С.С. ТАТИЩЕВ / ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ (10)

КНИГА ВТОРАЯ Первые годы царствования 1855—1861 ГЛАВА СЕДЬМАЯ Воцарение и Первая Восточная война 1855 Высочайший манифест возвестил о кончине императора Николая и о воцарении его преемника. В этом первом акте своего царствования молодой государь принимал пред лицом Бога священный обет — иметь всегда единой целью благоденствие отечества, и заключал его следующими знаменательными словами: «Да, руководимые, покровительствуемые призвавшим нас к своему великому служению Провидением, утвердим Россию на высшей ступени могущества и славы, да исполняются чрез нас постоянные желания и виды августейших наших предшественников: Петра, Екатерины, Александра Благословенного и незабвенного нашего родителя».1 В самый день смерти императора Николая Александр II повелел Государственному Совету собраться на другой день, в исходе первого часа пополудни, на собственной половине его императорского величества. 19-го февраля представлению государю предшествовало заседание Совета в обычном его помещении, причем Совет, выслушав высочайший манифест, мнением положил: принести присягу на верность подданства государю императору и наследнику его, цесаревичу и великому князю Николаю Александровичу. Вслед за тем Совет в полном составе всех присутствовавших в том заседании членов с председателем князем Чернышевым во главе перешел во внутренние покои Зимнего дворца, где император Александр обратился к нему со следующей речью: «В годину тяжких испытаний посетило нас новое несчастие: мы лишились отца и благодетеля России. Покойный государь, мой незабвенный родитель, любил Россию и всю жизнь постоянно думал об одной только ее пользе. Каждое его действие, каждое его слово имело целью одно и то же — пользу России. В постоянных и ежедневных трудах его со мною он говорил мне: «Хочу взять себе все неприятное и все тяжкое, только бы передать тебе Россию устроенною, счастливою и спокойною». Провидение судило иначе, и покойный государь в последние часы своей жизни сказал мне: «Сдаю тебе мою команду, но, к сожалению, не в таком порядке, как желал, оставляя тебе много трудов и забот». Я отвечал ему: «Ты» — мы всегда говорили друг другу ты — «ты, верно, будешь там молиться за твою Россию и за дарование мне помощи». «О, верно, буду,» — отвечал он. Я уверен в этом, потому что душа его была душа чистая. В этой надежде на молитвы моего незабвенного родителя и в уповании на помощь Божию, на которую я всегда надеялся и надеюсь, я вступаю на родительский престол». Осенив себя крестным знамением, государь, после минутного молчания, продолжал: «Помните, господа, что Государственный Совет есть высшее в государстве сословие и потому должен подавать собою пример всего благоразумного, полезного и честного. Покойный государь в последние минуты жизни, передавая мне волю свою о разных предметах государственного управления, поручил мне благодарить членов Государственного Совета за усердную их службу не только в продолжение его царствования, но некоторых еще — и в предыдущее. Исполняя эту волю моего незабвенного родителя, я надеюсь, что Совет будет и при мне продолжать действовать так же, как действовал при покойном государе, то есть благородно, чисто и честно. Иных действий от этого высшего учреждения я и не ожидаю. Независимо от особой благодарности всему Совету, покойный государь в свои последние минуты, вспоминая о своих сотрудниках, поручил мне поименно благодарить министров, работавших с ним в его царствование». Император в отдельности благодарил председателя Совета, всех министров и начальников главных управлений и, взяв за руку великого князя Константина Николаевича, сказал ему: «Тебя, милый брат, государь особенно поручил благодарить за прекрасное начало твоей службы. Надеюсь на такое же продолжение ее и впредь». Его величество удалился в свой кабинет, а члены Совета пошли в Белую залу для участия в высочайшем выходе в придворный собор, где, в присутствии государя и императриц, всех членов императорской фамилии, высших государственных сановников, военных и придворных чинов министр юстиции прочитал манифест о воцарении, а духовник их величеств, протопресвитер Бажанов, провозгласил в общее услышание присягу на верность подданства государю императору и наследнику его, цесаревичу и великому князю Николаю Александровичу. По произнесении присяги всеми находившимися в церкви особами присутствующие приложились к св. Евангелию и Кресту и подписали присяжные листы. В тот же день государь в приказе по российским войскам передал обращенные к ним последние слова почившего их вождя и благодетеля: «Благодарю славную верную гвардию, спасшую Россию в 1825 году, равно храбрые и верные армию и флот; молю Бога, чтобы сохранил в них навсегда те же доблести, тот же дух, коими при мне отличались. Покуда дух сей сохранится, спокойствие государства и вне, и внутри обеспечено, и горе врагам его! Я их любил как детей своих, старался, как мог, улучшить их состояние, ежели не во всем успел, то не от недостатка желания, но оттого, что или лучшего не умел придумать, или не мог более сделать». Другим приказом по военному ведомству новый государь принял на себя звание шефа во всех гвардейских полках, коих шефом состоял покойный император, и в них же зачислил наследника. Следующим распоряжением Александра II было назначение на занимаемую им самим до того должность главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами генерал-адъютанта графа Ридигера. Главное руководство воспитанием военного юношества оставил он за собою, подчинив себе непосредственно переименованного в начальники штаба его императорского величества по военно-учебным заведениям генерал-адъютанта Ростовцева. Увольнение от всех должностей князя Меншикова, с оставлением в звании члена Государственного Совета, вызвало назначение князя М. Д. Горчакова главнокомандующим Крымской армией, генерала Лидерса — командующим Южной армией, генерала Берга — финляндским генерал-губернатором и генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича — главным начальником флота и морского ведомства. Все прочие министры и высшие должностные лица империи оставлены на своих местах. Манифест о воцарении отправлен был в Москву с генерал-адъютантом Ланским, при рескрипте генерал-губернатору графу Закревскому, в котором молодой государь выражал уверенность, «что первопрестольный град, колыбель моя, соединит свои слезы и молитвы с моими». В другом рескрипте, на имя митрополита московского Филарета, Александр Николаевич называл Москву «родною», припоминая, что «по воле Провидения» он «родился под сенью древней отечественной православной святыни». Принята была важная государственная предохранительная мера: в случае кончины императора до достижения совершеннолетия наследником, правителем государства назначался великий князь Константин Николаевич. В минуту воцарения императора Александра II Россия переживала тяжелое время. Начатая в 1853 году вступлением русских войск в Дунайские княжества война с Турцией и ее союзницами, Великобританией и Францией, перенесена была в собственные наши пределы. По очищении нами Молдавии и Валахии австрийские войска заняли две эти области, а англо-французы высадились в Крыму и, после неудачного для нас дела на реке Альме, поддерживаемые сильной эскадрой, осадили Севастополь. Все попытки вытеснить их с сильно укрепленных позиций остались безуспешны. Они продолжали осаду, невзирая на наступление зимы; мы же вынуждены были, для заграждения севастопольского порта, сами потопить все суда, составлявшие наш Черноморский флот. Защита Севастополя стоила ежедневно геройскому гарнизону неисчислимых потерь. Подкрепления доходили медленно и в недостаточном числе, вследствие необходимости содержать вдоль западной границы империи многочисленную армию на случай войны с Австрией. С призывом ополчения напряжены были до крайних пределов боевые силы государства; не менее истощены были и его финансовые средства, а между тем, к весне следовало ожидать вторжения турок в Закавказье и появления англо-французской эскадры в Финском заливе. Русские берега на Белом море и Восточном океане оставались совершенно открытыми для неприятельских нападений. Как ни трудно было военное положение России, еще более тяжким представлялось положение политическое. Австрия заключила с Англией и Францией союзный договор, которым обязалась объявить войну России, если та не примет мира на заявленных дворами лондонским и парижским и поддержанных венским двором условиях. Пруссия, долго колебавшаяся, начинала также склоняться на сторону наших противников и независимо от союзного договора, заключенного с Австрией, вошла с Англией и Францией в непосредственные переговоры относительно приступления к коалиции. Ее опередила Сардиния, снарядившая уже пятнадцатитысячный корпус для присоединения к армии союзников, действовавшей в Крыму. Примеру этому готовы были последовать Швеция и даже Испания. Из всех европейских государств, если не считать папы, один только король неаполитанский обнаруживал к нам искренне дружеское расположение. Война грозила стать всеобщею. России приходилось вступить в борьбу со сплотившейся воедино против нее Европой. Ввиду этой грозной опасности, император Александр II не смутился и не пал духом, но бодро и твердо приступил к выполнению намеченной им двойной задачи: все старание приложить к заключению мира почетного, совместного с достоинством его державы или, если это окажется недостижимым, собрать и направить все вещественные и нравственные силы России на отражение ее врагов. Такую решимость он ясно выразил в двух речах, с которыми в один и тот же день — 20-го февраля — обратился к явившимся приветствовать его воцарение дипломатическим представителям иностранных государств и к депутации с.-петербургского дворянства, представившей адрес с изъявлением готовности «не щадить ни себя, ни достояния в защиту святой веры, царя и отечества». Государь, разъяснив чужеземным дипломатам, что ответственность за кровопролитную войну отнюдь не должна падать на императора Николая, сделавшего все от него зависевшее для ее предотвращения, торжественно объявил им, что останется верен чувствам, одушевлявшим его родителя, и будет строго придерживаться начал, руководивших политикою Александра I и Николая I. «Начала эти, — сказал император, — суть начала Священного Союза. Если этот Союз более не существует, то вина за то лежит, конечно, не на моем отце. Его намерения всегда были прямодушны и честны, и если в последнее время они не везде оценены по достоинству, то я не сомневаюсь, что Бог и история воздадут им должную справедливость». При этих словах государь строго взглянул на смущенного австрийского посланника, графа Эстергази, и затем продолжал: «Я готов протянуть руку примирения на условиях, принятых моим отцом; но если совещания, которые откроются в Вене, не приведут к почетному для нас результату, тогда я, господа, во главе верной моей России, и весь народ — смело вступим в бой». Пламенным патриотическим чувством и не менее твердою решимостью проникнута речь Александра Николаевича к петербургским дворянам: «Я желал вас видеть, господа, чтобы передать вам слова покойного нашего благодетеля, незабвенного родителя моего. Он был уже так слаб, что не мог даже читать сам выражения ваших чувств. Эта обязанность была возложена на меня. Ваше усердие, господа, усладило его последние минуты. Выслушав все, он сказал: «Благодари их, благодари искренно; скажи им, что я никогда не сомневался в их преданности, а теперь еще более в ней убедился». Благодарю вас, господа! Я уверен, что эти слова глубоко залягут в вашем воспоминании. Вы — во главе других: передайте их всем. Времена трудные. Я всегда говорил покойному государю, что твердо уповаю, что Бог милостью Своею сохранит Россию. Я надеялся дожить вместе до дней радостных, но Богу угодно было решить иначе. Я в вас, господа, уверен, я надеюсь на вас. Я уверен, что дворянство будет в полном смысле слова благородным сословием и в начале всего доброго. Не унывать! Я с вами; вы — со мною!» Потом, сотворив знамение креста, государь прибавил: «Господь да поможет нам! Не посрамим земли Русской!» И, обняв губернского предводителя, заключил: «В лице вашем еще раз благодарю все дворянство. Прощайте, господа! Бог с вами!» В тот же день император Александр пожелал лично проститься с учащейся военной молодежью, столько лет находившейся под непосредственным его начальством и попечением. Войдя в дворцовую залу, где собраны были члены Совета, чины штаба, директора, воспитатели и наставники всех военно-учебных заведений, обучающиеся в Военной Академии офицеры и фельдфебеля всех рот заведений, он сказал, обращаясь к ним: «Господа, я хотел всех вас видеть у себя, чтобы проститься с вами, как ваш бывший главный начальник... Шесть лет я был с вами и в эти годы имел от вас много душевного утешения... Вы все у меня здесь, в моем сердце. Я сам прочту вам приказ мой». Чтение прощального приказа по военно-учебным заведениям император начал голосом светлым и громким. При чтении слов, где государь припоминает, что в течение шести лет личное наблюдение за этими заведениями составляло приятнейшую для сердца его заботу, в голосе его стали слышаться слезы, которые превратились в рыдания, когда его величество произнес слова приказа, обращенные к детям; но голос его, прерываемый по временам полнотою чувств, по временам на мгновение дрожавший, звучно разносился по обширной зале, по свидетельству очевидца. Все бывшие тут плакали, не было глаза сухого. Дойдя до слов приказа, касавшихся генерал-адъютанта Ростовцева, император протянул ему руку, которую тот с увлечением поцеловал. Государь приостановил чтение, подошел к Ростовцеву, обнял и крепко поцеловал его. По прочтении приказа император, со слезами на глазах, перецеловал всех членов Совета, директоров корпусов; поцеловав директора Полтавского корпуса, сказал: «Передайте это вашим», а начальнику Военной Академии: «Надеюсь, что Военная Академия будет и впредь давать таких же отличных офицеров, каких она уже дала войскам». Обратись потом к выпускникам фельдфебелям всех корпусов; государь продолжал: «Подите вы сюда, ко мне, ко мне!» Снова слезы слышались в его голосе, «Любите, дети, и радуйте вашего государя, — говорил он, — как вы прежде любили и радовали своего начальника; помните нашего общего отца и благодетеля; передаю вам и его, и мое благословение», — и с этими словами положил обе свои руки на головы двух кадетов, ближе других к нему стоявших; все они бросились в слезах целовать руки государя; государь целовал их в голову и, не сдерживая рыданий, сказал: «Я бы желал перецеловать всех; передайте это вашим товарищам». Ступив потом несколько шагов вперед по зале и обратясь к 1-му кадетскому корпусу: «Жалую 1-му корпусу, — сказал он, — мундир незабвенного его благодетеля, государя Николая Павловича, в воспоминание отеческой любви его к корпусу; роте его величества на погонах и эполетах носить вензелевое изображение его имени». Затем прочитан был его величеством приказ Инженерному училищу о наименовании его Николаевским, и при словах приказа, где говорится про оборону Севастополя, государь промолвил: «Да, действительно славная». Обращаясь снова ко всем, государь говорил: «Во все время управления моего военно-учебными заведениями я ничего не испытал, кроме удовольствия; успехи воспитания и образования юношей радовали покойного государя, благодетеля нашего, и обращали на меня его благоволение; они и меня радовать будут... Примеры любви к вере, государю и отечеству, примеры неустрашимости и самоотвержения многих воспитанников военно-учебных заведений свидетельствуют о правилах, им внушенных. Еще раз благодарю всех, всех», — заключил государь, и возвращаясь с генерал-адъютантом Ростовцевым во внутренние комнаты, сказал стоявшим тут чинам штаба, — «Штабу моему спасибо!» Весть о неожиданной кончине императора Николая I и о вступлении на престол Александра Николаевича глубоко потрясла все слои русского общества. В особенности сильно было впечатление, произведенное ею в Москве на представителей опального кружка славянофилов, глава которого, Хомяков, так выразил свои чувства в письме к графине А. Д. Блудовой, писанном 19-го февраля, в полночь: «Судьбы Божии неисповедимы и неотразимы. Есть человек, которого сердце теперь исполнено глубочайшей скорби и невольного страха перед великим служением, на которое он призван. Дай Бог, чтобы нашлись люди, которые бы сумели ему сказать слово отрады; дай Бог, чтобы его успокоили. Пусть только верит он России: она никогда не выдавала, никогда не выдаст своего государя. Будут мундирные, будут форменные молитвы; но, не дожидаясь их, нынче ночью уже десятки, сотни тысяч станут на колени в своих домах и помолятся невидимо и неслышно, но усердно и тепло за него, за его счастие и крепость в подвиге жизни. Не думаю, чтобы такие молитвы были бесплодны».2 Тот же Хомяков писал несколько дней спустя: «Дай Бог доброй воли и яснейшего понимания молодому государю! Особенно дай Бог ему доверия к России и неверия к тем, кто оподозривает всякое умственное движение. Мы дошли до великих бед и срама по милости одного умственного сна; но перемены не могут быть слишком быстрыми. Здесь все радуются проявлению стремления к народному и русскому». Такие же точно мысли и надежды выразил И. С. Аксаков в письме к близкому другу, князю Д. А Оболенскому: «Возникает новая эра государственного бытия, начинается новая эра и для нравственного общественного существования каждого русского. И, конечно, каждый от всей глубины души благословит нового царя на подвижнический путь, ему предлежащий, и пожелает, чтобы царствование его было обильно плодами тепла и света, добра и разума, и богато всякою честностью. Не знаю, что будет дальше, но первый манифест всем по сердцу. Желательно было бы, чтобы новый царь чаще обращался к народу с своим царственным словом и чтобы тесною, безбоязненною искренностью скреплялись естественные узы, связывающие подданных с государем». Не меньшее впечатление, чем в России, произвело и в Европе на друзей и недругов известие о перемене на русском престоле. В особенности поражены были ею бывшие союзники усопшего монарха — император австрийский и король прусский. Первый посетил русского посланника, князя А. М. Горчакова, и выразил ему глубокую скорбь о кончине испытанного друга в ту самую минуту, когда — уверял он — он собирался доказать на деле, насколько сердце его сохранило верности к августейшему усопшему, и просил императора Александра принять его дружбу как наследие, обещая и сам сохранить ее навеки, как память о благодарности его родителю. Те же чувства выразил и король Фридрих-Вильгельм IV в ответ на дружеское письмо, которым царственный племянник передал ему слова умирающего отца: «Скажи Фрицу, чтобы он продолжал дружить с Россией, помня завет батюшки» (король Фридрих-Вильгельм III). Эрцгерцог австрийский Вильгельм и принц прусский Карл прибыли в Петербург в качестве представителей своих государей на похороны императора Николая, тело которого предано земле в Петропавловском соборе 5-го марта. Но проявления сочувствия о великой утрате, понесенной Россией, со стороны покинувших ее союзников мало внушали доверия Александру Николаевичу. «Дай Бог, чтобы это были не одни слова», — писал он князю Д. М. Горчакову. Благоприятную перемену в отношениях к нам Пруссии государь приписывал устранению ее, по требованию союзников, с мирных совещаний, имевших открыться в Вене, и притом находил, что не видит в том беды, «ибо чем более ее оскорбляют, тем более она льнет к нам, и потому с этой стороны мы можем считать себя обеспеченными». Эрцгерцогу Вильгельму он высказал «всю истину» и просил передать ее императору Францу-Иосифу. «Несмотря на все его дружеские уверения, — прибавлял он в том же письме, — я никакой веры к нему не имею и потому ожидаю и готовлюсь на худшее». События оправдали опасения молодого государя. Созванная в первых числах марта в Вене под председательством австрийского министра иностранных дел графа Буоля конференция из уполномоченных всех держав-участниц войны приступила к обсуждению и определению четырех оснований мира, составленных дворами тюильрийским и сент-джемским и, по настоянию Австрии, принятых и императором Николаем, незадолго до кончины. Условия эти были: 1) замена совокупным ручательством великих держав русского протектората над Молдавией, Валахией и Сербией; 2) свобода плавания по Дунаю; 3) пересмотр лондонского договора 1841 года о закрытии проливов с целью обеспечить независимость Оттоманской империи и, в видах европейского равновесия, положить конец преобладанию России на Черном море; 4) отказ России от права покровительства христианам, подданным султана, с тем, что великие державы исходатайствуют от Порты подтверждение их преимуществ без различия вероисповеданий. В циркуляре к дипломатическим представителям России государственный канцлер развил мысли, высказанные государем иностранным дипломатам при приеме их на другой же день по вступлении на престол. «С почтительностью сына, — писал граф Нессельроде, — император воспринимает из наследия своего родителя два обязательства, равно ему священные. Первое требует от его величества развития всех сил, предоставленных ему волею Всевышнего для защиты целости и чести России. Второе возлагает на него долг с настойчивостью посвятить свою заботливость совершению дела мира, основания которого уже утверждены императором Николаем». Русским уполномоченным на венских совещаниях, князю А. М. Горчакову и В. П. Титову, предписывалось строго придерживаться перечисленных выше четырех пунктов. Основанный на них мир положит предел бедствиям войны, призовет на новое правительство благословение всех народов. «Но, — присовокуплял государственный канцлер, — Россия глубоко это почувствует, да и вся Европа вынуждена будет признать, что надежда на восстановление мира останется бесплодною, если условия предстоящего соглашения преступят справедливые границы, безусловно указываемые нашему августейшему государю сознанием достоинства его короны». В заключение русские дипломатические представители при чужеземных дворах приглашались пользоваться каждым отдельным случаем, дабы свидетельствовать «о честности, с которою Россия соблюдает обязательства, основанные на вере в силу договоров, о постоянном ее желании жить в добром согласии со всеми союзными и дружественными державами, наконец, об уважении ее к неприкосновенности прав всех государств, а также о твердой решимости отстоять и заставить уважать те права, которые Божественным провидением вверены императору, как блюстителю и защитнику народной чести». На первых заседаниях конференции уполномоченные без труда пришли к соглашению по двум первым пунктам. Камнем преткновения был третий пункт. Англия и Франция, истолковывая его в смысле ограничения державных прав России на Черном море, требовали от нас обязательства не содержать в нем военных судов. Требование это, по высочайшему повелению, отвергнуто русскими уполномоченными. Решение свое государь так объяснял в письме к князю Паскевичу: «То, что вы пишете военному министру насчет уступок с нашей стороны при венских переговорах для скорейшего достижения мира, нами уже сделано, поколику оно совместно с достоинством России. На дальнейшие уступки я ни под каким видом не соглашусь, ибо вот уже второй год, что благодаря этой системе, вместо того чтобы удержать Австрию в прежнем направлении, она делалась все невоздержаннее в своих требованиях и, наконец, почти совершенно передалась на сторону наших врагов». Князь Горчаков и Титов, признавая лучшими условиями те, «что согласят достоинство России с безопасностью Европы», предложили тогда: либо открыть Черное море для флотов всех наций, либо безусловно закрыть его. До обсуждения четвертого пункта не дошли, так как представители Франции и Англии отклонили не только оба русские предложения, но и третье, исходившее от венского двора, советовавшего предоставить определение количества военных судов, которые прибрежные державы имели бы право содержать в Черном море, непосредственному уговору России с Турцией. Конференция разошлась, не придя к соглашению. Император Александр предвидел этот исход, когда, извещая главнокомандующего Крымской армией о ходе переговоров в Вене, писал ему: «Претензии союзников невыполнимы. Главный вопрос будет в том: устоит ли Австрия и объявит ли она себя нейтральною или решительно присоединится к нашим врагам? Я готовлюсь к худшему...» И некоторое время спустя: «Я остаюсь при прежнем своем убеждении, что все эти переговоры одна форма и что кончится все-таки общей войной с Австрией и частью Германии; говорю частью, ибо покуда еще надеюсь, что Пруссия устоит». Вопреки, однако, всем вероятиям и даже условиям союзного договора с Францией и Англией, венский двор не решился на разрыв с Россией прежде всего вследствие крайнего расстройства своих финансов. Император Франц-Иосиф успокоил нашего посланника уверением, что третий пункт оснований мира будет обсуждаться заново, причем от прежних прений по этому вопросу не должно остаться и следа. Веским подтверждением слов его служило распущение австрийских резервов. В конце мая государь сообщил князю М. Д. Горчакову: «Последние известия из Вены, благодаря Бога, весьма удовлетворительны; теперь есть, кажется, надежда, что Австрия останется нейтральною, если только достанет ей довольно твердости, чтобы устоять против всех угроз союзных держав, которые употребят, вероятно, все возможные средства, дабы вовлечь ее в войну с нами. Если надежды эти сбудутся, в чем, к сожалению, после столь многих горестных опытов я полного удостоверения не имею, то положение наше значительно улучшится и тогда можно будет еще более вас усилить для нанесения решительного удара врагам нашим на юге». Осажденный Севастополь не переставал привлекать взоры и сосредоточивать на себе заботливость царственного вождя. Государь сознавал, что там должна решиться не только участь войны, но и развязаться узел политических осложнений, ибо, по справедливому замечанию Паскевича, победа в Крыму была бы лучшим средством воздействовать на Австрию, удержать ее от разрыва с нами. Известия, полученные оттуда в первые дни царствования, были радостного свойства: переход наш в наступление посредством контр-апрошей, сооружение, по мысли и под руководством полковника Тотлебена, редутов Селенгинского и Волынского, и Камчатского люнета, и отбитие неприятельских на них нападений. Александр Николаевич признавал возведение этих трех укреплений «под носом у неприятеля» весьма важным результатом и сожалел только, что это устройство их не было исполнено тремя месяцами раньше, как указывал Меншикову покойный император. «В то время, — замечал государь, — и урон был бы не столь значительный, как теперь. Дай Бог только, чтоб нам удалось в них удержаться!» Государь одобрял выраженное ему князем М. Д. Горчаковым намерение по прибытии в Севастополь действовать «с терпением и осторожностью» до прихода подкреплений, направленных в Крым из Южной армии в количестве 40 батальонов. Озабочивало его, однако, и то, что вследствие такого передвижения огромное пространство нашей западной границы, от Днестра до самого Царства Польского, оставалось открытым для вторжения австрийцев, которые могли почти беспрепятственно овладеть всем этим обильным краем, оставя лишь наблюдательный корпус против сосредоточенной в царстве Западной армии, так как выгодное, выдающееся положение ее было парализовано союзным договором Австрии с Пруссией. «Готовясь к худшему», государь для прикрытия пространства между Полесьем и Днепром приказал образовать на Волыни новую, Среднюю армию и, оставляя князя Паскевича главнокомандующим Западной армией, подчинил ему и Среднюю армию, подобно тому как Южная армия осталась подчиненной главнокомандующему Крымской армией князю М. Д. Горчакову. Под главным их начальством командование Южной армией было вверено генералу Лидерсу, Средней — генералу Панютину. Если бы произошел разрыв с Австрией, то Западная армия должна была маневрировать между крепостями и, в крайнем случае, отступить на Брест; Средняя же армия имела, при наступлении австрийцев в Царство Польское, или из Молдавии — в Новороссийский край, сама перейти в наступление и действовать во фланг и тыл неприятеля; если же главные силы его обратились бы на Волынь, ее задачей было отбросить их, а в худшем случае — задерживать наступление, опираясь на Киев. Сообщая эти мысли в письме к князю Паскевичу, государь требовал, чтобы все предварительные распоряжения были сделаны немедленно, без всякой огласки, дабы по первому приказанию все войска могли выступить на вновь назначенные им места, и сам намеревался прибыть в Варшаву, если политические обстоятельства того потребуют, чтобы быть ближе к театру военных действий и обо всем лично переговорить и условиться с фельдмаршалом. Между тем в Севастополе дела наши стали принимать неблагоприятный оборот. Начатое в конце марта и продолжавшееся десять дней второе бомбардирование стоило нам более 6000 человек, выбывших из строя. Засвидетельствованное главнокомандующим беззаветное мужество и самоотвержение севастопольского гарнизона вызвало следующие благодарственные строки государя в письме к князю М. Д. Горчакову: «Да подкрепит Бог геройских защитников Севастополя! Уповаю на Его милость, что Он благословит наши усилия отстоять его и, может быть, нанести решительный удар незваным гостям. Скажите нашим молодцам, что я и вся Россия ими гордимся и что наш незабвенный благодетель за них молится и верно свыше также радуется их геройству. Что во мне происходит при чтении подробностей этого неслыханного бомбардирования, вы легко поймете. Крайне сожалею о потере людей и столь многих отличных офицеров. Да воздаст им Всемогущий в той жизни за молодецкую их смерть». К концу апреля положение наше в Севастополе еще более ухудшилось. Прибывшие из Южной армии подкрепления не восстановили равновесия сил, потому что тогда же подоспели к союзникам подкрепления несравненно сильнейшие: двадцатипятитысячный резервный французский корпус генерала Реньо де Сен-Жан д'Анжели и пятнадцатитысячный сардинский корпус генерала Ламармора. К тому же главное начальство над французской армией перешло от нерешительного Канробера в руки энергичного и настойчивого Пелисье. Борьба иной сапой закипела с новой силой вокруг Севастополя, а англо-французский флот, овладев Керчью, вошел в Азовское море и бомбардировал Бердянск, Мариуполь и Таганрог. На восточном берегу Черного моря союзники заняли оставленную русскими Анапу. В ночь с 11-го на 12-е мая французы овладели нашими контр-апрошами на правом фланге севастопольской позиции, а 26-го мая после продолжавшегося целый день бомбардирования повели атаку на передовые укрепления левого фланга и, несмотря на геройское сопротивление, отняли у нас стоившие нам столько крови Волынский и Селенгинский редуты и Камчатский люнет. В донесении государю главнокомандующий Крымской армией называл положение свое отчаянным. «Теперь я думаю, — писал он, — об одном только: как оставить Севастополь, не понеся непомерного, может быть, более 20 тысяч, урона. О кораблях и артиллерии и помышлять нечего. Ужасно подумать!» Еще большим унынием проникнуты донесения князя Горчакова военному министру. В них, как и в письмах императору, постоянно звучит один припев: положение безвыходно, но отнюдь не по вине главнокомандующего. Государь и не думал укорять или порицать несчастливого вождя. Напротив, он все старание приложил, чтобы ободрить его; утешить, возбудить в нем упавший дух и надежду на успех. «Насчет ответственности вашей перед Россией, — писал он ему, — если суждено Севастополю пасть — совесть ваша может быть спокойна; вы наследовали дело не в блестящем положении, сделали с вашей стороны для поправления ошибок все, что было в человеческой возможности, войска под вашим начальством покрыли себя новою славою, беспримерною в военной истории, чего же больше?» 3 Александр Николаевич не допускал мысли об оставлении Севастополя не дожидаясь штурма, и, в крайнем случае, разрешил Горчакову передвинуть Южную армию Лидерса к Перекопу или даже в самый Крым, в убеждении, «что лучше рисковать временно жертвовать Бессарабией, чем потерять Крымский полуостров, — обратное овладение которым будет слишком затруднительно или даже невозможно». Получив известие о потере укреплений левого фланга, государь не скрыл от главнокомандующего произведенного на него грустного впечатления, но выразил надежду, что нам удастся удержаться в Севастополе до прибытия новых подкреплений. «Если по воле Всевышнего, — присовокуплял он, — Севастополю суждено пасть, то я вполне на вас надеюсь, что со вновь прибывающими к вам тремя дивизиями вам удастся отстоять Крымский полуостров. Защитники Севастополя, после девятимесячной небывалой осады, покрыли себя неувядаемою славою, неслыханною в военной истории, вы, с вашей стороны, сделали все, что человечески было возможно — в этом отдаст вам справедливость вся Россия и вся Европа; следовательно — повторяю вам, что уже вам писал, — совесть ваша может быть спокойна. Уповайте на Бога и не забывайте, что с потерею Севастополя не все еще потеряно. Может быть, суждено вам в открытом поле нанести врагам нашим решительный удар... Поручаю вам поблагодарить наших молодцов за бой 26-го числа; скажите им, что я в них уверен, от генерала до солдата, что они не посрамят чести русской». Предчувствие государя оправдалось. 6-го июня севастопольский гарнизон отбил повсеместно штурм, поведенный союзниками после двухдневного усиленного бомбардирования на Корабельную сторону: французами на 1-й, 2-й бастионы и Малахов курган, англичанами — на 3-й бастион. Блистательный этот подвиг, ввергший осаждающих в уныние, возбудил снова в храбрых защитниках Севастополя надежду на конечный успех. Воспрянул духом и главнокомандующий, доносивший государю, что с приходом 4-й пехотной дивизии перевес в силах будет на нашей стороне, что тогда можно будет помышлять о переходе в наступление и что, по всей вероятности, неприятель не решится провести под Севастополем второй зимы и отплывет в конце осени. Весть о победе тем более обрадовала императора, что незадолго до того он, уступая настояниям князя Горчакова, послал ему разрешение, в крайнем случае, сдать Севастополь союзникам, дабы обеспечить отступление гарнизона. «Благодарение Всевышнему, — писал он главнокомандующему, — благословившему усилия наших молодцов». И в другом письме: «Вы уже знаете о радостном впечатлении, произведенном на меня известием о геройском отбитии штурма 6-го числа. Воздав от глубины сердца благодарение Всевышнему, повторяю теперь вам и всем нашим молодцам мою искреннюю и душевную благодарность. Беспримерные защитники Севастополя покрыли себя в этот день еще новой, неувядаемой славой. Скажите им, что я и вся Россия ими гордимся!.. Об оставлении Севастополя, надеюсь, с Божией помощью, что речи не будет больше. Если же вам готовится экспедиция со стороны Евпатории, то со вновь прибывшими к вам войсками будет с кем их встретить». Прибытие к Севастополю трех дивизий из Южной армии, упадок духа неприятеля и временное бездействие его, наконец, прояснение политического горизонта, выразившееся в распущении австрийских резервов, все это представлялось несомненно благоприятными условиями для нанесения союзникам решительного удара в Крыму. «Более чем когда-либо, — писал государь главнокомандующему, — я убежден в необходимости предпринять с нашей стороны наступление, ибо иначе все подкрепления, вновь к нам прибывающие, по примеру прежних, будут поглощены Севастополем, как бездонною бочкою». Но Горчаков опять колебался, выражая опасения, что подкрепление прибудет к союзникам раньше, чем к нему, что, таким образом, все невыгоды при атаке будут на нашей стороне, и заключал, что «весьма бы желательно продолжать темпоризацию до осени», тут же прибавляя: «но навряд ли это будет возможно». Между тем неприятель снова возобновил свой убийственный огонь по многострадальному городу. Жертвами его были: тяжело раненый Тотлебен и убитый Нахимов. Средний наш урон, даже вне усиленного бомбардирования, был по 250 человек в день, выбывающих из строя. «Ежедневные потери неодолимого севастопольского гарнизона, — писал по этому поводу император главнокомандующему, — все более ослабляющие численность войск наших, которые едва заменяются вновь прибывающими подкреплениями, приводят меня еще более к убеждению, выраженному в последнем моем письме, в необходимости предпринять что-либо решительное, дабы положить конец сей ужасной бойне, могущей иметь, наконец, пагубное влияние на дух гарнизона». Дабы облегчить ответственность Горчакова, государь предлагал ему созвать военный совет: «Пусть жизненный вопрос этот будет в нем со всех сторон обсужден и тогда, призвав на помощь Бога, приступите к исполнению того, что признается наивыгоднейшим».