С.С. ТАТИЩЕВ / ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ (15)

Во время литургии над императором и императрицей совершено таинство св. миропомазания. Затем государь в царских вратах причастился св. Таин по чину царскому, а пока подходила к причастию государыня, отошел к Образу Спасителя и на коленях долго и усердно молился. Началось шествие из Успенского собора в соборы Архангельский и Благовещенский. Государь шел с императрицей под балдахином, в порфире и короне, держа в одной руке скипетр, в другой державу. «И вот, когда после четырехчасового ожидания, — рассказывает очевидец, поэт Тютчев, — я увидел под балдахином бедного, дорогого нам императора, с короной на голове, бледного, утомленного и сердечно старающегося отвечать на все крики народа наклонением головы из-под этой громадной и сверкающей короны, — о! не трудно будет поверить, что тогда, вопреки всему, я почувствовал, что меня одолевают слезы и что из глубины сердца и почти невольно я применил к нему этот известный стих: «Jamais tant de respect n'admet tant de pitie!» Прежде чем вступить в Кремлевский дворец, царственная чета с Красного крыльца поклонилась народу. Невозможно описать тот бурный восторг, что охватил многотысячную толпу, наполнявшую Кремль и прилегающие места. Высочайший обеденный стол происходил в Грановитой палате. Государь восседал на троне посреди обеих императриц. Приглашенные: высшее духовенство и особы первых двух классов, заняли места за столом, лицом к их величествам. Митрополит Филарет благословил трапезу. При пушечной пальбе пили за здоровье императора, императриц, всего царского дома, духовных особ и всех верноподданных. Архиереи обедали в мантиях и клобуках. Посреди них находился архиепископ кесарийский Василий, во время обеда не перестававший плакать, чем и обратил на себя внимание государя, приказавшего спросить: отчего он плачет? «Плачу от радости, — отвечал греческий иерарх, — видя торжество русского царя; плачу от горести, потому что мы, православные жители Малой Азии, страдаем под игом агарян». Вечером Кремль и вся Москва озарились бесчисленным множеством огней. Иллюминация повторилась и в следующие два дня. На ярко освещенных улицах и площадях народ московский ликовал до поздней ночи. В день священного коронования император Александр подписал манифест, начинавшийся такими словами: «В сей торжественный день, когда, испросив благословение Всевышнего, мы возложили на себя венец наших предков, первой нашей мыслью было, как всегда, благоденствие любезной нам России. Повторяя при священном обряде коронования обет, произнесенный нами в самый час вступления нашего на прародительский престол, иметь постоянной, единой целью трудов и попечений наших утверждение, возвышение сего благоденствия в настоящем и будущем времени, мы не могли с тем вместе не обратиться к воспоминанию о событиях недавно минувших лет, ознаменованных тягостными испытаниями, но и примерами высокой доблести и новыми доказательствами беспредельной, нелицемерной преданности верных подданных наших всех состояний к престолу и отечеству — доказательствами, на кои незабвенный родитель наш взирал как на отраду, Небесным Промыслом ему ниспосылаемую. Сие воспоминание сохранится навеки в сердце нашем, и конечно, перейдет к отдаленнейшему потомству. Но мы желаем возбужденные ими в нас чувства еще раз, при нынешнем торжестве, изъявить всенародно установлением некоторых особых знаков отличия и особо обращаемым к каждому из сословий в государстве выражением нашего благоволения и признательности». Наподобие медали, пожалованной защитникам Севастополя, учреждалась в память минувшей войны светлая бронзовая медаль с вензелевым изображением императоров Николая I и Александра II и надписью: «На тя Господи уповахом, да не постыдимся вовеки». Она раздавалась на Георгиевской ленте воинам, принимавшим участие в военных действиях, а на Андреевской — всем прочим генералам, штаб- и обер-офицерам и нижним чинам. Гражданским чиновникам жаловалась такая же медаль, но темно-бронзовая и с теми же подразделениями: в местностях, объявленных на военном положении — на Андреевской ленте, а в прочих — на Владимирской. Сходные с медалями по изображениям и надписям бронзовые наперсные кресты устанавливались для духовенства, которое «в сию новую годину искушения явило себя достойным своего сана, достойным своих бессмертных предшественников, столько раз содействовавших спасению государства и усердными, непрестанно воссылаемыми к престолу Господа сил мольбами, и красноречивым словом, и собственными доблестными деяниями». «От сих почтенных служителей алтаря, — продолжал манифест, — мы обращаемся к нашему верному, благородному российскому дворянству. Оно привыкло издавна примером своим предшествовать прочим сословиям на поприще чести и жертв за отечество, и мы знаем, сколь были велики сии жертвы в продолжение последней войны. Ценя их в полной мере, мы жалуем не в награду, а лишь в память оных каждому дворянскому семейству в лице главы его — медаль из бронзы с тем же изображением и надписью, которые утверждены нами для медалей, назначаемых нашим войскам. Она будет носима в петлице, на ленте ордена св. Владимира и, по смерти получающего ее, должна сохраняться в роде его, переходя всегда к старшему в семействе». Такие же медали на Аннинской ленте назначались для почетных граждан и именитых купцов, которые отличили себя приношениями на издержки войны или на пособие раненым и семействам убитых. «Сие сословие, — говорилось в манифесте, — и все принадлежащие к состояниям городских и сельских обывателей, от богатейших торговцев и мануфактуристов до простых земледельцев и поселенных в России иностранных колонистов, не уступали другим в доказательствах усердия, готовности жертвовать всем и самой жизнью за нас и отечество. Благодарим их и всех верных наших подданных именем сего отечества, нами и ими равно любимого. Да снидет на него благодать Всещедрого Бога, и при помощи сей благодати да будем мы иметь счастие изгладить вскоре самые следы как общего тягостного напряжения сил государства, так и частных, некоторым краям России нанесенных войной бедствий». Щедрой рукой излил император царские милости на ближайших к своему престолу слуг. Ветеран Наполеоновских войн, бывший много лет вождем наших военных сил на Кавказе, генерал-адъютант князь М. С. Воронцов произведен в генерал-фельдмаршалы. В княжеское Российской империи достоинство возведен председатель Государственного Совета граф А. Ф. Орлов, в графское — обер-камергер Рибоньер, обер-гофмейстер Олсуфьев, генерал-адъютант Сумароков, а генерал-губернатор Финляндии Берг — в графское достоинство великого княжества Финляндского. Православные иерархи, все министры, высшие придворные, военные и гражданские чины получили ордена и другие почетные награды. Доброе сердце Александра Николаевича, полное жалости и сострадания к несчастным и обездоленным, сказалось в целом ряде милостей, льгот и всякого рода облегчений, коих коронационный манифест перечисляет более тридцати категорий, не считая тех, что дарованы жителям Царства Польского и Финляндии. Отметим здесь главнейшие: повсеместная народная перепись во всей империи для исправления податей и других сборов; обещание в продолжение текущего 1856 года и следующих трех лет не производить рекрутского набора, «если Бог благословит продолжением твердого мира и никакие чрезвычайные обстоятельства не сделают набора необходимым»; выдача обществам и помещикам зачетных рекрутских квитанций за всех убылых ратников государственного ополчения; сложение и исключение со счетов недоимок в податях подушной, оброчной, на сухопутные и водяные сообщения и за право винокурения, всех казенных по службе начетов, ущербов и растрат на сумму до шестисот рублей, процентов с сумм, взыскиваемых за похищение казенных денег, всех неуплаченных по день коронования начетов и взысканий с наследников умерших виновных; прощение и освобождение содержащихся под стражей несостоятельных должников; сложение и исключение со счетов взысканий на гербовую бумагу, недоимки мелкопоместных дворян по рекрутским наборам и вообще всех рекрутских недоимок в пограничных губерниях, а также недоимок: по пожалованию чинов, орденов или денежных наград, по соляным управлениям, по винокурению и по гильдейским повинностям и разным пошлинам, сборам и пеням, по ссудам из Государственного казначейства или из продовольственного капитала. Сверх того, облегчена участь осужденным по всем родам преступлений: одни прощены, другим сокращены сроки наказания; освобождены от полицейского надзора лица, оставленные в подозрении по судебным приговорам, а те, что состояли под следствием и судом за преступления, не влекущие лишения или ограничения прав состояния, — освобождены от следствия и суда. Преступники, приговоренные к наказанию плетьми с наложением клейма, освобождены от этого наказания. Облегчено положение преступников, присужденных к каторге либо сосланных на поселение или житье, которые приобрели на то право безукоризненным поведением. Разрешено возвращение в отечество лицам, удалившимся из России без установленных видов. Венцом царского милосердия было великодушное прощение государственных преступников, лишенных всех прав состояния и сосланных в Сибирь или сданных в солдаты, по делу о тайных обществах 1825 года и по заговору Петрашевского в 1849 году. Им дозволено возвратиться с семействами из мест ссылки и жить где пожелают в пределах империи, за исключением обеих столиц. Осужденным и детям их возращены, за некоторыми исключениями, их титулы и потомственное дворянское достоинство. «Дай Бог, — сказал тогда же император Александр статс-секретарю барону М. А. Корфу, автору исторического сочинения о 14-м декабря: — дай Бог, чтобы впредь никогда не приходилось русскому государю ни наказывать, ни даже прощать за подобные преступления». На другой день после коронации государь и императрица принимали поздравления в Андреевской зале Кремлевского дворца. По программе коронационной комиссии в церемонии этой должны были участвовать: министры, главноуправляющие, Государственный Совет, статс-секретари, сенаторы, генералитет, военнослужащие штаб и обер-офицеры, чины гражданские первых четырех классов и особы, имеющие приезд ко двору, губернские предводители дворянства, головы купечества губернских городов империи и Царства Польского, депутаты великого княжества Финляндского, придворные обоего пола особы и иностранные послы и посланники. Государь пожелал, чтобы к принесению поздравлений допущены были кроме того: уездные предводители дворянства Московской и других губерний, с их женами и дочерьми, находившиеся в Москве потомственные дворяне, как служащие, так и не служащие, и все георгиевские кавалеры, каких бы чинов они ни были, также с женами и дочерьми. Последними поздравляли царскую чету волостные головы и старшины государственных крестьян и колонистов, по одному из каждой губернии Европейской России. Милостиво приняв от них хлеб-соль, император сказал им: «Спасибо вам, и искренно благодарю вас за вашу преданность и усердие: вы лучше всего доказали их в годину минувшей войны. Я уверен, что и впредь вы докажете мне свою преданность. Молитесь Богу, чтобы Он мне помог в трудах моих, а я буду молиться за вас. Передайте это всем государственным крестьянам и колонистам». В дни, следовавшие за коронацией, происходили беспрерывные блестящие празднества: два бала и маскарад в Кремлевском дворце, парадный спектакль в Большом театре, балы у послов французского и австрийского. К сожалению, дождь помешал полному успеху народного праздника на Ходынском поле и фейерверку. Но официальными торжествами не исчерпывалась народная радость. Московское купечество чествовало гвардию большим обедом всем нижним чинам, данным в экзерциргаузе и прилежащем к нему Александровском саду. Московский университет устроил чрезвычайное публичное заседание, на котором профессор Шевырев произнес торжественную речь. «Венец на голове царя, — так начал он ее, — есть слава и радость русского народа; мы дождались этой славы, мы радуемся этой радостью. В торжестве величия, в блеске могущества вступил император в первопрестольную; любовались наши взоры, изумлялось воображение великолепию, в котором сходились Европа и Азия. Радовалось русское сердце величию отечества в державной главе его; но до слез умилились мы тогда, когда государь повергал блеск и славу пред святыней веры, свидетельствуя народу, что из небесного источника заемлет он внутреннюю крепость своей державы. Когда царь, с возложением на себя венца, по его же царскому слову, возлагал на себя торжественный пред светом обет — жить единственно для счастия подвластных ему народов, сонм незримых сил внимал его обету, и сердца бесчисленных его подданных молились вместе с ним: да поможет ему Всевышний совершить его». Общий подъем духа, радостное возбуждение русского общества, повсеместное пламенное сочувствие благим начинаниям великодушного и милосердного государя выразились в обеде, на который 3-го сентября собрались находившиеся в Москве деятели мысли и слова: ученые, писатели и художники. Заздравный тост за императора был провозглашен Н. Ф. Павловым в следующих словах: «Господа, в два дня, в двух номерах газет — сколько плодотворных впечатлений! С Петра Великого вы не назовете никакой эпохи в нашей истории, где бы так много было сделано в такое немногое время. Конечно, это не оглушительный гром оружия, не победный крик на развалинах чужого жилища; это подвиги, более согласные с требованиями века: у них более прав на благословение народа, в них более человеческого, христианского значения. Благоговейные помыслы о предержащей власти, сохранившей и возвеличившей Россию, есть святой долг, налагаемый и оправдываемый самым пытливым разумом; но счастливо время, в которое долг сливается с желанием сердца; но радостна жизнь, если не разберешь — что велит долг и что внушает любовь? Скажите, разобрались ли вы, чем недавно, чувством долга или чувством любви, билось ваше сердце, когда глаза ваши, застилаемые докучной слезой, останавливались невольно на трех незабвенных словах: отменить, простить, возвратить? И как счастливы были вы, зная, что уж этих слов никто на земле отменить не может! Поднимите же, господа, веселые надеждой, от всей души, от всего сердца, ваши бокалы во здравие и во славу того, чье высокое имя начертано нетленными буквами под словами: отменить, простить, возвратить; за кого в эту минуту бежит еврей из грязной корчмы в шумную синагогу молиться своему Иегове; о ком увечный солдат, бедная солдатка шлют теплые молитвы христианскому Богу, судорожно сжимая в объятиях возвращенного им сына; кто нас и наших братий по крови, разрозненных с нами историей, соединит в одно светлое, радостное, благородное чувство; кто открывает нам широкий путь к просвещению; кто повелел растворить двери университетов; кто снял преграду к сближению народов, к обмену разных образованностей; кто не забыл в пустынях Сибири ни согрешивших отцов, ни безгрешных детей; кто, в просвещенной благости, вспомнил всех и все не от избытка даров милосердия, какими располагает его могущество, а от той нежной заботливости, от того всепонимающего чувства христианской любви, которое останется на страницах истории». Государь и семья его остались в первопрестольной еще целый месяц; 19-го сентября они провели весь день в молитве в лавре св. Сергия; 23-го выехали из Москвы и 24-го прибыли в Царское Село. 2-го октября их величества торжественно вступили в Петербург, но тотчас же возвратились в Царское Село, и только к именинам наследника — 6-го декабря — переехали на жительство в Зимний Дворец.11 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Сближение с Францией 1856—1857 Назначение князя А. М. Горчакова министром иностранных дел на место удалившегося на покой канцлера графа Нессельроде означало крутой поворот во внешней политике России. Воспитанный в глубоком уважении к началам и преданиям Священного Союза, император Александр II по воцарении не мог уже придерживаться этого политического сочетания, полную неосновательность которого доказала последняя Восточная война. Она же обнаружила глубокое противоречие между государственными пользами России и интересами двух соседних держав, которых мы так долго почитали верными и преданными нашими союзницами и которым в продолжение целого полустолетия принесли столько жертв. Сама собой сказывалась необходимость искать в политике новых путей, а потому и обновить весь личный состав нашего дипломатического представительства за границей. Первым делом нового министра иностранных дел было назначение послов и посланников при дворах великих держав. Послом в Париж отправился граф П. Д. Киселев; в Лондон — граф Хрептович, предшественник которого на этом посту, барон Бруннов, перемещен в Берлин. Посланником в Вену князь А. М. Горчаков определил ближайшего своего сотрудника по венским совещаниям 1855 г. советника посольства Балабина, разделявшего глубокую ненависть его к Австрии за вероломную измену. Во главе посольства в Константинополе поставлен занимавший уже эту должность в начале сороковых годов А. П. Бутенев. Товарищем министра иностранных дел назначен личный друг государя И. М. Толстой; директором азиатского департамента — известный путешественник по Китаю и славянским землям Е. П. Ковалевский, с которым впервые славянский вопрос получал как бы право гражданства в кругу нашего дипломатического ведомства. Под его непосредственным руководством умножено число наших консулов и консульских агентов на ближайшем православном Востоке, и большинство этих должностей замещено русскими людьми. Извещая наших дипломатических представителей о своем назначении министром иностранных дел, князь А. М. Горчаков лишь в общих выражениях упомянул о направлении, указанном ему волей государя. «Мир, заключенный в Париже, — писал он, — является началом новой политической эры. Волнения ожесточенной борьбы заменяются сношениями, полными взаимного доброжелательства. Этот результат, столь желательный, может быть достигнут лишь доверием, которое мы внушаем, и тем, что сами испытываем. Государь император надеется, что чувства, одушевляющие его в этом смысле, будут разделены всеми правительствами, которые по окончании войны снова вступают в свободное распоряжение своими интересами». Некоторое время спустя в Москве, накануне коронации, князь Александр Михайлович имел случай более подробно развить мысль, положенную в основание его политической программы. Поводом к тому послужили два вопроса, стоявшие на очереди европейской дипломатии: о продолжавшемся по окончании войны занятии Греческого королевства англо-французскими войсками и о давлении, производимом дворами парижским и лондонским на неаполитанского короля с целью побудить его ввести в Неаполе представительный образ правления. Русский министр находил, что как то, так и другое противно основному началу международных сношений: уважению права независимости государств. Он энергично высказывался против ничем неоправдываемого оставления в Греции чужеземных войск, вопреки воле короля Оттона и чувствам эллинского народа, и столь же решительно осуждал вмешательство Франции и Англии в отношения короля Фердинанда к его подданным. «Менее чем когда-либо, — доказывал он, — позволительно ныне в Европе забывать, что государи равны между собой и что взаимные их отношения обусловливаются не пространством их территорий, а святостью присущих им прав. Желать добиться от короля неаполитанского уступок по внутреннему управлению его государством посредством угроз или угрожающих демонстраций — значит заменить его власть своей, управлять вместо него, провозгласить без прикрас право сильного над слабым». Переходя от двух частных вопросов к изложению политической системы, принятой императором Александром II со дня вступления на престол, князь Горчаков продолжал: «Император желает жить в добром согласии со всеми правительствами. Его величество находит, что лучшее к тому средство — не скрывать своего образа мыслей ни в одном из вопросов, касающихся народного права в Европе. Единение с теми, кто в течение многих лет поддерживал с нами начала, коим Европа обязана миром, продолжавшимся более четверти столетия, уже не существует более в прежней целости. Результат этот произошел помимо воли нашего августейшего государя. Обстоятельства возвратили нам полную свободу действий. Император решился посвятить преимущественную заботливость благосостоянию своих подданных и сосредоточить на развитии внутренних средств страны деятельность, которая будет распространяться за пределы империи, лишь когда того безусловно потребуют положительные пользы России. Россию упрекают в том, что она заключается в одиночестве и хранит молчание ввиду явлений, несогласных ни с правом, ни со справедливостью. Говорят, Россия дуется. Нет, Россия не дуется, а сосредоточивается в самой себе (La Russie boude, diton. La Russe ne boude pas. La Russie se recu­eille). Что же касается молчания, в котором нас обвиняют, то мы могли бы напомнить, что еще недавно искусственная коалиция была организована против нас, потому что голос наш возвышался каждый раз, когда мы считали это нужным для поддержания права. Деятельность эта, спасительная для многих правительств, но из которой Россия не извлекла для себя никакой выгоды, послужила лишь поводом к обвинению нас невесть в каких замыслах всемирного господства. Мы могли бы укрыть наше молчание под впечатлением этих воспоминаний. Но такое положение не представляется нам приличествующим державе, которой Провидение определило в Европе то место, что занимает Россия. Настоящая депеша, которую я вам пишу по повелению его императорского величества, доказывает, что наш августейший государь не ограничивается такой ролью, когда считает долгом высказать свое мнение. Так будет и впредь каждый раз, когда доведется России возвысить свой голос в пользу права или когда достоинство императора потребует, чтобы он не скрывал своих мыслей. Что же касается введения в действие наших вещественных сил, то император предоставляет это свободному своему усмотрению. Политика нашего августейшего государя национальна, но она не своекорыстна, и хотя его императорское величество ставит в первом ряду пользы своих народов, но не допускает и мысли, чтобы даже удовлетворение их могло извинить нарушение чужого права». Произведший сильное впечатление в Европе циркуляр русского министра иностранных дел красноречиво и убедительно выражал личный взгляд императора Александра II на отношения России к иностранным державам. Сам князь Горчаков вполне разделял его; у него, как и у государя, была одна общая цель: мирными способами достигнуть отмены стеснительных для России и унизительных для ее достоинства постановлений Парижского трактата. Но относительно средств к ее достижению нельзя не заметить некоторого оттенка между мыслями императора и его министра. Как тот, так и другой негодовали на Австрию за ее вероломство, а Англию признавали нашим исконным и непримиримым противником. У Александра Николаевича больше лежало сердце к Пруссии, «двойственным» союзом с которой желал он заменить распавшееся соглашение трех «охранительных» дворов. Но такой договор со слабейшей из великих держав князь Горчаков признавал недостаточным для возвращения России прежнего ее значения в Европе и к этому результату надеялся прийти путем тесного сближения в Францией. Государь соглашался на такую попытку, хотя личные стремления Наполеона III к изменению порядка, установленного в Европе Венским конгрессом, и революционные приемы внешней политики императора французов не внушали ему ни сочувствия, ни доверия. Назначенный чрезвычайным послом в Россию побочный брат, близкий друг и довереннейший советник Наполеона III граф Морни проездом в Петербург чрез Германию заехал в Вильдбад, чтобы засвидетельствовать почтение пользовавшейся там минеральными водами вдовствующей императрице Александре Федоровне. Августейшая вдова императора Николая I, хотя и приняла его любезно и с отличием, но из обращения лиц, окружавших государыню, он заметил, что это не более как внешний прием, прикрывающий нерасположение и недоверие к представителю Наполеона III. Из этого он заключил, что, в сущности, немецкие симпатии русского двора остались столь же сильны, как и прежде, и что при первом случае двор наш вернется на путь, который был вынужден покинуть в последнее время. Предупреждая о том графа Валевского, Морни признавал, что убеждение это возросло в нем после свиданий и бесед с русскими дипломатами в разных столицах Германии, причем заметил, что если вообще русский недолюбливает французов, то русский, привитый к немцу (un Russe greffe sur un Allemand), глубоко их ненавидит. Мимолетные эти впечатления разлетелись в прах по прибытии Морни в Россию, где как императором, так и министром иностранных дел был оказан ему самый почетный и ласковый прием. Государь принял французского посла в Петергофе чрезвычайно радушно и приветствовал следующими словами: «Я рад вас видеть здесь. Присутствие ваше означает конец положению, к счастью, уже не существующему, и которое не должно более возвращаться. Я очень благодарен императору Наполеону и никогда не забуду благосклонного влияния, оказанного им в нашу пользу на ход переговоров. Граф Орлов сообщил мне также, что он не мог нахвалиться графом Валевским. Прошу вас поблагодарить его». Государь заметил по этому поводу, что в Орлове Наполеон имеет горячего друга, остававшегося и по возвращении из Парижа под его личным обаянием; благодарил за приветливый прием императором и императрицей французов посланных в Париж русских офицеров, а также за пушку нового образца, подаренную Наполеоном III великому князю Михаилу Николаевичу, и прибавил: «Не могу достаточно повторить вам, как счастлив я, видя все эти признаки сближения, и если у войны была хорошая сторона, то она состоит в том, что война показала нам, как велики симпатии обоих народов друг к другу и взаимное уважение обеих армий». Выразив послу свое удовольствие по поводу того, что на него пал выбор императора французов, государь объявил, что сам последовал примеру Наполеона, назначив своим представителем при нем одного из высших государственных сановников, личного своего друга и друга покойного отца, графа Киселева, пользующегося полным его доверием. Повторив, что живейшее желание его заключается в установлении доброго согласия между Россией и Францией, Александр Николаевич заключил: «Такова была, в сущности, политика моего отца. Я искренно сожалел о недоразумении между им и вами. Что до меня касается, то вы можете положиться, даю вам в том честное слово, на прямоту и искренность моих намерений, и если когда-нибудь, граф, в уме вашем возникнут какие-либо сомнения, обратитесь прямо ко мне, вы всегда найдете меня готовым выслушать вас и откровенно объясниться с вами». Морни осыпали ласками, удержали в Петергофе три дня, пригласили участвовать в праздновании дня рождения царствующей императрицы и, помимо всякого этикета, тут же представили всем членам императорской семьи. «В конце концов, — доносил он в Париж, — я видел в Вильдбаде старый двор, остававшийся под впечатлением горестных и почтенных воспоминаний; здесь же, в Петербурге, доброе расположение, высказываемое к Франции, представляется мне более искренним, и я не думаю ошибиться, утверждая, что слова, сказанные мне императором, выражают чувства, одушевляющие большинство русского общества». Предупредительнее и любезнее всех обращался с французским послом А. М. Горчаков, не скрывавший своих предпочтений и прямо объявивший, что он всегда был сторонником доброго согласия России с Францией; что питает к императору французов высокое почтение и личные симпатии; что с благодарностью вспоминает о благосклонном расположении к нему королевы Гортензии, матери Наполеона III, и что саму должность министра иностранных дел принял только потому, что убедился в полном с ним единомыслии императора Александра. С переездом в Москву на время коронации отзывы Морни становились все более и более благоприятными России. Он сообщал Наполеону III, что государь обходится с ним, как ни с одним из других послов, его сотоварищей; что, при всякой встрече с ним, великие князья и великие княгини не упускают случая осведомляться о здоровье императора и императрицы французов в выражениях самых любезных и приветливых; что слова: «сочувствие к Франции» начинают даже действовать ему на нервы, до того часто ему приходится их слышать. О князе Горчакове он отзывается как о государственном человеке с живым, острым умом, щеголяющем независимостью своих мнений и утверждающем, что принял портфель только для того, чтобы доставить торжество своим идеям. Политическую программу русского министра Морни излагал так: «Никогда России не следовало ссориться с Францией, ее естественной союзницей, по множеству причин, которые перечисляет князь Горчаков. Франция — великая нация, прекрасно управляемая. К императору Наполеону питает он полное сочувствие и восхищение. С ним ласково обходилась королева Гортензия. Он сохранил данный ею в Италии талисман. Император Александр в бытность великим князем не одобрял политики императора Николая. Он понимает, что императору Наполеону, для того чтобы управлять французским народом, нужна широкая свобода действий. Он не хочет ни стеснять ее, ни мешать ей и рад был бы установить продолжительные и прямодушные сношения между двумя императорами, не пугая Англии. Наконец, он остался бы доволен, если бы ему удалось сохранить нынешние отношения: прекрасные с Францией, хорошие с Англией, приветливые с Австрией. Только чем ниже пало значение России, тем скорее желал бы он его восстановить. «И это довольно понятно», — заключил французский посол. Государю полюбился Морни. Ему нравилась его откровенность в связи с безукоризненным тоном и приемами светского человека. В Москве он часто допускал его к себе и вел с ним продолжительные политические беседы. Однажды, принимая его в своем кабинете, император сказал ему: «Верьте мне, отец мой питал величайшее удивление и глубокое сочувствие к императору Наполеону, и никто более его не рукоплескал государственному перевороту и его последствиям. Позвольте мне рассказать подробность, вам, быть может, неизвестную, которая даст вам возможность оценить по достоинству поведение каждого. Когда учреждалась империя во Франции и никто уже не сомневался в том в Европе, австрийский кабинет в предвидении этого события выразил надежду, что Россия не признает императора Наполеона в форме, установленной для законных европейских государей. Не мне обвинять моего отца. Он считал себя, может быть, слишком носителем преемственных преданий, но, конечно, он меньше бы придерживался их, если бы не последовало помянутое приглашение. Не могу спокойно говорить о таком поведении Австрии здесь, в этом самом кабинете в Кремле, в Москве, вспоминая, что тут я был свидетелем получения отцом моим просьбы о помощи императора австрийского и отдачи им немедленных приказаний, сохранивших Францу-Иосифу его корону. О! Эта Австрия! Какая коварная политика! Теперь она ищет оправдать себя, приписывает вам, Франции, почин в требовании территориальной уступки в Бессарабии». Посол отрицал это нарекание и советовал государю уговориться о всех текущих политических вопросах с императором французов. «Даю вам слово, — отвечал Александр II, — что я вполне расположен к тому. Я признаю вашу присылку сюда залогом серьезного и искреннего намерения установить между нами дружеские отношения, и я благодарен императору за нее. Так же поступил и я, отправив в Париж графа Киселева, потому что питаю к нему величайшее доверие, совершенно им заслуженное. Он вполне честный человек, и я надеюсь, что он внушит вашему государю доверие, равное тому, которое я имею к вам. Ясно, что ни император Наполеон, ни я не выбрали бы людей, занимающих столь видное положение, если бы не желали установить между нами сношения сердечные и добросовестные». Морни был очарован милостью и лаской императора Александра, о котором писал Наполеону III по возвращении из Москвы в Петербург: «Между нами сказать, нельзя быть любезнее этого государя. Все, что я узнаю о нем, о его семейных отношениях, дружественных связях и, должен прибавить, о действиях его по внутреннему управлению, носит отпечаток прямодушия, справедливости, даже рыцарского духа. Он не злопамятен, полон уважения к старым слугам своего отца и своей семьи, даже когда они плохо им служили. Он никого не оскорбляет, верен слову, чрезвычайно добр. Невозможно не полюбить его. Он обожаем своим народом, и в царствование его Россия дышит свободно, чего не было при покойном его отце. Он, быть может, не столь театрален, как император Николай, но я не сомневаюсь, что он больше принесет пользы своей родине во всех отношениях и в несколько лет, чем его отец во все продолжение своего царствования». Не менее сочувственно, чем о государе, продолжал отзываться Морни и о его министре: «Князь Горчаков и я — мы переговариваемся не как посол с министром, а как два друга, доверяющие добросовестности и прямодушию обоих государей и обоих посредников. Его прежняя политика согласуется с его новым положением; он рад установившемуся между ними согласию и делает, что может, дабы сохранить его». В Париже не меньше чествовали и ласкали Киселева, чем в Петербурге Морни. Стремясь завязать непосредственные сношения с русским царственным домом, в конце 1856 года Наполеон III пригласил великого князя Константина Николаевича посетить французскую столицу, а императрица Евгения выразила при этом желание, чтобы брат русского императора приехал в Париж в начале весны, когда окрестности этого города являются наиболее привлекательными. Пробыв весь Великий пост в Ницце, где проводила зиму императрица Александра Федоровна, Константин Николаевич в первый день Пасхи прибыл на пароходе «Олаф» в Тулон; там приняли его как генерал-адмирала со всеми почестями, подобающими этому званию. В Тулоне остался он целую неделю, осматривая суда французской средиземной эскадры, военный порт и все его принадлежности, и 18-го апреля прибыл в Париж, где ему были отведены покои в павильоне Марсан Тюильрийского дворца. В семнадцатидневное пребывание великого князя в Париже, император французов не раз имел с ним продолжительные совещания о политике. Он говорил своему гостю, что события Крымской войны отошли уже в область истории, и что поэтому можно и должно рассуждать о них вполне хладнокровно и беспристрастно, тем более, что обе стороны ошибки делали, и стяжали лавры; что в Европе возможны разные усложнения и возникновение новых и важных вопросов; что поэтому хорошо было бы, если бы Россия, Франция и Англия заблаговременно обдумали и решили, как им действовать сообща. Можно ожидать в близком будущем волнений в Италии с целью объединения и восстания христиан в Турции. В обоих случаях император французов признавал желательным образование как на Апеннинском, так и на Балканском полуострове федераций из небольших отдельных государств. Он выказал большое презрение к Австрии, а о Пруссии сказал, что не следует препятствовать ей округлить свои владения. Наконец, он повторил великому князю вопрос, уже предложенный им графу Орлову во время конгресса: «Не захочет ли Россия присоединить Галицию?» Великий князь, разумеется, уклонился от определенного ответа.12 Поездка в Париж Константина Николаевича была первым шагом к личному сближению двух императорских дворов, русского и французского; вторым — должно было служить свидание обоих императоров. О нем давно уже толковали в Европе. Тотчас по заключении Парижского мира представитель Пруссии при германском сейме Бисмарк-Шенгаузен, зорко следивший со своего наблюдательного поста за ходом европейской политики, сообщил двору своему распространенный во Франкфурте слух о намерении Александра II посетить французскую столицу. Двукратное путешествие по Германии, предпринятое русским императором летом 1857 года, дало новую пищу догадкам и предположениям.