С.С. ТАТИЩЕВ / ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ (11)

Большинство военного совета высказалось за наступление со стороны реки Черной, и главнокомандующий решился атаковать союзников в их укреплениях, без всякой, однако, надежды на успех, как видно из письма его к военному министру, писанного накануне сражения: «Я иду против неприятеля потому, что если бы я этого не сделал, Севастополь все равно пал бы в скором времени. Неприятель действует медленно и осторожно, он собрал невероятное множество снарядов на своих батареях; его подступы нас стесняют все более и более, и нет почти ни одного пункта в Севастополе, который не подвергался бы его выстрелам. Пули свищут на Николаевской площади. Нельзя заблуждаться пустыми надеждами: я иду навстречу неприятелю при самых плохих обстоятельствах. Его позиция весьма сильна: правый фланг его на Гасфортовой горе, которой скаты почти отвесны и тщательно укреплены; а левый — на Федюхиных высотах, за глубоким, наполненным водою каналом, чрез который можно перейти не иначе, как по мостам, набросанным под сильным огнем неприятеля. У меня 43000 человек пехоты, а у неприятеля, если он распорядится как следует, 60000. Если — на что я, впрочем, мало надеюсь — мне послужит счастье, я постараюсь воспользоваться успехом. В противном случае придется положиться на волю Божию. Я отойду на высоту Мекензи и постараюсь очистить Севастополь с наименьшей потерей. Не оставьте вспомнить о своем обещании — оправдать меня. Если дела примут дурной оборот, я нисколько не виноват в том. Я сделал все возможное, но задача была слишком трудна с самого прибытия моего в Крым». 4-го августа сражение при реке Черной было проиграно, русская атака отбита на всех пунктах. Мы понесли громадный урон: более 8000 человек убитыми и ранеными. Болезненно отозвалось в душе государя скорбное известие. Особенно опечалила его «огромная потеря наших славных войск, без всякого результата». Но и в этот раз он заботился главным образом о том, чтобы ободрить главнокомандующего, которому, после потерпенной неудачи, положение наше в Севастополе снова представлялось совершенно безнадежным. «Как все это ни прискорбно, — писал ему император, — но я не унываю, а покоряясь безропотно воле Божией, не теряю надежды, что Он нас не оставит и что, под конец, все-таки наша возьмет. Рассуждая хладнокровно о теперешнем положении вещей, я нахожу, что неудача 4-го числа нисколько не переменила наше взаимное положение относительно Севастополя... Повторяю вам, что если суждено Севастополю пасть, то я буду считать эпоху эту только началом новой, настоящей кампании...». Те же мысли выражал император в письме к князю Паскевичу: «Неудачная попытка на Черной доказала, что атаковать нам союзников с теперешними силами, не ослабляя скромного гарнизона крепости, трудно, если не невозможно. Между тем геройский гарнизон Севастополя с каждым днем тает и верки наши приходят в такое положение от близкого огня неприятельского, что мы уже не успеваем их исправлять. Весьма желательно, чтобы Севастополь мог удержаться до октября, ибо к тому времени Горчаков получит значительное подкрепление дружинами ополчения, которыми предполагается дополнить растаявшие полки 3-х или 4-х-батальонного состава. Тогда будут, может быть, шансы в нашу пользу для наступательных действий. Я не скрываю от себя всю трудность положения Севастополя и потому готовлюсь к мысли, что, может быть, придется для спасения остатков его гарнизона, уничтоживши, по мере возможности, наши укрепления, очистить Южную сторону и ограничиться защитой Северной. Разумеется, к такой отчаянной мере прибегнуто будет только в самом крайнем случае. Надеюсь на милость Божию, что до этого не дойдет. Но и тогда я не буду считать дело потерянным, а как началом новой кампании...» Заметив, что до будущей весны мы можем себя считать обеспеченными со стороны Австрии, что это «уже много» и что к тому времени «Бог знает что может еще произойти», государь так оканчивал письмо свое к фельдмаршалу: «Будем же крепиться, молиться и уповать на помощь свыше. С нами Бог, да не постыдимся вовеки!» Ободряющее действие императорских писем на слабого и нерешительного, но лично храброго Горчакова не заставило себя ждать. Главнокомандующий доносил, хотя и не без обычных оговорок, что решился не отходить на Северную сторону, а продолжать защищать Южную с упорством, пока будет в силах отбить штурм. «Конечно, — рассуждал он, — мы будем, между тем, нести большой урон и, может быть, даже не отобьем штурма, но в замену может случиться, что нам удастся отбить неприятеля, а может быть, и принудить снять потом осаду, ибо я никак не думаю, чтобы неприятель решился провести вторую зиму в теперешнем положении. Намерение мое подвергает нас большим случайностям; но надобно выбирать из двух зол менее вредное и, в особенности, держаться тех действий, которые наиболее соответствуют чести русского оружия. Продолжение до крайности защиты Севастополя, конечно, будет для нас славнее, чем очищение его без очевидной необходимости. Действуя так, армия понесет, может быть, больший урон, но она для того только и сделана, чтобы умирать за вашу славу. В этих видах я не останавливаю следование сюда дружин средних губерний». Император горячо благодарил главнокомандующего за решение не оставлять Южной стороны Севастополя, признавая его вполне соответствующим и чести русского оружия, и пользам России. «Да поможет нам Бог, — писал он, — до конца выдержать тяжкое испытание, свыше нам ниспосланное. Вы поймете, что в душе моей происходит, когда я думаю о геройском гарнизоне Севастополя, о дорогой крови, которая ежеминутно проливается на защиту родного края. Сердце мое обливается этой кровью, тем более что горькая чаша эта досталась мне по наследству; но я не унываю, а надеюсь на милость Божию, и счастлив, видя чувства, которые одушевляют вас и всех верных сынов отечества. Вы вновь предугадали мою мысль, не останавливая следования дружин ополчения; предположение мое о пополнении ими растаявших полков нашей армии должно уже быть в ваших руках. Теперь буду ожидать донесения вашего об исполнении сей полезной меры. Я также совершенно разделяю вашу мысль, что если Бог благословит отбить новый штурм, то весьма может быть, что эта новая неудача принудит союзников снять осаду, ибо едва ли решатся они провести вторую зиму в Крыму. По последнему телеграфному донесению вашему от 18-го вечера видно, что огонь неприятеля был умеренный, но что подступы его, хотя медленно, но все-таки подвигаются вперед. Я много надеюсь теперь на новые ретраншементы, устраиваемые позади первой линии, а в особенности на стойкость наших славных войск и распорядительность достойных их начальников. Скажите им, что я ими горжусь и счастлив был бы разделять их труды, если бы обязанность моя позволила мне следовать одному влечению моего сердца, ибо я в душе солдат... Да хранит вас Бог и еще раз искреннее спасибо за ваши неутомимые труды». Но роковой час приближался. 25-го августа неприятель возобновил бомбардирование Севастополя, продолжавшееся три дня. Получив о том известие по телеграфу, государь еще утешался тем, что, по свидетельству князя Горчакова, гарнизон мог успешно исправлять повреждения. «Пока мы не будем лишены этой возможности, — рассуждал он, — несмотря на огромную потерю, есть еще надежда сохранить Севастополь». Когда император писал эти строки, Южная сторона была уже очищена нашими войсками, перешедшими на Северную сторону. «Севастополь в пламени», — доносил главнокомандующий, — «и неприятелю достались одни развалины». «Держаться долее в Севастополе, — объяснял он в другом донесении, — не было никакой возможности. С 24-го числа разрушение слабых верков наших доходило до крайности. Ночные исправления, под градом ядер, бомб и штуцерных пуль стоили нам, без пользы уже, драгоценной крови: ежедневный урон простирался до 2500 человек. В таком положении оставалось только помышлять о том, как очистить город, не подвергая гарнизон резне и заднюю часть оного — необходимости положить оружие... 27-го утром неприятель двинулся со всех сторон на приступ с огромными силами. Мы отразили его везде, кроме Малахова, которого отбить было невозможно. Случай был единственный для очищения Севастополя, без потери части гарнизона. Утомление неприятеля, сильный урон, им понесенный, и храброе отстаивание нашими войсками местности у самого выхода из Корнилова бастиона, в разоренных домах, служили ручательством, что союзники не решатся проникнуть в город до следующего утра. Я воспользовался этим и очистил Севастополь в продолжение ночи, без урона, не поставя даже ни одной роты арьергарда в необходимость положить оружие или умереть до последнего. Неприятелю оставили вместо города одни пылающие развалины». Падение Севастополя нанесло тяжелую рану народному самолюбию. Виднейшие представители всех оттенков русской мысли выражали одинокие чувства глубокого национального горя, доходившего до отчаяния: митрополит Филарет и старец Ермолов, славянофилы Бодянский, Аксаковы, отец и оба сына, западники Грановский и Тургенев. В сознании своей царственной ответственности, император Александр едва ли не один во всей России перенес это новое, тяжкое испытание с христианской покорностью воле Божией, с мужественной твердостью государя, исполненного веры в Россию, в свой народ. 30-августа, в день своих именин, он воздал дань справедливости и царской признательности геройским защитникам черноморской твердыни в следующем высочайшем приказе по российским армиям: «Долговременная, едва ли не беспримерная в военных летописях оборона Севастополя обратила на себя внимание не только России, но и всей Европы. Она, с самого почти начала, поставила его защитников наряду с героями, наиболее прославившими наше отечество. В течение одиннадцати месяцев гарнизон севастопольский оспаривал у сильных неприятелей каждый шаг родной, окружавшей город земли, и каждое из действий его было ознаменовано подвигами блистательной храбрости. Четырекратно возобновляемое жестокое бомбардирование, коего огонь был справедливо именован адским, колебало стены наших твердынь, но не могло потрясти и умалить постоянного усердия защитников их. С неодолимым мужеством, с самоотвержением, достойным воинов-христиан, они поражали врагов или гибли, не помышляя о сдаче. Но есть невозможное и для героев. 27-го сего месяца, после отбития шести отчаянных приступов, неприятель успел овладеть важным Корниловским бастионом, и главнокомандующий Крымской армией, щадя драгоценную своих сподвижников кровь, которая в этом положении была уже без пользы проливаема, решился перейти на Северную сторону города, оставив осаждающему неприятелю одни окровавленные развалины. Скорбя душою о потере столь многих доблестных воинов, принесших жизнь свою в жертву отечеству, и с благоговением покорясь судьбам Всевышнего, коему неугодно было увенчать их подвиги полным успехом, я признаю святою для себя обязанностью изъявить и в сем случае, от имени моего и всей России, живейшую признательность храброму гарнизону севастопольскому за неутомимые труды его, за кровь, пролитую им в этой, почти год продолжавшейся, защите сооруженных им же, в немногие дни, укреплений. Ныне, войдя снова в ряды армии, эти испытанные герои, служа предметом общего уважения своих товарищей, явят, без сомнения, новые примеры тех же воинских доблестей. Вместе с ними и подобно им, все наши войска, с тою же беспредельною верою в Провидение, с тою же пламенною любовью ко мне и родному нашему краю, везде и всегда будут твердо встречать врагов, посягающих на святыни наши, на честь и целость отечества, а имя Севастополя, столь многими страданиями купившего себе бессмертную славу, и Имена защитников его пребудут вечно в памяти и сердцах всех русских, совокупно с именами героев, прославившихся на полях Полтавских и Бородинских». Недосказанное в приказе было выражено в письме императора князю М. Д. Горчакову: «Как ни тяжела материальная потеря Севастополя и уничтожение нашего Черноморского флота, но я сожалею, и сожалею гораздо более о дорогой крови, которая ежедневно проливалась геройским гарнизоном Севастополя. Поэтому не мог не одобрить решимость вашу очистить Южную сторону, что было исполнено столь удачно благодаря плавучему мосту... Не унывайте, а вспомните 1812-й год и уповайте на Бога. Севастополь не Москва, а Крым — не Россия. Два года после пожара Московского победоносные войска наши были в Париже. Мы те же русские и с нами Бог!» 1-го сентября государь в сопровождении двух императриц — супруги и матери — и августейших детей своих, выехал в Москву. Обычное царское шествие из Кремлевского дворца чрез Красное крыльцо в Успенский собор, приветственная речь митрополита Филарета, умиление, слезы, восторженные крики несметной толпы — все это произвело радостное и ободряющее впечатление на душу государя. «Посреди сих тяжких обстоятельств, — читаем в письме его князю Паскевичу, — сердцу моему было отрадно в родной Москве встретить заветный, задушевный прием». Среди этой обстановки память о великом всенародном подвиге Отечественной войны естественно воскресала в его воображении. «Да поможет нам Бог, — восклицал он, — как в 1812 г., выдержать до конца испытание, свыше нам ниспосылаемое. Я не унываю, а надеюсь на милость Божию и на общее сочувствие нашей Руси к правому нашему делу». «Государь, — повествует академик-профессор Погодин, — приехал в пятницу в двенадцатом часу, пред полночью. Погода была ужасная, дождь лил как из ведра, но все пространство от железной дороги до дворца было усыпано народом. Никто, казалось, не слыхал дождя и не чувствовал никаких неудобств. Лишь только показался он на крыльце с государынею нашею, другою Мариею и прочими членами своего семейства, как грянуло «ура!» и вслед за его коляскою полилось каким-то беспрерывным, громким потоком звуков до самого Кремля. Экипажи стояли кучами по всем площадям: и стар и млад хотели если не видеть, то по крайней мере слышать и чувствовать прибытие дорогих гостей. Коляска остановилась у Иверской часовни, ярко освещенной среди окружающего мрака. Мудрено передать ощущение русского человека, московского жителя, при виде издали царя и царицы, здесь коленопреклоненных. О шествии в Успенский собор по Красному крыльцу в сопровождении многочисленной свиты, при звоне всех колоколов, при восторженных криках народных сказано выше. Это одна из таких минут, какие бывают только в Москве. Из Успенского собора, по отслушании торжественного молебна, наш маститый пастырь повел царя с подънятым крестом в соборы Архангельский и Благовещенский. Народные волны двигались по их направлению. На третий день царь принимал во дворце все московские сословия: дворянство и купечество, чиновников и мещан, всех без исключения граждан, кто только хотел его видеть, и выражал всем свое благоволение. Потом последовали осмотры полевых полков, дружин ополчения, кадетских корпусов, этих рассадников, где приготовляются новые защитники отечества — ряд минут усладительных и незабвенных! Ученому сословию и учащемуся юношеству он выразил свое особенное благоволение при общем приеме и обещался при первой возможности посетить наш столетний университет, имеющий счастье считать его своим членом». В другом месте статьи Погодин приводит крики радости и восторга, которыми народная толпа встречала и приветствовала царя в Москве: «Голубчик наш! Какой он задумчивый! Утешь его, Господи! Помоги ему, обрадуй его! Помилуй нас!» Царская семья провела целый день в Троицкой лавре и горячо молилась у мощей св. Сергия. Государь взял оттуда образ преподобного, тот самый, что сопровождал царя Алексея Михайловича во всех его походах, был с Петром Великим под Полтавой, а в 1812 году — с московским ополчением, и отправил его к князю М. Д. Горчакову с тем, чтобы он оставался при главной квартире Крымской армии и чтобы по получении его был отслужен молебен пред фронтом. «Да помогут нам молитвы преподобного Сергия, — писал император по этому случаю, — так, как благословение его даровало нам победу при Димитрии Донском». В Москве происходили под личным председательством государя военные совещания, к участию в которых он пригласил военного министра, князя Долгорукова, генерал-адъютанта барона Ливена и бывшего адъютанта и личного своего друга князя А. И. Барятинского, привезшего из Севастополя донесение главнокомандующего об очищении Южной стороны. Плодом этих совещаний была составленная самим императором записка о предстоящих военных действиях, ибо, верный своему слову, Александр II считал падение Севастополя лишь началом новой кампании. Записка распадалась на три части. В первой излагались меры для сохранения остальной части Крыма. Удержание Северной стороны признавалось бесцельным, «ибо флот Черноморский по нужде нами самими уничтожен». В предположении, что союзники не станут атаковать с фронта неприступную нашу позицию на Мекензиевой горе и Инкерманских высотах, а попытаются сделать диверсию на наш тыл, высадив сильный десант у устья Качи, у Евпатории или Перекопа, государь находил необходимым сосредоточить всю армию, в числе по меньшей мере 100000 человек, в центральной позиции у Симферополя, откуда она могла бы угрожать правому флангу неприятеля, где бы он ни высадился, причем значительный перевес в силах был бы на нашей стороне. При этих условиях можно надеяться, что всякая попытка неприятельского десанта, который ни в каком случае не превысит 40000 человек, окончится в нашу пользу. Вторая часть записки посвящена распоряжениям об укомплектовании Крымской армии и о приведении полков ее в четырехбатальонный состав; третья часть — способам защитить от неприятельского нападения Николаев, который из всего южного побережья представлял союзникам удобнейшее место для высадки, дабы истребить там последние остатки нашего Черноморского флота. Находя, что на сохранение Николаева должны быть обращены все наши усилия, государь полагал подкрепить Южную армию двумя гренадерскими дивизиями, стоявшими у Перекопа, и в случае надобности — еще одной или двумя, выведенными из Крыма. Первоначальное намерение императора было из Москвы отправиться в Варшаву, для соображения с князем Паскевичем мер на случай войны с Австрией. События в Крыму заставили его переменить это решение и, отложив поездку в Варшаву, ехать в Николаев, чтобы условиться с Лидерсом, а если можно, то и с Горчаковым, о дальнейших действиях на юге. «Притом считаю сердечною обязанностию, — писал он фельдмаршалу, — лично благодарить славные войска наши за геройскую защиту Севастополя. Они долг свой исполнили свято! Не их вина, что труды их не были увенчаны полным успехом». Паскевичу государь сообщил свою записку, прибавив, что пополнение потерь в войсках считает вопросом первейшей важности, «ибо иначе к будущей весне у нас армии не будет, а нам неизбежно должно готовиться к продолжительной еще войне и, может быть, с новыми врагами». При этом он поручал фельдмаршалу, «по испытанной опытности», сообщить ему свои мысли насчет будущих действий, в случае разрыва с Австрией. «Несмотря на все успокоительные сведения об уменьшении ее армии, — заключал государь, — я предвижу, в особенности теперь, после потери Севастополя, что рано или поздно мы ее встретим в рядах врагов наших. Дай Бог, чтобы я ошибся в моих опасениях, но гораздо лучше быть готовым к худшему и принять все меры осторожности, чем быть взятым врасплох». Уведомляя князя Горчакова о поездке в Николаев и о намерении оттуда проследовать в Крым, если союзники не предпримут ничего важного и не будет предвидеться опасности Перекопу, государь назначил ему свидание в Симферополе, а в Николаев предписал явиться начальнику штаба Крымской армии князю Васильчикову и генералу Тотлебену, «если позволит состояние его здоровья». На случай приезда в Крым он «строжайшим образом» запретил делать какие-либо приготовления для смотров войск, замечая: «Они и без того много претерпели и потому не хочу, чтобы приезд мой был им в тягость». Императору предшествовали великие князья Константин и Николай Николаевичи. Сам он в сопровождении младшего брата, великого князя Михаила Николаевича, выехал из Москвы 8-го сентября. В Одессе при вступлении в кафедральный собор встретил царя знаменитый духовный вития Иннокентий, архиепископ херсонский и таврический, следующим красноречивым и глубоко прочувствованным словом: «Еще не возлагал ты на главу свою венца прародительского, а уже Проведением Божиим допущено явиться на нем — терниям! Плоть и кровь наша не привыкла к подобному украшению на венцах царских; но око веры в сих самых терниях с благоговением и радостью усматривает драгоценное подобие венца Христова». После молебна государь, сев на коня, произвел смотр войскам и прибывшим в Одессу смоленскому и московскому ополчениям, которыми остался вполне доволен, находя, что люди идут хорошо и стройно. Между тем союзники, ограничиваясь диверсиями в Крыму то на левый, то на правый фланг армии князя Горчакова, снарядили морскую экспедицию в Днепровский лиман. Англо-французская эскадра, в числе 90 вымпелов, вышла из Балаклавы и Камыша и, простояв шесть дней перед Одессой, высадила десант у Кинбурна, который сдался и был занят французским гарнизоном, после чего неприятельский флот возвратился в южные порты Крыма. Государь, из Очакова, был сам свидетелем отплытия союзной эскадры, после чего поехал в Николаев, где оставался шесть недель. «Из всего южного побережья, занимаемого войсками Южной армии, — писал он в собственноручной записке, — по моему мнению, Николаев представляет союзникам самый привлекательный пункт для сделания высадки, дабы, овладев им, уничтожить все заведения Черноморского флота и нанести тем окончательный удар могуществу нашему на Черном море. Поэтому на сохранение Николаева должно быть обращено все ваше внимание». Ко дню своего приезда государь вызвал в Николаев генерала Тотлебена, лечившегося в Симферополе от тяжкой, полученной в Севастополе раны в ногу. О приеме своем у него имеется следующий рассказ самого Тотлебена: «Перед общим приемом государь потребовал меня к себе в кабинет. Он принял меня с распростертыми объятиями, поцеловал и благодарил именем покойного государя и от лица всей России. Я был глубоко растроган этим высоким и великодушным признанием моих трудов, которые при других обстоятельствах, как это часто случается со многими, остались бы, может быть, незамеченными. На следующий день его величество вновь приветствовал меня словами: «Поздравляю моим генерал-адъютантом»; при этом он обнял и поцеловал меня. Я благодарил за высокую милость, обещая и вперед быть ему также верным слугою». Приведение Николаева в оборонительное состояние производилось по плану Тотлебена, причем великие князья Николай и Михаил назначены были заведовать первый — инженерной, второй — артиллерийской частями. Государь лично следил за ходом работ, которыми с трудом двигавшийся на костылях Тотлебен руководил сам, несмотря на незажившую еще рану. Александр Николаевич окружал севастопольского героя самой нежной и попечительной заботой. По его приказанию лейб-медик Обермиллер должен был ежедневно докладывать ему, послушен ли Тотлебен, то есть не работает ли слишком много и бережет ли свою ногу? Когда же Тотлебен являлся к императору, то сам он распоряжался, чтобы раненому генералу поставили под ноги скамейку или подложили подушку. «Государь, — свидетельствует Тотлебен, — неизменно милостив ко мне, пожимает мне приветливо руку и просит меня беречься и не утруждать слишком много ноги». Южная армия, состоявшая под начальством генерала Лидерса, усилена морскими командами, высланными в Николаев из Севастополя, по оставлении нами Южной стороны. Предоставляя князю Горчакову полную свободу действовать по усмотрению и сообразно с местными обстоятельствами, государь советовал ему не упускать удобных случаев для наступательных действий, «ибо, — замечает он, — не могу никак убедиться в необходимости для нас ограничиваться одной лишь оборонительной системой, всегда самой невыгодной в военном деле». «Я надеюсь, — читаем в другом письме к главнокомандующему, — что вы не дадите себя озадачить каким-нибудь неожиданным движением, а будете действовать согласно принятой вами системе с решимостью и пользуясь всяким удобным случаем, чтобы перейти самому в наступление, разумеется, при возможно выгодных условиях. Да поможет вам Бог исполнить это с успехом!» Заботясь о реорганизации Крымской армии и о пополнении ее громадной убыли, государь настойчиво требовал, чтобы по окончании осенней кампании все войска, предназначенные к выводу из Крыма, были немедленно направлены на зимние квартиры. В Николаеве получил император ответ Паскевича на посланный ему из Москвы запрос. Старец-фельдмаршал находил, что политическое положение наше осталось в сущности то же, что и в прошедшем году: то же нерасположение к нам и, следовательно, так же мало уверенности, что мы рано или поздно не увидим Австрию в ряду врагов наших. Если Австрия — рассуждал князь Варшавский — не объявила нам доселе войны, то, конечно, была удержана только сильной армией, собранной в 1854 году в Царстве Польском, а потому и ныне мы можем удержать Австрию от разрыва и сохранить влияние на Пруссию и остальную Германию лишь доведением Западной армии до 170 или по меньшей мере до 150 батальонов при 150 или 114 эскадронах кавалерии, и Средней армии от 80 до 100 батальонов при 100 эскадронах. Соглашаясь с мнением фельдмаршала, государь не считал, однако, возможным привести Западную и Среднюю армии в требуемую им силу. К весне представлял он себе решить сообразно обстоятельствам: которую армию чем усилить, «а до того, — писал он князю Горчакову, — я требую, чтобы все было исполнено согласно моим указаниям». Указания эти были следующие. К весне войска Крымской, Южной и Средней армий должны быть расположены: 3-й и 4-й пехотные и драгунские корпуса — в Крыму; 5-го и 6-го пехотного корпусов четыре дивизии и пять легких кавалерийских — от Дуная до Днестра; гренадеры — между Крымской и Южной армиями; 2-й пехотный и 2-й резервный корпуса с 24 дружинами ополчения, в составе Средней армии — в Волынской, Киевской и Подольской губерниях. Балтийский корпус и Западная армия остаются в прежнем составе. Если к весне англо-французы, с присоединением австрийцев, станут угрожать нашим западным и юго-западным границам, то им будут противопоставлены Южная и Средняя армии, поддержанные гренадерами и частью войск Крымской армии; если же Австрия одна или с подкреплением французов вторгнется в Польшу, то Западная армия, оставив гарнизоны в крепостях, отступит или на Балтийский корпус, или на Брест-Литовск, сообразно с обстоятельствами, дабы Средней армии дать время и средства с подкреплением от Южной армии или соединиться с Западной армией, или действовать на правый фланг и тыл неприятеля. Расположенный около Брацлавля сильный кавалерийский резерв из двух кирасирских и одной легкой дивизии будет направлен, куда окажется нужным. В продолжение зимы ход политических событий и доходящие до нас сведения о военных приготовлениях неприятеля дадут возможность определить, соразмерно с нашими способами, какое расположение и разделение должны принять наши армии к весне. Государь не хотел покинуть Новороссийский край, не исполнив своего заветного желания: посетить Крымскую армию и лично поблагодарить ее за геройскую оборону Севастополя. «Я полагаю остаться у вас три дня, — писал он князю Горчакову, — дабы успеть объехать на занимаемых ими позициях по крайней мере большую часть ваших войск. Месяц тому назад, когда положение ваше было действительно критическое, я последовал вашему совету, но теперь намерен это непременно исполнить, если до того ничего не произойдет. Итак, до скорого свидания. Прошу вас хранить приезд мой покуда в тайне и строжайше запрещаю всякое приготовление смотров войск, которые желаю видеть на биваках или на квартирах, в том виде, как они есть». В ответе на убедительную просьбу главнокомандующего дозволить выставить на станциях хотя бы по несколько конвойных казаков последовал ответ по телеграфу: «Конвой дозволяю. Почетные караулы запрещаю и роты для сего в Симферополь не приводить. Вас прошу туда приехать к вечеру 27-го октября». 28-го государь, сопутствуемый двумя младшими братьями, был уже в Бахчисарае. Когда он подъезжал к этому городу, где находилась главная квартира Крымской армии, войско, завидев его с крутой, почти отвесной горы, стремглав бросилось к нему, так что, — как он сам рассказывал впоследствии, — у него упало сердце при виде такой стремнины. Солдаты остановили коляску, целовали его руки и ноги. Удерживая их, он говорил им об усталости, но они не слушали его. Севастополю поклонился государь в землю и долго со слезами молился о павших в бою. Из церкви Александр Николаевич шел в приготовленный для него в Бахчисарае дом, как вдруг над домом этим взвились двадцать два орла, долго кружили над ним и затем полетели по направлению к Евпатории. Необычайное это явление повторялось два раза и было сочтено армией за счастливое предзнаменование. В продолжение четырех дней государь осматривал войска, расположенные на позициях в окрестностях Севастополя, и укрепления, воздвигнутые на Северной стороне. Всюду встречали его восторженные крики закаленных в боях воинов, героев севастопольской обороны, которых он, в ласковых и милостивых выражениях, горячо благодарил за службу, за понесенные беспримерные труды, за самоотверженно пролитую кровь. Перед отъездом из Крыма он повторил выражение царской признательности в приказе по Крымской армии, коим пожаловал всем защитникам Севастополя, в память их бессмертного подвига, серебряную медаль на Георгиевской ленте, а главнокомандующего почтил следующим рескриптом: «Князь Михаил Дмитриевич, во время пребывания моего в Крымской армии я с особенным удовольствием нашел, что люди в полках сохранили бодрый, довольный вид, невзирая на неимоверные труды, перенесенные ими при обороне Севастополя, и что в войсках нисколько не изменился тот во всех частях порядок, на котором основывается благоустройство армии. Такое отличное состояние вверенных вам войск свидетельствует о неусыпной заботливости и трудах, которыми единственно вы могли до того достигнуть, и это в то время, когда и мысли и деятельность ваша устремлены были на противоборство врагам сильным, храбрым и не щадившим никаких жертв. По естественному положению защищаемой части Севастополя, уступая шаг за шагом неприятелю, вы, по благоразумным видам опытного полководца, оставили ему лишь развалины, заплаченные дорогою ценою пролитой крови, и, выведя войска путем доселе небывалым, вы вновь готовы встретить врага с тем мужеством, с которым всегда водили в бой наши полки. Отдавая вам полную справедливость за заслуги ваши, мне приятно повторить здесь мою искреннюю признательность, которую выражал уже вам лично. Прошу, вас, князь, верить в неизменное мое к вам благоволение. Вас искренне любящий Александр». 31-го октября государь, оставив брата Николая в главной квартире, отбыл вместе с великим князем Михаилом из Бахчисарая, сопровождаемый благословениями армии, и в первых числах ноября возвратился в Царское Село. Там получил он следующее донесение от главнокомандующего отдельным кавказским корпусом, генерал-адъютанта Муравьева: «Ваше императорское величество, Божиею милостию и благословением вашим совершилось наше дело. Карс у ног вашего величества. Сегодня (16-го ноября) сдался военнопленным изнуренный голодом и нуждами гарнизон сей твердыни Малой Азии. В плену у нас сам главнокомандующий исчезнувшей тридцатитысячной Анатолийской армии мушир Вассиф-паша; кроме него, восемь пашей, много штаб- и обер-офицеров и вместе с ними — английский генерал Виллиамс со всем его штабом. Взято 130 пушек и все оружие. Имею счастие повергнуть к стопам вашего императорского величества двенадцать турецких полковых знамен, крепостной флаг Карса и ключи цитадели». Император собственноручно отвечал победоносному вождю: «Известие о сдаче Карса, любезный Николай Николаевич, обрадовало меня донельзя. Сердце мое преисполнено благодарности к Благословившему столь блистательным успехом распорядительность вашу и стойкость храбрых наших кавказских войск. Благодарю вас от души за достохвальные заслуги ваши, поздравляю вас кавалером св. Георгия 2-й степени, на что вы приобрели неотъемлемое право. Вместе с тем поручаю вам передать мое искреннее спасибо всем вверенным вам войскам, участвовавшим в блокаде Карса. Я ими горжусь, как всегда гордился нашими кавказскими молодцами. Надеюсь на милость Божию, что падение сей гордыни Малой Азии будет иметь благодетельное влияние на ход политических дел как на Востоке, так и на Западе, и уверен, что вы не упустите воспользоваться сим моральным результатом, дабы поправить дела наши в Мингрелии и на прочих пунктах вверенного вам края, угрожаемых неприятелем. Да подкрепит вас Бог». Взятие Карса завершило победным подвигом несчастливую по результатам, но все же славную для русского оружия Восточную войну 1853—56 годов. Ближайшим его последствием было приостановление движения Омер-паши со стороны занятой турками Мингрелии. С наступлением первых морозов англо-французский флот, целое лето простоявший в виду Кронштадта и за все время ограничившийся безуспешным бомбардированием Свеаборга, отплыл из Балтийского в Немецкое море. В Крыму союзники ничего не предпринимали и только изредка перестреливались с нашими аванпостами. К зиме на всех театрах войны установилось полное затишье. С первых же дней своего царствования Александр Николаевич расположил к себе умы и сердца своих подданных, утвердил за собою их доверие и любовь. Мужество и твердость молодого государя в борьбе с внешним врагом ободрили русских людей; благость и кротость, проявляемые в делах внутреннего управления, возбудили в них умиление и признательность. В такой оценке начальных правительственных распоряжений императора Александра II сходятся представители всех оттенков современной русской мысли. Западник Кавелин писал: «На Александра Николаевича нельзя смотреть без участия и сожаления. Он исполнен наилучших намерений и держит себя очень хорошо. До сих пор действия его грех корить. Можно бы больше сделать, но спасибо и на том, что сделано и делается, особливо при горестной обстановке престола, созданной злонамеренным или, по крайней мере, неблагонамеренным самолюбием, тщеславием и бездушною посредственностью...» И в другом письме: «Любовь к царю растет видимо... Признаюсь вам, что доброта и чистосердечие царя и меня начинают побуждать и привязывать к нему лично». Еще больший восторг вызывали начинания государя в московских славянофилах. «Все как-то стали бодрее духом, — читаем в одном из писем С. Т. Аксакова к сыну его, Ивану, — да и как не ободриться? Мы на каждом шагу видим, что государь хочет правды, просвещения, честности и свободного голоса... И едва веришь, что наступает время, в которое честному человеку можно будет говорить правду без страха». Верным выразителем и истолкователем общественного настроения России явился Погодин, в следующих прочувствованных строках приветствовавший радужную зарю нового царствования: «В трудных обстоятельствах принял государь свою державу. Ни одно вступление на престол в русской истории не сопрягалось с такими грозными внешними опасностями; но в утешение и ободрение можем сказать себе и то, что ни один государь, с начала своего царствования, не пользовался таким общим расположением, таким неограниченным доверием, такой горячей любовью, без примеси всяких чувствований отрицательных, как он. Все сердца к нему стремятся, и не было, может быть, никогда минуты более благоприятной, когда б было так удобно, так легко сделать все нужные преобразования и исправления. Преобразования и исправления внутренние для нас не только нужны, но и необходимы. Скажу более: ими только можем мы спастися, ими только можем отвратить настоящие опасности и предупредить будущие, кроме, разумеется, гнева Божия. Все человеческие учреждения, независимо даже от лица и обстоятельств, имеют свои возрасты, свои степени возвышения и понижения своего развития. Ударит час, и самое лучшее учреждение, отжив свой век, делается вредным, так что даже способные и достойные люди в его пределах не могут приносить пользы. Здесь никто не бывает виноват и все разделяют вину, главным же виновником бывает время. Дние лукави суть. Кто знает историю, тот поймет меня, ибо вспомнит доказательства моим словам в бытописаниях всех государств. Многие формы производства наших дел сделались такими глубокими колеями, в которых вязнет и лишается движения всякая мысль и мертвеет всякая жизнь. Мы привыкли к ним и потому не чувствовали их пагубного влияния, но настоящая война открыла нам глаза, и вещи представились в настоящем свете. Благодеяние, какого тридцатилетний мир и тридцатилетняя тишина доставить нам были не в состоянии. Нам остается воспользоваться этим внезапным светом и следовать всюду за нашим благодушным царем, куда он поведет нас и укажет нам путь; нам остается помогать ему всеми своими силами: словом, делом и помышлением. Время — новое, и в новое время нельзя оставаться со старыми привычками; нужды новые, и старые средства удовлетворить их не могут. В новых обстоятельствах необходим и новый образ действия. Старого нигде, очевидно, недостает. Вот для чего необходимо общее участие, общее усердие; в общем деле должен участвовать всякий; общего дела в одиночке не сделаешь. Одному и у каши не споро, говорили наши предки. Великие и малые, знатные и простые, богатые и убогие, старые и молодые, мужчины и женщины должны одинаково посвящать себя всецело на службу отечества. Мы, повторю, отвыкли думать об общем деле; мы заботились только о себе — и вот раздается голос почти с неба: Имеяй уши слышати, да слышит!» С верой, надеждой и любовью ждали русские люди от молодого царя внутреннего и внешнего, вещественного и духовного обновления отечества.4