Предположение о человеке благочестивом по поводу особенного несчастья с ним или постоянных неудач в его жизни, будто он великий грешник (о неповинных страданиях) «Сядите ныне (одумайтесь), и да не будет неправедно» (Иов.6,29) (чтоб не допустить вам несправедливости своим обличением). Так отвечал Иов друзьям своим, которые, не зная за ним никакого порока, объясняли его страдания тем, что видно он «тайный преступник». Неразумные друзья предполагали например, что он может быть грабил других (Иов.11,14), что вообще за тайные свои грехи заслуживает еще больших страданий, чем какие терпят на гноище, что прежняя его богобоязненность, за которую он был уважаем, теперь подлежит сомнению (Иов.4,6). И так советовали чтоб поспешил покаяться пред Богом.—Те же суждения нередко повторяются и ныне. Так, когда иной строгой благочестивой жизни бывает застигнут либо особенным несчастьем или же везде встречает неудачи, тогда одни начинают сомневаться в искренности его благочестия, готовы почесть его только лицемером; другие прямо думают о нем, как о человеке недостойном пред Богом и как о великом тайном грешнике; третьи даже выдают себя на сей раз за пророков,—говорят, что «и надлежало ожидать такого наказания ему за грехи его, что несомненно Бог нашел его за тяжкие грехи»; четвертые совершенно сходственно с мнением друзей Иова обвиняют его в самообольщении, советуют ему всмотреться в свою тайную жизнь и поскорее покаяться пред Богом; а пятые при этом признают бесполезным его святой подвиг, например, проповедь слова Божия или подаяния милостынь,—говорят, что и без этого подвига, которому он посвятил себя, мог бы он быть добрым христианином. Почему же такой взгляд на страдающего праведника нужно назвать ошибочным?—Ему в горькие дни и часы его жизни более известно, чем посторонним людям, за тяжкие ли грехи Бог наказывает его или же посещает с иною какою целью: совесть его тогда особенно бывает верным советником и учителем ему (Иов.5,17). Он и убежден, что Бог облегчит его участь, только не знает,—когда и как. Пусть каждый христианин должен избегать самооправданий; пусть благоразумно, и сознавая себя невинными, винить нас себя во грехах. Кто же в самом деле из смертных, встретив чрезвычайный какой либо удар в своей жизни или встречая сряду скорби,—кто может в строгом смысле судиться с Богом или требовать себе отчета: «за что же это Бог столько карает меня»? Если б кто дерзнул поставить такой вопрос,—и уже не в виде сыновней жалобы на Господа Бога самому же Богу, а как обиженный пред обидящим: тогда Господь противопоставил бы ему тысячу обвинений в его совести, и он не в силах был бы дать никакого ответа. Однако этот же самый человек не может на основании посторонних намеков ему или прямых упреков, т. е. совестью других,—не может завинить себя в тайных тяжких грехах, которых не допустил, тем более сознаться в том, будто вера и богобоязненность, которые всегда замечали в нем другие, были неискренни и как пустые слова (К одному преподобному пришли некоторые высказать, в чем он многими подозреваем. Посетители говорили ему, будто он горд, любит клеветать на других и даже виновен в блудной страсти. Святой все эти клеветы принял на себя со смирением. Наконец, ему сказали, что он неистинно верует в Бога, что принадлежит к числу еретиков. Тогда он решительно отвергнул от себя подозрение. Почему же? Потому что не осознавать себя верующим, отказаться от чувств религиозных, значит уже прервать связь с Господом Богом (это был св. Агафон)). Отнять у него это сознание своей невинности, значило бы отнять последнее утешение в его страданиях. Пусть подозревающие его в тайных чрезмерно тяжких грехах, не доверяющие ему и после того, как он свидетельствовался бы пред ними своею совестью в своей неповинностью таким грехам,—пусть видят тут его заблуждение: но ему лучше остаться со своим заблуждением, как лучшею отрадою в несчастии, чем согласиться с ними, чем завинить себя в преступлениях, которых страшится его душа, чем, по крайней мере, отпереться от своего христианского направления. О, легче же было бы ему не познать пути истины, чем, познав этот путь и столько идя по нему, возвратиться назад! (2Петр,2,12). Иное дело исправляться ему от того, что есть в этом самом направлении несовершенного, например, от нетерпеливости. Праведный Товит также не мог перенести едкой укоризны от своей жены, будто его милостыни и попечение об умерших ничего не значат (Тов.2,14;3,1). А Езекия, когда был в самой страшной скорби, потому что пророк Исаия объявил ему час смерти,—даже дерзнул напомнить Богу о прежних своих заслугах и молился со слезами, чтоб Бог помиловал его ради этих заслуг (4Цар.20,3-5). Так, что для Иова было тяжестью отказаться от прежней "своей богобоязненности: то же и ныне составляет душевную тяжесть ревностному христианину встретиться с такою мыслью, будто он бесполезно трудится в каком-либо душеспасительном деле. Для чего же вводить самому себя в заблуждение? Труд христианский, например, в роде указанной проповеди слова Божия или милостыни, без сомнения полезен. Иное также дело стараться отделять свою личность от этого труда, т. е. отделять в том смысле, чтоб не возвышать себя, за него, чтоб все-таки и «сотворив повеленная» признавать себя «неключимым рабом» (Лк.17,10). Но где же начало ложного взгляда на несчастия, постигающие человека несомненно святой жизни? Начало то же самое, которого держались и друзья Иова, объяснявшее страдания великого праведника тайными его преступлениями, так как в явных грехах и пороках не могли, осудить его (Иов.8,4; гл.22). Именно думают, будто внешнее счастье или несчастье в этой жизни имеют естественную связь с делами человека, будто доброму и непременно живется счастливо, а злому—напротив; будто там, где случилось чрезвычайное несчастье,—там непременно существует и великий грешник. Этих мыслей могли еще держаться несовершенные в вере из ветхозаветных. Но в Новом Завете понятие о несчастьях и страданиях идет радом с понятием о царстве небесном: «блажени плачущии...», сказано в Мф.5,4; «многими скорбями подобает... внити в царствие Божие» (Деян.14,22) Так многие из несчастий в этой жизни для верующего и высокодобродетельного христианина являются не как очищение нравственное, потому что у него нет особенной нечистоты, и не как непременная казнь ему (Иак.1,12; 1Петр.1,6) даже и не как прямая воля Божия, но собственно приходят к нему по злобе на него мира и по нападениям врага — дьявола. Ведь надобно пересоздать весь мир, исторгнуть совсем с поля мира плевелы (Мф.13,29), чтоб верующие и благочестивые люди могли оставаться в совершенном покое со стороны неверующих и порочных людей. Затем, немало несчастий или только неприятностей в жизни богобоязненный человек несет, и вроде испытания своей веры в Промысл Божий и как вообще знак любви к нему Бога. По учению слова Божия те и не дети Отца Небесного (Евр.12,3-10), которые не терпят наказаний, следовательно не терпят никаких несчастий или кратковременных сильных печалей. Святые угодники глубоко усвоили это учение, так что самые высокие из них радовались, тогда должны были терпеть (Иак.1,2). Любящий Бога и Христа, правда, познается и в счастье своем. По какому же признаку или доказательству?—по смирению. Но еще более он познается в несчастье. Здесь же почему?— по терпению и покорности своей Богу. Да; несчастья его-то особенно смиряют, приводят ему на память его грехи и слабости, так что после этого он и стыдится по смирению посмотреть в лицо другим, готов всем дать пред собой предпочтение.—Еще полезны для него несчастья, чтоб нисколько не прекращалась его молитва и была бы его молитва самою теплою.—Попускает ему Бог быть в несчастии ИЛИ Неуспехах, многих сряду, также и потому, что иногда он хочет служить Богу, но вместе с тем не думает еще оставить служения какой-либо мирской страсти, тем более—нескольким страстям: тогда Бог как бы совсем предоставляет его самому себе. Отсюда например, выходит: он искал чести у известных мирских лиц, а эти люди еще более бесчестят его. Должен бы он противиться больше врагам невидимым, духам злобы: тогда скорее бы Бог смирил пред ним и врагов человеческих—(О тех же людях, которые собственными неосторожностями, собственным невоздержанием и явными своими пороками и страстями вызывают на себя несчастия и страдания в жизни,—о тех и речи здесь не может быть). Итак, что же остается сказать о вменяемости напрасного подозрения на людей благочестивых по поводу несчастий с ними? Так как со стороны милосердия и правосудия Божия нельзя ожидать, чтоб правые и святые люди без причины были караемы тяжкими страданиями, то говорить об этих людях: «Бог карает их за тяжкие грехи» значит предлагать свою несправедливость правде Божией и, так сказать, «льстить Богу» своею несправедливостью. Затем, следуют здесь тяжкие обиды ближнему, насилуют его coвесть, навязывая ему тайные и главным образом— смертные, тяжкие грехи; советуют ему, как тяжкому грешнику, раскаяться во грехах, чтоб прошло его несчастье; слагают на него всю вину даже таких страданий, которые очевидно пришли к нему по зависти, ненависти и злобе людей; не берут назад своего несправедливого упрека ему и после того, как он хотел успокоить их от напрасного подозрения, как открывался пред ними по совести в незаслуженных им страданиях; не оказывают ему и того утешения, какое оказывает злодей злодею в несчастии; готовы таким образом сбить его совсем с доброй дороги.—Ты, верующая душа! не предугадывай по своему судьбы праведного человека, когда постигнет его какое-либо несчастье. Будь лучше «пророком токмо во отечествии своем» (Мрк.6,4), предусматривай—не заслуживаешь ли сам-то ты по своим винам пред Богом тяжкого наказания. Оглавление Напрасное беспокойство чьего либо духа противным разговором или неосновательным замечанием и упреком Господь выразил сильное негодование на апост. Петра, когда Петр говорил противное относительно Его страданий и смерти, которые по Его словам и по вечному предопределению должны были исполниться (Мф.16,22-23).—Как же часто некоторые из нас заводят разговор, противный ближнему! Не тот здесь разумеется разговор, без сомнения неприятный,—который нужен для исправления или предостережений других от зла, который неизбежен в виду угрожающей кому либо опасности, но случайный и при этом еще по самому своему содержанию неправильный. Видим, что ближнему не нравится наш разговор, еще хуже и раньше имели мы случай слышать его суждение об известном предмете: однако не прекращаем своего разговора, хотим убедить его в том, в чем его убеждение или правильнее или по крайней мере не представляет никакого ущерба для нравственности.—Как нередко иные обращаются к ближнему с неосновательным замечанием или упреком! Блудница например, с усердием изливала миро на ноги Спасителя, а ее упрекают в напрасной трате мира (Мф.26.). Говорят к иному человеку: «тебя не любит такой-то», между тем эта нелюбовь ничем не вызвана с его стороны. Подобных примеров не мало представляет ежедневная жизнь. Что же бывает последствием этих неприятных разговоров или неосновательных замечаний и упреков? Обеспокоение духа в ближнем, а часто и возбуждение его к гневу, раздражению. «Тебя не любят тот и этот или многие»,—разве легко встретить такое известие о тех людях, которые за любовь платят злом, которым по крайней мере не подано ни малейшего повода питать нелюбовь и которые сами-то тем менее достойны любви других? Дух наш (в смысле настроения) ведь не вещь какая либо, которую можно было бы легко переложить с места на место. Кто же из нас может совладеть со своим духом в такой степени, чтоб вдруг из состояния огорчения в покой, из печали в радость, из задумчивости в веселость? Такое самообладание показывали только великие святые. Как иногда на долго отлагаем мы разговор с другими, неприятный собственно для нас то самих! Как даже совсем не говорим о прошедшем каком либо случае, чтоб воспоминанием о нем не возмутить своего духа! Мы нисколько не забыли про этот неприятный случай, касающийся нас самих или близкого к нам лица лица, и тот человек, который с нами сидит и беседует, также помнит о нем и может быть один из всех и знает его. Казалось бы, не было нам ничего опасного или оскорбительного завести разговор об этом предмете. Однако мы молчим, хоть быть может одновременно с собеседником заняты одною и тою же мыслью. Почему же молчим?—Потому что иное - мысль и иное—слово. Мысль или воспоминание скорee проходит, если не сопровождаются словом. От слова же более развивается мысль,— и когда в мысли одна неприятность, тогда оно только усиливает огорчение для духа.—Обыкновенно, мы избегаем же противного разговора с высшими нас: тут чаще всего управляет нами подобострастие. Зачем же не сдерживаемся от неприятного разговора, от неуместного замечания, от неосновательной укоризны пред равными нам, а еще чаще пред низшими нас?—На этот раз мы не сдерживаемся потому, что не опасаемся для себя неприятных последствий,—думаем, что все перенесут и должны перенести от нас.—Нет, ты, христианин, щади душевный мир и покой каждого человека! Не вдруг приступай к ближнему и с таким неприятным для него разговором или известием, которые рано или поздно должен ему высказать. Оглавление Излишнее смущение кого либо собственным духом от клевет и оттого, что имеет он много напрасных врагов «Хулим, утешаемся» (1Кор.4,13). Можно не быть, как и не следует быть, клеветником на ближнего: но трудно самому избегнуть клевет и напраслин. В том особенный признак падшего человечества, что люди любят осуждать в других недостатки. Когда же нет в ком недостатков или нет средств узнать об этих недостатках: тогда прибегают к вымыслам; тогда к действительному что либо прибавляют или относят совсем противный смысл. В основании своем клевета всегда имеет нечто взятое с дела или с жизни; так Господь говорит о разорении церкви тела своего, а клеветники отнесли эту речь к Иeрусалимскому храму (Мф.26,61). Для того, кто слышит клевету на себя, сейчас же понятно, и часто ему одному только и остается понятным,—с чего возникла клевета: иногда он и вперед чувствует или предчувствует среди неблагонамеренных людей предмет клеветы. Равным образом можно не враждовать, как и не следует враждовать, против других: но трудно доброму и правдивому человеку прожить так, чтоб не нажить себе врагов. Иной вовсе не подает повода, чтоб против него враждовали: он часто и разговора или свидания с враждующими не имеет: между тем против него враждуют. Его лучшие таланты, его нравственное направление, несходственное с направлением других, его взгляд на чью либо вольность в жизни или страсть,—взгляд или действительно выраженный им или только предполагаемый с его стороны: все это для неумных и пристрастных людей, любящих за себя обвинять других, бывает поводом к вражде на него.—Как же быть христианину среди таких вымышленных напраслин и такой непрошенной вражды к нему? Без сомнения, он не должен отвечать за клевету клеветой, за вражду враждой. Да и это не всегда было бы для него возможно; потому что часто доходят до его слуха только клевета или следы вражды к нему, но лиц, которые клевещут на него или по вражде своей вредят eмy, он совсем не знает. Как же ему быть? — Он не должен слишком беспокоиться или упадать духом, когда слышит на себя напраслины, когда знает, что у него есть враг и что немало напрасных врагов. Чем же он может успокаивать себя? Спокойным размышлением о деле, спокойною совестью, полною готовностью со своей стороны быть терпеливым, уживчивым и вниманием к путям Промысла Божия в своей жизни. Объяснимся подробнее. Так, своими думами и сердечным беспокойством он не остановит же клевет и не удалит от себя врагов. Зачем же ему слишком тревожиться?—Клеветы и вражда против него не имеют подтверждения в его совести, а жить со своею совестью всего важнее и приятнее. Можно, положим, и оправдываться против клевета и враждований. Но усиленное оправдание иной раз еще более унижает или возбуждает действительные подозрения. Нет; гнусные клеветы не стоять даже оправдания, если особенно не требуется от нас, чтоб мы оправдались в них. Они всего лучше обличаются спокойным величием духа и молчанием (Мф.27,14).—Затем они, равно как и непрошенная вражда, не всегда же мешают нам (если мы невинны) продолжать полезные труды и строгую жизнь. Клеветники и врага всегда останутся позади нас: а мы, с Божиею помощью, не останавливаясь пойдем по той самой дороге, по которой следовало бы и каждому умному идти и которая приведет нас после всех толчков и своей тесноты на широкую свободу вечного живота (Мф.7,13). Истина в истине и добродетель в добродетели тем то и познаются, что встречают себе клеветы и вражду: это их участь (Ин.15,19-21) и вместе венец. И нечего надеяться христианину (снова повторим здесь), хоть бы он сам «с ненавидящими мира быль мирен» (Пс.119,6),—надеяться ему на мир и любовь к себе со стороны тех, в которых нет или мало веры, которые забыли Бога. Одна христианская любовь к Богу и0 терпеливость могут пережить все несогласия со стороны людей. Но грешный мир дотоле не будет знать и любить благочестивого человека, доколе не позаботится познать Самого Бога (1Ин.3,1). Нужно только со своей-то стороны решительнее быть готовым к терпеливости, к уживчивости, к миру,—«начинать мир взаимный с самого себя» (Один инок везде встречал к себе нерасположенных и врагов. Потому и переменял монастыри. Но так как он сам-то еще не утвердил себя в братской христианской терпеливости, то число врагов его постепенно увеличивалось. В первом монастыре у него был один только враг, а во втором он встретил уже двух, а в третьем же – и пять. После этого он остановился в новом монастыре и уже решился все переносить (пролог под 15 февраля). Этому примеру полезно последовать в мелких распрях и враждах. А от сильной, закоренелой и преследующей вражды часто полезно удаляться. Другой инок после многих встреч человеческой вражды пошел в пустыню и стал жить совершенно один. Но и здесь встретил, к удивлению своему, врага и досадителя себе, в ком же? В мертвой вещи, в своем кувшине. Кувшин с водой, поставленный им на пол, вдруг опрокинулся. Он поправил. Кувшин пролился с водой в другой раз также без всякой причины. Наконец, тот же случай повторился и в третий раз. Тогда инок разгневался, схватил кувшин и ударил им о землю: кувшин разбился. Понял инок, откуда происходит этот повод к раздражению его, и решился с Божией помощью бороться с самим собой, быть терпеливым самому по себе). Наконец, клеветники и враги нередко бывают для нас вместо бича или кары от Самого Бога: Бог знает через кого нас наказать. И вот клеветы и вражды то напоминают нам о виновности нашей в других случаях; то приводя нас своею грубостью в испуг, предостерегают от тех самых преступных дел, В которых нас завиняют и к которым может быть мы уже и были близки, о которых может быть уже мы и помышляли. В самом деле, если всмотримся в свою жизнь внимательнее, то не найдем ли, что от некоторых пороков нас спасла клевета, которая уже приписала нам эти пороки, как действительность? Мы только имели сильное расположение к этим самым порокам, а тут и накрыла нас людская клевета, которая так. обр. вывела нас из состояния беспечности, вразумила нас противостать соблазну, хоть клеветник и остается сам по себе, — тем же неблагонамеренным и злым человеком.—В таком случае нам остается со смирением и преданностью к Промыслу Божию сказать: «да благоухает пред Богом жертва» (1Цар.26,19). Давид не велел же останавливать Семея, когда Семей напрасно хулил его (2Цар.16,11).—Вспомним еще, что и Сам Господь наш был оклеветан. Святые Божии также встречали много самых невероятных клевет.—И так ты верующая и благочестивая душа! не смущайся, не упадай, если застигнет тебя какая либо человеческая клевета или если ты терпишь напрасную вражду человеческую. Не теряй к себе уважения и любви среди этих клевет и враждований. Не то худо, чтоб терпеть напраслины, но худо самому слагать их на другого; и не то порок, чтоб иметь врагов, а самому враждовать против других. Напрасный клеветы и вражда составляют для нас, несомненно, крест от Бога и дорогое приобретение (Мф.5,11). Оглавление Брань на ближнего Оглавление Личное бесчестие ближнему на словах, а также в письме или другим каким образом Спаситель сказал: «иже аще (всуе) речеш брату своему, «рака» (пустой или негодный человек): повинен есть сонмищу» (Мф.5,22)—Брань, очевидно, отличается от клеветы и пересудов: потому что она состоит не в том, чтоб отнести к ближнему известный постыдный поступок, а вообще в словах или движениях ругательного свойства. Это есть по преимуществу злословие. Но не равна брань. Например, название человека, в лицо, а тем более в присутствии других, словом: «подлый» совмещает в себе целый ряд бесчестных поступков. А название «бессовестный, отчаянный» тем еще хуже; «потому что отнимает у человека и надежду быть честным и добрым: таким обр. за последнее слово уже делается угроза «геенною» огненною; т. е. не временным уже наказанием, а вечным. Ругательство: «скотом» или именем одного из скотов лишает человека разума и смысла, сравнивает человека с бессловесными. Подобная брань признается личным оскорблением и тогда, как касается только личности жены, родителей или детей. Нам кажется чрезмерно строгим такой приговор слова Божия за одно бранное слово. Но ничем незаслуженная личная брань в роде «бессовестного» доказывает уже прекращение всякой любви к ближнему. А с прекращением братской любви прекращаются и все добрые отношения к человеку; во вражде то и заключаются все грехи к другим, например, кража, клевета, убийство, как напротив в искренней братской любви — «исполнение закона» (Римл.13,9). Ругательство, как признак оскудения любви, усилятся в числе прочих пороков пред кончиною мира (2Петр.3,3) Но и когда столь строго осуждает евангелие за одни бранные слова ближнему,—как же между тем легко многие оскорбляют других этими словами, например, называют другого «подлецом, бессовестным, скотиною, злодеем, мерзким человеком»,—называют так даже в семейном быту?! Одно лишь уменьшает тяжесть этого греха, или ослабляет страх наказания за него: это - именно то, что многие так бранятся не по злости, а в минутном гневе и по силе привычки.—Затем, обида ближнему на письме также считается личною, если письмо прямо следует в руки обижаемого: вместо слуха ближний принимает здесь обиду зрением. Брань на письме, равная по смыслу и выражениям той словесной брани, о которой мы сейчас сказали, еще виновнее; потому что перо менее стремительно, чем язык, следовательно, предполагает большую умышленность и хладнокровность в обиде, к тому же написанное с ругательствами письмо можно было бы удержаться—отправить. Особый вид письменной обиды — такие знаки или изображения, которые имеют целью опозорить чужую честь. О, это и дерзкая и жестокая личная обида! (Так, например, выбивают у кого либо стекла, чернят ворота дегтем).—Нет, благопочтенный читатель! не допускай и в самом сильном гневе бранных слов на кого либо. У благородного человека и гнев-то выходит благородным, чужд каких либо грубых, ругательных слов. Что же до бесчестных знаков на ближнего, которые делаются из-за угла и между тем составляют публичное бесчестие ближнему, то никогда твоя душа не должна мириться с этою низкою мерою повредить ближнему. Оглавление Печатная гласность о ком либо в преувеличенном или извращенном виде Церковь не отвергает гласности, которою раскрываются чьи либо темные дела. Цель здесь—раскрытие истины. А где только и след истины, там уже нечто близкое к христианству, которое составляет вечную истину. От темных дел в жизни гражданской и церковно-общественной страдают светлые души, стесняется в своем правильном развитии самая жизнь. Печатною гласностью и разоблачаются темные дела эти. Она, значит, врачевство против общественных зол: после законодательной, судебной и правительственной сил, это есть четвертая сила в жизни общегосударственной. Но люди способны злоупотреблять и тем, что само в себе или по своей цели прекрасное, доброе. Так-то многие злоупотребляют и печатною гласностью. В таком случае газетная гласность оказывается уже не врачевством общественных зол, а иной раз началом общественных болезней. Предают печати недостатки и погрешности человека, которые надлежало бы покрыть снисхождением; печатно ведут между собой споры и малые денежные счеты, не стоящие внимания читателей, отнимающее только у читателей время, которым можно было бы воспользоваться для чтения, более разумного; до того в газете преувеличивают или извращают дело, что тот-час же в одном из последующих номеров появляется подробное опровержение напечатанных обвинений, которому нельзя не поверить больше в сравнении с первой корреспонденцией; по одной только личности описывают чьи либо злоупотребления, заменяя словесную свою брань печатною, но совсем не думают гласностью разрешить какие либо недоумения, принести какую либо общую пользу; легко успевают повредить, хоть на некоторое время, имени самых почтенных людей в том случай, если эти люди не хотят вести печатную защиту (полемику), которую и действительно лучше оставить; потому что некоторых она совсем расстроила в жизни; свела с прекрасной дороги.—Но и в той печатной гласности, которая оценивает чей либо литературный труд, иные руководятся вовсе не любовью к истине, хотя и уверяют в своем желании сказать одну истину, а только личными отношениями к сочинителю или к книге его. Так например,. набрасывают тень подозрения на личные намерения и качества сочинителя, которые не относятся к делу критики, привязываются к мелочам, опуская из виду достоинства сочинения в общем, между тем как эти общие достоинства может быть раньше были признаны уже многими другими критиками, и они-то собственно и возбудили новую завистливую критику. Таким образом роняют и труд и честь сочинителя книги; не допускают до читателей полезнейшее издание. После всего этого печатная газетная гласность сама по себе лишается доверия у серьезных читателей, а кого она касается—тех же в свою очередь лишает доверия и уважения пред легковерными читателями (Книжная же гласность совсем не то, что журнальная. Книга более живуча, чем газета. Она не новость дня, в слово сколько современное, столько же и для дальнего последующего времени. Если же она нравоучительная или историческая, то имеет достоинство и приносит пользу тем более, чем правдивее изображает характер людей. Таким образом, хотя бы иной видел в книге точь в точь свой характер и свои пороки, не должен ею оскорбляться). Она сама виновата в том, что теряет доверие к себе. Опытные читатели, для которых притом большая часть описываемых в газете личностей бывает известна, обыкновенно, не вполне доверяют, когда газета кого либо хвалит: потому что знают, что похвалы ее преувеличены, что кого она уж будет величать, в том всякое качество выставляет в превосходной степени. Но эти читатели столько же не верят и печатной хуле на кого либо; потому что ожидают в скором времени оправдательную корреспонденцию;—потому что газета извращает дело. Нет! если какое в особенности слово, то печатное-то должно быть в высшей степени осторожным и верным. Это потому, что печати многие безусловно веруют. А газетной печати и нельзя не верить, кто не знает лично дела и не опытен еще в чтении корреспонденций, касающихся чьих либо злоупотреблений; потому что это не сочинение, с доводами или доказательствами которого можно и не согласиться: она передает только факты, на основании которых здравой мысли остается сделать то или другое заключение. Таким образом она (впрочем не столько сами издатели газеты, а более местные корреспонденты ее или временные доставители статей),—она держит иногда в ложном убеждении относительно какой либо личности или дела какого множество читателей. Затем, печатное слово распространяется шире и сохраняется дольше, чем всякое иное слово. Оно трудно исправимо и на сей раз бывает подобно пущенной стреле, которую невозможно воротить: возражение в печати же, которым хотят восстановить опозоренную честь, не всякий прочитает, а прочитавший одно последующее без предыдущего не вполне удостоверяется в чьей либо невинности.— О, если б печатная гласность о текущих делах в жизни гражданской и общественной не была пристрастною, умышленно-ложною, но умеренною и сто раз проверенною в первых руках! Если б она преследовала не ошибки какие либо, а главным образом вопиющее зло, хоть бы и в сильных лицах, между тем как она очень редко касается на этот раз дела из подобострастия к лицам и по равнодушию к общественному делу! Если б она была отпечатком единодушия в добрых и правых делах! Если б действительно и верно помогала в таких беспорядках злоупотреблениях и неправдах, в которых и самому благонамеренному и терпеливому человеку не представляется другого исхода (вера в Промысл Божий может быть сама по себе), как предать все это гласности газетной или иной, менее обширной, например, посредством извещающего письма! Оглавление Насмешливый над ближним характер «Сей бе, егоже имехом... в посмех» (Прем.5,3). Это то же осуждение недостатков в ближнем, но под видом шутливых слов или посредством подражания ему в его разговоре или телодвижениях, в форме прозвищ ему и делах рассказов (анекдотов) о нем. Впрочем здесь—не то что в осуждении и пересудах—редко касаются крупным недостатков или тайных пороков ближнего. Насмешливый не говорит прямо, но большею частью с улыбкой и иронией: нужно просить его о подтверждении речи, чтоб понять его правильно. Пред способностью иного человека осмеивать целый белый свет не устоит: будто он не находить никого достойным, чтоб говорить с другими серьезно, и отвечает каждому отрывочно и шуточно; серьезно он начинает говорить разве на службе или тогда, как рассердится. Отсюда этот человек всем неприятен. Некоторые, как сказано, свою насмешливость выражают и в подражаниях: сходственно повторяют голос и выговор другого человека, какие либо телодвижения его или привычки в телодвижениях. Но к чему эти подражания! как часто они бывают и там, где нет ничего смешного! Да в таком разе не в каждом ли человеке можно найти что либо смешное! Для одного то и другое кажется в ком либо смешным, а для другого вовсе нет тут смешного. Гораздо смешнее выходит тот сам, который осмеивает посредством подражаний других.—Придумывают и повторяют смешные или ругательные прозвища другим. И опять детская насмешливость! как же многим можно придумать поносные прозвища! Между темь в грубой среде людей стоит только раз произнести придуманное прозвище ближнему: а там и пойдет в ход это прозвище, и часто оно делается более отличительным и употребительным, чем обыкновенное имя.—Приводят целые рассказы на какую либо черту из жизни и деятельности известного человека, будто бы смешную, вызывают к однородным анекдотам и тех своих собеседников, которые сначала бывают только слушателями их: так анекдоты рассказываются и о самых почтенных лицах, нередко про родных дедов и бабушек; хоть родных-то и близких осмеивать жалко и не хотелось бы, но для красного словца и по привычка—и тех не щадят от осмеяния. Вообще же насмешливые люди несправедливы, неуважительны и не имеют любви к ближнему. И вот на них иной раз буквально сбываются слова: «имже судом судите, судят вам!» (Мф.7,6) какие недостатки душевные или телесные они осмеивали в других,—те-то недостатки к ним приходят. Для оправдания себя они, обыкновенно, говорят: «мы только шутим, а не хотим сделать обиды ближнему; только для веселого разговора, чтоб не скучали, говорим, а нет у нас намерения оскорбить кого». Но ближнему, которого они осмеивают, что же до их намерения? По злобе или по одному легкомыслию, в котором сами сознаются, подвергают кого насмешкам,—удар для чести этого человека выходит один и тот же. Притом, в невинности намерения смеющихся можно еще посомневаться. Почему же именно на этого человека, а не на иного, они нападают с насмешками? не скрывается ли тут иной раз тайная зависть? не больше ли подстрекают их к осмеянию известного человека счастье и таланты его, чем смешное что в нем? Да и самое легкомыслие, или ветреность, по которым бы только забавлялись над честью ближнего,—разве не вина?—Нет, христианин! для тебя да будет отвратительным этот насмешливый характер над ближним!.. Суди по себе: если б кто пошутил и над маловажною твоею слабостью и без намерения обидеть тебя—не почел ли бы ты это обидою для себя? Оглавление Посмеяние над чьим либо уродством «Безчестяй убогие согрешает» (Притч.14,21). Можно не быть жестоким к уродам и убогим на деле, но в то же время словами, — оскорблять не от жестокости сердца, а только по легкомыслию или неведению; так например, обыкновение называть уродов не именами настоящими, или христианскими, а по убожеству их, шутят над их слепотой или глухотой или над безобразием лица. Неправильные и вредные остроты! Иным людям Господь допускает родиться уродами с тем, «да явятся дела» Его на них (Ин.9,3). Смеяться и шутить над ними, и значит уничижать в них волю Божию. Бывали примеры, что слепцы, как есть одни, путешествовали по святым местам и еще других руководили своими советами на сей раз; а иные, потемнев от болезни или по старости лет, еще более сосредоточиваются в себя, и так. обр. светлее начинают рассуждать о предметах по службе, если еще не окончательно, или не по всем частям, оставили свою службу. Вообще там, где есть уродство, телесный недостаток или особенная не красота лица, но не полоумное состояние,—так по Божией премудрости, и благости примечаются особенные душевные таланты, видны часто и особенные прекрасные качества.—Затем, кто смеется над уродством ближнего, тот в лице урода частью осмеивает и самого себя, свое грехопадение во Адаме; потому что ведь не было бы ни уродств, ни безобразий, ни разных физических недостатков, если б не было первого греха и не умножался доселе грех.—Шутка и посмеяние над уродом истинная обида ему. Если на него и только пристально посмотрят, например, как он по косноязычию долго не может выговорить слово, это одно кажется ему тягостным: а тут еще шуткою вызывают на него внимание других. Обыкновенно смеются над человеком, который под силу: в таком случае урод бывает первою игрушкою для них при других. Но умеют же эти люди сдерживаться от посмеяния и шуток, если урод сам может ответить за себе или принадлежит к знатному семейству. Во всяком случае, когда шуткою - смехом обижают урода,—это истинная обида ему в том именно смысле, что он остается без права защитить или оправдать себя (например, не может же он сказать в ответ своему ругателю: «ты сам урод»), что не в силах он извлечь для себя какой либо урок отсюда, как умные люди пользуются укоризнами в другом роде, не может же он сказать: «больше не буду уродом». Шутка над ним или одно название его по убожеству каждый раз напоминают ему, что он «человек обойденный, жалкий, неприятный для других». А это вызывает его на ропот пред Богом и развивает в нем характер озлобленный и дикий: последнее особенно сбывается над уродами—детьми. Нет! по человеколюбию не так следует относиться к уродам, а вот как: нужно стараться—показать пред ними вид, будто мы и не примечаем их телесных недостатков:—когда они наравне со здоровыми ищут у нас или должности или работы какой за плату и когда труд их разве немного лишь быль бы меньшим против здоровых, мы должны предпочесть их здоровым; — когда они по слабости своих сил не доделают что, мы должны быть снисходительными к ним, а если можно—и дополнить их труд собственными силами;—когда они входят в многолюдный круг какой, например, в вагоне железной дороги, нужно ободрять их ласковым взглядом или словом или услужливостью;— когда другие начинают смеяться над ними, мы должны удерживать насмешников.— Христианин! на нарушай ты долга почтения и любви даже и к уроду; потому что и урод в числе ближних твоих,— и о нем промышляет Бог.