, вырвавшиеся у Наполеона. «Я крайне опечален этим варшавским свиданием не по существу, а по внешнему его виду. Огласка, политический эффект этой встречи принимаются в Европе за несомненный признак охлаждения с Францией, а это очень жаль и меня огорчает. Я хорошо знаю, что чувства императора относительно меня не изменились, но наша признанная дружба была великою взаимною силою, тогда как кажущееся удаление обоюдно нас ослабляет». Соглашаясь с мнением Наполеона, Морни довольно верно разгадал причину сближения, происшедшего между Петербургом и Веной, заключавшуюся в опасении, как бы распространение революционного движения в Венгрии не отразилось на Польше. «Но Франция, — утверждал он, — не виновна в этом движении, и что касается Польши, то ясно, что не может быть и речи о восстании ее, пока Россия и Франция состоят в дружбе и союзе». Далее, Морни доказывал невыгоду для России какой бы то ни было политической сделки с Австрией: первая принесла бы все в этот договор, вторая — ничего. Россия может обязаться взять Австрию под свое покровительство, но немыслимо, чтобы Австрия покровительствовала России. Приписываемое ей намерение вызвать пересмотр Парижского трактата — горькая насмешка. Не по ее ли почину потребована была от России уступка части Бессарабии? Пересмотр возможен только по уговору с Францией. Наконец, благоразумно ли со стороны России в ту самую минуту, когда начинается агония турецкой силы и открывается ее наследство, удаляться от Франции, могущественной, мужественной и верной, и искать союза с Австрией, обладающей противоположными качествами? «В конце концов, — заключил Морни, — при франко-русском союзе, как это часто говорили мы друг другу, любезный князь, обоим нашим правительствам нечего опасаться ни внутри, ни извне; но разъединение ослабит их, а при настоящих обстоятельствах может быть, что и не Франция наиболее пострадает от этого развода (de ce divorce)». В ответе своем князь Горчаков отрицал намерения, приписываемые русскому двору. «Здание, над сооружением которого трудились вы и я, — уверял он Морни, — тесное единение между Францией и нами существует во всей целости, поскольку это касается нас. Оно не утратило, в наших глазах, ничего из своих свойств и представляется нам, как соглашение, основанное на взаимных и постоянных интересах обеих стран». «О союзе с другими державами, — утверждал далее русский министр, — нет и речи; варшавское же свидание внушено единственно желанием всеобщего умиротворения». «Впрочем, — присовокуплял он, — Россия отделяет интересы Франции от прискорбных явлений, совершившихся в Италии после Виллафранкского мира, и считает необходимым соглашение великих держав, чтобы противодействовать злу. К соглашению этому она будет стремиться сообща с Францией, с которой связывают ее и общие взгляды на положение дел на Востоке». Письмо свое Горчаков оканчивал обещанием, «что союз России с Францией не погибнет в его руках (ne periclitera pas entre mes mains)». Сквозь успокоительные фразы князя Александра Михайловича сквозит коренная причина к разладу, начинавшему обнаруживаться между русским двором и наполеоновскою Францией. То было соучастие ее в революционном движении, охватившем Апеннинский полуостров. Император Александр строго осуждал предприятие Гарибальди на Неаполь и потворство ему со стороны покровительствуемого Францией сардинского двора. Русский представитель в Турине не раз протестовал против той поддержки, которую правительство короля Виктора-Эммануила оказывало проявлениям народных стремлений к единству во всех концах Италии. Когда же сардинские войска без объявления войны вступили в Церковную область и граф Кавур объявил во всеуслышание о намерении присоединить Неаполитанское королевство к Сардинии, русская миссия была, по высочайшему повелению, немедленно отозвана из Турина. «Поступки сардинского правительства, — писал по этому поводу князь Горчаков, — не позволяют нам более считать его безучастным в движении, охватившем полуостров. Оно само приняло ответственность за него и поставило себя в вопиющее противоречие с началами народного права. Выставляемая им необходимость бороться с анархией не может служить ему оправданием, коль скоро оно воздвигает преграды революции, дабы воспринять ее наследство, а не для того чтобы остановить ее ход или исправить ее бесчинства. Подобные предлоги не могут быть допущены. Здесь речь идет не об итальянском вопросе, но об интересе, общем всем правительствам, о вечных законах, без которых никакой общественный порядок, никакой мир, никакая безопасность не могут существовать в Европе. Государь император не считает возможным оставлять долее свою миссию свидетельницею поступков, осуждаемых его совестью и убеждениями». На поступательный ход всемирной революции, на необходимость принять сообща меры к обузданию ее постоянно указывал император Александр в частных письмах к дяде, принцу-регенту прусскому, который воспользовался таким настроением царственного племянника, чтобы предложить ему свидание в Варшаве с приглашением к участию в нем и австрийского императора. 21-го сентября императрица Мария Александровна разрешилась от бремени сыном, нареченным Павлом, а 30-го государь выехал из Царского Села. В Вильно выехали ему навстречу некоторые из немецких его гостей: великий герцог Саксен-Веймарский, принцы Карл и Альберт Прусские, Август Виртембергский и Фридрих Гессен-Кассельский. Александр II прибыл в Варшаву 8-го октября, в один день с цесаревичем Николаем Александровичем, проследовавшим туда прямо из Петербурга. На другой день приехал принц-регент прусский с великим герцогом Мекленбург-Шверинским, на третий — император австрийский. Монархов сопровождала многочисленная и блестящая свита. С принцем Вильгельмом прибыли: министр-президент князь Карл-Антон Гогенцоллернский и военный министр генерал Рооп; с императором Францем-Иосифом — министр иностранных дел граф Рехберг и генерал-адъютанты графы Кренневиль и Куденгов. В свите императора Александра находились: князь А. М. Горчаков, принцы: Георг Мекленбург-Стрелицкий и Александр Гессенский и прусский посланник в Петербурге Бисмарк. Кроме того, как и в предыдущем году, ко дню прибытия государя съехались в Варшаву дипломатические представители России при главных европейских дворах: из Вены — Балабин, из Берлина — барон Будберг, из Парижа — граф Киселев. Киселева Александр Николаевич встретил выражением недоверия к «Людовику-Наполеону», повторением упреков ему за Виллафранкское перемирие, неодобрительным отзывом о его политике в Италии. Прием этот уже предрешил участь привезенной Киселевым записки: о пользе оборонительного союза с Францией с точным определением взаимных обязательств договаривающихся сторон. Ознакомясь с нею и передавая ее князю Горчакову, государь написал: «Против кого?» Записка и договор, остались, конечно, без последствий.