Макарий Митрополит (Булгаков) История русской церкви (120)

В соборном своем послании к папе Клименту VIII митрополит и епископы писали: "Святейший отец, верховнейший пастырь Церкви Христовой и государь наш милостивый! Вспоминая прежнее единство и согласие Церкви Божией, Восточной и Западной, какое предки наши имели под управлением св. апостольского Римского престола, и видя ее нынешнее разделение, мы всегда поражались великою жалостию и скорбию сердца и всегда молились Богу о соединении веры, ожидая, не помыслят ли и не постараются ли об этом соединении верховные пастыри Восточной Церкви, под властию которых мы доселе находились. Но теперь видим, что надежда на них напрасна, что они ничего не могут сделать для этого, не столько по нежеланию, сколько по тяжкой неволе, в какой пребывают у свирепого тирана магометанского. Посему мы сами, обитая в здешних краях под властию христианского государя, яснейшего короля польского и великого князя литовского, на свободе и вольности и не желая оставаться виновными и пред собою и пред вверенными нам овцами стада Христова и носить на своей совести погибель стольких человеческих душ от разделения Церкви, решились с Божией помощью приступить к тому соединению, какое прежде имела Церковь Восточная с Западною и которое предки наши постановили на Флорентийском Соборе, чтобы в этой святой унии под верховною властию Вашей святыни мы могли едиными устами и единым сердцем славить и хвалить пречестное и великое имя Отца и Сына и Св. Духа. Вследствие того мы с ведома и соизволения нашего господаря Сигизмунда III, приложившего также свое старание к этому св. делу, посылаем к Вашей святыне, святейший отец, братий наших, велебных в Бозе, Ипатия Потея, прототрония, епископа Владимирского и Брестского, и Кирилла Терлецкого, экзарха, епископа Луцкого и Острожского. Им мы поручили ударить челом Вашей святыне и предложить, чтобы Ваша святыня согласился оставить нас всех при вере, таинствах и всех церемониях и обрядах Восточной Церкви, ни в чем их не нарушая, и утвердил то для нас за себя и за своих преемников. И в таком случае мы уполномочили названных братий наших принести от имени всех нас, архиепископа, епископов, всего духовенства и всех наших словесных овец, покорность седалищу св. Петра и Вашей святыни и поклониться Вашей святыне как нашему верховнейшему пастырю. Когда все, о чем просим, мы получим от Вашей святыни, тогда и сами и с нашими потомками станем послушными тебе и твоим преемникам и будем всегда под управлением Вашей святыни. А для большего подтверждения наших слов мы, подписавши сей наш лист руками нашими, запечатали его и своими печатьми. Дано в царствование господаря нашего в Короне Польской и великом княжестве Литовском, лета от Р. X. 1595, месяца июня, 12-го дня по старому календарю". Под актом подписались после митрополита и двух избранных депутатами к папе нареченный архиепископ Полоцкий Григорий и епископы: Перемышльский Михаил Копыстенский, Львовский Гедеон Балабан, Холмский Дионисий Збируйский, Пинский Леонтий Пельчицкий, а также кобринский архимандрит и нареченный епископ Пинский Иона Гоголь. В то время как Григорий мог уже называться нареченным архиепископом Полоцким, так и Иона Гоголь - нареченным епископом Пинским, хотя еще живы были их предместники. Впрочем, могло случиться и так, что оба эти нареченные владыки подписались под актом не теперь, а уже после 22 сентября, когда они действительно получили епархии. Да и самая эта соборная грамота владык едва ли составлена была на Соборе, так как в ней не обозначено место, где был Собор и где она написана, а в соборных грамотах это обыкновенно обозначалось, Соборы составлялись гласно, каждый раз по особому разрешению короля, и на Соборы, по тогдашнему обычаю, съезжались не одни епископы с своим духовенством, но и послы от братств и вообще многие знатные миряне. Таких Соборов, естественно, боялись и избегали владыки, замышлявшие унию, - они съезжались одни на тайные съезды и там обсуждали между собою и подготовляли свое темное дело. На одном из подобных съездов, вероятно, и составлена настоящая грамота и первоначально подписана только теми владыками, которые присутствовали на съезде. Как бы то, впрочем, ни было, но Терлецкий и Потей, назначенные королем и его радою еще в мае прошлого года послами в Рим для заключения унии, добились наконец того, без чего не могли ехать и иметь успеха. Они получили уполномоченность на это и от высшего западнорусского духовенства, получили от него условия унии для представления королю и папе, получили и соборное послание к папе с изъявлением покорности ему от лица не только всего духовенства, но и всей паствы. Теперь, казалось, можно было уже смело ехать в Рим. Но лишь только пронеслась весть, что митрополит и епископы подписали акт об унии и отправили к королю, как раздались протесты со стороны мирян. Протесты были до того сильны и важны, что ревнители унии сочли нужным несколько помедлить, старались как-нибудь успокоить протестующих, убедить их, привлечь к себе, усилить свою партию, между тем как ревнители православия не хотели уступать, старались расстроить замышляемое дело, воспрепятствовать его дальнейшему ходу - и поездка в Рим уполномоченных отсрочилась еще более чем на три месяца. Тут действовали, с одной стороны, митрополит, Ипатий Потей, прочие епископы и наиболее сам король, а с другой - виленские православные бурмистры, радцы и лавники, виленское духовенство и Троицкое братство, Скумин-Тышкевич и особенно князь К. К. Острожский. Жалкий митрополит по-прежнему не стыдился против совести выставлять себя пред православными вовсе не участвующим в деле унии и говорить ложь. Двенадцатого июня он подписал соборное послание к папе, а четырнадцатого извещал воеводу Скумина, что епископы Луцкий, Львовский, Перемышльский, Холмский и Пинский уже тому четыре года согласились на унию и получили грамоту от короля; что соглашается на унию и владыка Владимирский, и, препровождая к Скумину означенную королевскую грамоту, о себе присовокуплял: "Звали и меня для этого на днях в Брест, о чем и королевский лист был ко мне прислан, но я без воли и совета Вашей милости и собратьи моей и без позволения посполитых людей на это не решился, но взял себе на размышление шесть недель, и, дав знать об этом Вашей милости, послал также и к воеводе киевскому, и, какой совет оттуда будет, тотчас извещу Вашу милость. Если б я согласился на унию, то от короля обещана большая ласка, за несогласие же - немилость и притеснение всему христианству. Не оставить ли митрополию? Уже есть наготове митрополит - владыка Луцкий, которому обещано и владычество за ним оставить и дать ему митрополию. Нужен мне совет Вашей милости. Хотел бы я при всяких вольностях матку нашу Церковь оставить, а не под ярмом; только бы условия были обеспечены грамотами". Возмущенный такою наглою скрытностию и ложью, Скумин отвечал митрополиту (от 29 июня): "Изволил уведомить меня Ваша милость, что от владык началось дело об унии без Вашего соизволения. Но я получил известие от королевского двора, что после сейма краковского были в Кракове у короля послы от всего нашего духовенства и показали пред королем письменное позволение от Вашей милости и верящие от Вас грамоты... Теперь Вы спрашиваете у меня совета, что тут делать? Но трудно советовать о том, на что уже согласились и что королю подали и утвердили; совет мой тут был бы напрасен, только на смех". Не знаем, отвечал ли и что отвечал митрополиту воевода киевский князь Острожский, которому он писал, без сомнения, в том же роде, как и Скумину. Но не можем не привести здесь еще одного современного известия, живо рисующего, до какого нравственного упадка дошел тогда митрополит Рагоза. В июне 1595 г. проезжали в Австрию через Литву послы московского государя Феодора Ивановича и остановились в городе Борисове. Узнав об этом, Рагоза прислал к ним из Новогродка своего архидиакона Григория, и архидиакон говорил: "Хотел было митрополит видеться с вами, да боится поляков, так как ныне он и все люди греческой веры в гонении от поляков. Один за него стоял воевода новогродский Федор Скумин, но и тот ныне ему отказал и не хочет за него стоять, ибо все паны рады, польские и литовские, восстали на воеводу за то, что он держит митрополита греческой веры, а не римской. Хочет митрополит Михайло оставить митрополию и отойти в монастырь, а на его место папа тотчас пришлет своего бискупа. И ныне митрополит прислал бить вам челом: прежде ему бывала царская милость, присылаема была милостыня для его убожества; пожаловали бы ему на милостыню и теперь, а он будет Бога молить за государя и государыню и за все христианство". Послы отвечали, что митрополиту Михаилу следует стоять крепко и пострадать хотя бы и до смерти, но веры православной и своего престола не оставлять; а что до милостыни, то ему недавно уже прислана царская милостыня с Степаном Котовым, с ними же не прислано ничего. Впрочем, на другой день послы послали митрополиту от себя за здоровье государя и государыни пять золотых угорских. Спустя четыре дня после подписания соборного послания к папе писал к князю Острожскому и Потей, между прочим, следующее: "О нас рассеяли неверные слухи, будто мы уже совсем пристали к римской вере, и согласились служить мшу, и употреблять опресноки... Всему не верьте, хотя и знаю, что много новин доносят вам о некоторых из нас, будто мы постановили что-то противное нашей вере и Церкви. Ничего еще не постановлено, ни худого, ни доброго, но мы так несчастны, что нас выдают уже за отщепенцев и еретиков и подозрительно смотрят на наши съезды. Удивительно! Всем еретикам всяких сект вольно съезжаться, установлять порядок в своих сборищах, а нам, горьким епископам, имеющим неразрывное преемство от Христа и апостолов, нельзя промышлять и советоваться о Церкви Божией, тогда как мы имеем благочестивых панов, патронов нашей веры, между которыми мы без всякой лести признаем Вашу княжескую милость главным светилом нашей религии... Пока между нами не было еще ничего верного, я не извещал Вашей милости. А теперь в чем мы условились между собою и на что соглашаемся, то посылаю Вам на письме. Я рад бы и сам быть у Вас, чтобы объяснить, для чего мы так поступаем, вспоминая увещание Ваше, писанное ко мне в Брест, чтобы мы старались о соединении с Римскою Церковию, только без нарушения веры и религии нашей. Дай же Бог, чтобы и теперь Ваша милость, имея то же желание, ласково помог нам в этом деле и постарался о нем. Униженно и слезно прошу именем Божиим: не увлекайся гневом, но с спокойным и умиленным смыслом прочитай наши артикулы. Увидишь, что в них нет ничего нового или касающегося нашей веры, кроме одного календаря, но календарь не есть догмат веры, а такая церемония, которую без нарушения совести Церковь может отменить. Дал бы Бог, чтобы я с Вашею милостию мог где-либо повидеться пред моим отъездом к королю, к которому я должен по его приказанию отправляться немедленно; знай, что я побываю прежде в Люблине, на трибунале по моим тяжебным делам с добрыми соседями". Князь Острожский, без сомнения, внимательно прочитал присланные ему в копии условия унии и соборное послание митрополита и епископов к папе, но увидел, что это совсем не та уния, которой он желал и о которой писал в Брест к Потею, что она заключается без согласия Восточных патриархов и всего московского духовенства и князя, заключается одними западнорусскими владыками, без участия даже их низшего духовенства и паствы. И неудивительно, если князь написал в ответ Потею суровое письмо, в котором прямо говорил, что не признает его более за пастыря Церкви и хочет всеми силами противиться такой унии. И вслед за тем разразился еще следующим воззванием ко всем православным обитателям Литвы и Польши, духовным и светским (от 24 июня): "С молодости моей я воспитан моими преименитыми благочестивыми родителями в истинной вере, в которой с Божиею помощию и доселе пребываю, и надеюсь непоколебимо пребывать до конца жизни. Я научен и убежден благодатию Божиею, что, кроме единой истинной веры, насажденной в Иерусалиме, нет другой веры истинной. Но в нынешние времена злохитрыми кознями вселукавого дьявола сами главные начальники нашей истинной веры, прельстившись славою света сего и помрачившись тьмою сластолюбия, наши мнимые пастыри, митрополит с епископами, претворились в волков, и, отвергшись единой истинной веры святой Восточной Церкви, отступили от наших вселенских пастырей и учителей, и приложились к западным, прикрывая только в себе внутреннего волка кожею своего лицемерия, как овчиною; они тайно согласились между собою, окаянные, как христопродавец Иуда с жидами, отторгнуть благочестивых христиан здешней области без их ведома и вринуть с собою в погибель, как и самые сокровенные писания их объявляют. Но Человеколюбец Бог не попустит вконец лукавому умыслу их совершиться, если только Ваша милость постараетесь пребыть в христианской любви и повинности. Дело идет не о тленном имении и погибающем богатстве, но о вечной жизни, о бессмертной душе, которой дороже ничего быть не может. Весьма многие из обитателей нашей страны, особенно православные, считают меня за начальника православия в здешнем крае, хотя сам я признаю себя не большим, но равным каждому, стоящему в правоверии. Потому, опасаясь, как бы не остаться виновным пред Богом и пред вами, и узнав достоверно о таких отступниках и явных предателях Церкви Христовой, извещаю о них всех вас, как возлюбленную мою о Христе братию, и хочу вместе с вами стоять заодно против врагов нашего спасения, чтобы с Божиею помощию и вашим ревностным старанием они сами впали в те сети, которые скрытно на нас готовили... Что может быть бесстыднее и беззаконнее? Шесть или семь злонравных человек злодейски согласились между собою и, отвергшись пастырей своих, святейших патриархов, от которых поставлены, осмеливаются властно, по своей воле отторгнуть всех нас, правоверных, будто бессловесных, от истины и низвергнуть с собою в пагубу. Какая нам может быть от них польза? Вместо того чтобы быть светом миру, они сделались тьмою и соблазном для всех... Если татарам, жидам, армянам и другим в нашем государстве сохраняются без всякого нарушения их законы, не тем ли более нам, истинным христианам, будет сохраняться наш закон, если только все мы соединимся вместе и заодно усердно стоять будем? А я как доселе во все время моей жизни служил трудом и имением моим непорочному закону святой Восточной Церкви, в размножении святых писаний и книг и в прочих благочестивых вещах, так и до конца при помощи Божией обещаюсь служить всеми моими силами на пользу моих братий, правоверных христиан и хочу вместе со всеми вами, правоверными, стоять в благочестии, пока достанет сил..." Можно судить, какое впечатление должно было произвести на православных обитателей Литвы и Польши такое воззвание князя Острожского. Прежде между ними носились лишь темные слухи о какой-то измене, замышляемой их архипастырями, теперь всеми уважаемый князь объявлял решительно, что митрополит и епископы несомненно уже положили изменить святой Восточной Церкви и присоединиться к Западной, как сам он удостоверился из их тайных писаний, и что, изменяя сами, они своевольно хотят увлечь за собою и свою паству. Прежде, смущаясь слухами о недобрых намерениях своих владык, многие могли недоумевать, что же им делать, где искать опоры и руководства, теперь тот, кого признавали начальником православия в крае, призывал всех стать с ним заодно на защиту православной веры против отступников и предателей и общими силами воспрепятствовать их злому замыслу. И действительно, движения против унии немедленно начали обнаруживаться в разных местах: в Львове, Вильне, Новогродке. В Львове, к изумлению, подал пример сам епископ - Гедеон Балабан. Еще в начале июня он приезжал в Острог к князю Константину, но лишь с просьбою, чтобы князь примирил его с львовским братством. Теперь, в конце июня, Гедеон снова был у князя, может быть, с прежнею просьбою, но при этом, по убеждению ли от князя или сам собою, выразил намерение отказаться торжественно от всякого участия в деле унии и, вероятно, условился с князем, где и когда это сделать. По крайней мере, в тот самый день, именно 1 июля, когда Гедеон явился в гродский владимирский уряд, там уже находились сам князь Острожский и несколько других вельможных панов. В их-то присутствии Гедеон и. сделал следующий протест для внесения в актовые книги: "В 1590 г., 24 июня, находясь на Соборе в Бресте, мы, епископы: Луцкий Кирилл, Пинский Леонтий, Холмский Дионисий и Львовский - я, Гедеон, определили принесть королю жалобу на обиды, претерпеваемые православными от латинян, и просить его милостей; для представления нашей жалобы и просьбы мы избрали о. Кирилла Терлецкого, а для написания той и другой дали ему четыре мембрана (бланковых листа) с нашими подписями и печатями. Потом в 1594 г., 27 июня, находясь на съезде в Сокале, мы, епископы: Луцкий Кирилл, Перемышльский Михаил, Холмский Дионисий и Львовский - я, Гедеон, опять избрали о. Кирилла и дали ему четыре наших бланкета с нашими подписями и печатьми для принесения королю такой же точно жалобы от нас и просьбы. Но теперь дошла до меня весть, что о. владыка Луцкий написал на тех листах что-то иное, представил королю какие-то предложения от нас, какое-то постановление, противное нашей вере, правам и вольностям, чего я ему никогда не поручал. Против такого постановления, написанного владыкою Луцким или другими лицами, я протестую, потому что оно составлено в противность правилам и обычаям нашей православной веры, нашим правам и вольностям, без ведома и дозволения патриархов, наших духовных начальников, без совещаний духовного Собора, а также без воли светских сословий, как знатных старожитных фамилий, так и простых людей православной веры, без согласия которых мы ничего делать и решать не можем". В последних словах протеста ярко высказывались те самые мысли, каких держались сам князь К. К. Острожский и другие ревнители православия и на основании которых они отвергали затеянную теперь епископами унию. Протест Гедеона мог иметь в свое время весьма важное значение: он бросал новую и самую мрачную тень на дело унии, основанное будто бы на подлоге, и тем сильнее мог отталкивать от нее православных. Но поистине протест этот был несправедлив и не заслуживал веры. То правда, что на Брестском Соборе 1590 г. епископы жаловались друг другу на обиды, какие терпели от светских чинов, но не четыре только епископа, а все; следовательно, если бы на Соборе действительно было положено принесть жалобу королю, то, конечно, всеми присутствовавшими епископами, а не четырьмя. Отчего же на бланкетах, данных с этою целию Терлецкому, не подписались ни митрополит, ни Владимирский владыка Мелетий Хрептович, которые также присутствовали на Соборе? Видно, четыре епископа дали свои бланкеты на что-то другое, на что не согласны были ни митрополит, ни владыка Мелетий. Вероятно, на одном из бланкетов, данных четырьмя епископами в Бресте, Терлецкий и написал известное их заявление об унии, пометив его, впрочем, не 1590, а 1591 г. На это заявление король еще в 1592 г. отвечал четырем епископам известною грамотою, которая, без сомнения, тогда же была им объявлена. Почему же Гедеон не протестовал тогда против подлога, сделанного Терлецким? Достоверно и то, что Гедеон и другие епископы, бывшие на съезде в Сокале, дали Терлецкому на самом ли съезде или в иное время бланкеты с своими подписями и печатями. Но как же они решились вновь сделать Терлецкому такую от себя доверенность, когда однажды он уже обманул их и злоупотребил их бланкетами? С чего это вздумали четыре епископа, съехавшись в Сокале, принесть жалобу королю на обиды, претерпеваемые православною Церковию, когда такая жалоба от лица всех епископов только в 1592 г. была принесена самим митрополитом и вызвала известный универсал короля? Нет, верно, в оба раза бланкеты даны были епископами Терлецкому для той именно цели, для которой он их и употребил. А если бы и не для той, если бы мы и поверили Гедеону, будто Терлецкий злоупотребил бланкетами, - есть другие, несомненные свидетельства, что Гедеон живейшим образом участвовал в деле унии: под его председательством был Собор во Львове 28 генваря 1595 г., и под определением Собора о согласии на унию первый подписался Гедеон, а 12 июня он вместе со всеми прочими владыками подписался и под соборным посланием их к папе. Зачем же Гедеон умолчал об этих двух актах, протестуя во владимирском гродском уряде против унии и мнимых злоупотреблений Терлецкого? Князь Острожский, без сомнения, знал правду, но он надеялся, что Гедеон теперь отстанет от прочих владык и перейдет на сторону противников унии, и потому написал к львовскому братству (6 июля) и убеждал его примириться с Гедеоном. Но за то Терлецкий принес королю жалобу на Гедеона за его несправедливую протестацию, оскорбительную для чести Кирилла, и Гедеон через два месяца позван был на королевский суд. В Вильне слухи об измене епископов и во главе их местного епархиального архиерея - митрополита производили великое смущение. И потому 13 июля виленские православные бурмистры, радцы и лавники отправили своих послов и просьбу к главному начальнику, или воеводе, Вильны, наивысшему гетману литовскому князю Криштофу Радзивиллу. В просьбе они извещали князя, что в народе русском, для которого настало теперь несчастное и плачевное время, происходят тревога и волнение от старших его в законе греческом, от владык и от самого митрополита, и притом не в одной только Вильне, но и во всех панствах его королевской милости. А это оттого, что владыки и митрополит, без ведома своих старших, отцов патриархов, от которых получают благословение, и без ведома всех духовных и светских людей закона греческого, вопреки своего долга и присяги устроивши между собою тайные съезды, умыслили поддаться Римскому папе, принять новый календарь, и, к великому вреду древнего христианского закона греческого, придумали между собою какие-то новшества и "артикулы", и "подписались" признать папу своим главою. Затем бурмистры с радцами и лавниками просили князя Радзивилла, чтобы он допустил к себе и благосклонно выслушал их послов, которым они поручили подробнее донести ему о всем деле, и чтобы он был для них, как живущих в его воеводстве, "помощью и оборонцем", а митрополиту напомнил своею грамотою об его пастырском долге. В то же время священники виленского Троицкого братства и особенно дидаскал братской школы Стефан Зизаний за несомненное разглашали в народе, что митрополит и владыки продали свою веру. Узнав об этом, Рагоза прислал в Вильну своего посланца, который старался убеждать всех, что слухи неверны. Но посланцу не поверили. Зизаний и за ним братские священники еще более и настойчивее стали говорить в своих проповедях против своих недостойных архипастырей. Тогда митрополит прислал этим священникам и Зизанию свою грамоту (от 16 июля), которою строго предостерегал их, чтобы они не рассеивали ложного слуха и не возмущали народа, а в противном случае угрожал отлучить их от Церкви и как бунтовщиков предать королевскому суду. В Новогродке первым противником унии явился сам воевода Скумин. Он вошел в сношение с князем Острожским и просил его ходатайствовать пред королем о созвании где-либо съезда или Собора, на котором православные миряне могли бы порассудить об этом с своими заблуждающимися пастырями. А потом, посетив Вильну, беседовал о замысле епископов с бурмистрами и со всею радою виленскою и, узнав, что они шлют своего посланца к князю Острожскому просить его совета и помощи в таком от века неслыханном и прискорбном деле, присоединил и свою просьбу о том же и вновь написал князю (от 18 июля), чтобы он исходатайствовал у короля дозволение созвать съезд или Собор православных, духовных и мирян, если не в Новогродке, то в Гродне или Бресте. В последних числах июня Потей и Терлецкий отправились в Краков, и на пути Потей заехал по своим делам в Люблин, как и уведомлял князя Острожского еще в письме от 16 июня. Здесь-то желание Потея, выраженное в том же письме, исполнилось: он имел случай видеться с князем Острожским благодаря стараниям воеводы подляшского князя Заславского. При личном свидании с Острожским Потей показал ему подлинные грамоты владык об унии за их подписями и печатьми, рассказал подробно все дело, как и с какого времени оно началось и кто был первым его виновником. Потом предложил князю, чтобы он поступил с грамотами об унии по своему усмотрению, хотя бы даже сжег их, но только бы сам начал вновь это святое дело и стал во главе его. Наконец, павши к ногам князя, со слезами просил, чтобы он сам с своим могуществом взялся за это дело, к которому сам же прежде подал повод, и чтобы довел дело до конца, - и тогда все владыки будут слушаться его, князя, во всем и ничего более не станут делать без его воли. Острожский выслушал слова Потея благосклонно и сказал, чтобы владыки ходатайствовали пред королем о созвании Собора, а он, князь, готов употребить на том Соборе все усилия, чтобы постановление об унии могло состояться с согласия всего христианства. Потей обещался исполнить волю князя и сдержал свое слово. Когда оба епископа. Владимирский и Луцкий, прибыли в Краков, они прежде всего представили королю грамоты об унии, подписанные владыками, и письмо от митрополита, а потом начали настоятельно просить короля о сознании Собора и говорили: "Мы сами подписались на унию, но нужно нам подумать и об овцах Христовых нашей паствы, чтобы и они с нами согласились". Особенно указывали на то, что князь Острожский, крепчайший столб и украшение православной Церкви в Литве, еще не согласился на унию и требует Собора. Король решился было уступить, хотели уже писать о Соборе грамоту митрополиту и универсалы. Но в это время до короля стали с разных сторон доходить известия, что русские и не думают о принятии унии, напротив, списываются между собою, чтобы ей противиться. Тогда король внезапно переменил свое намерение и совершенно отказал в созвании Собора. Между тем, будучи весьма обрадован согласием владык на унию, король под влиянием своих советников принимал все меры для поддержания и дальнейшего движения этого дела. В один и тот же день (28 июля) изданы были королем разом три грамоты: одна к князю Острожскому, другая к митрополиту Рагозе, третья к старостам пограничных замков в Польше. В грамоте к Острожскому Сигизмунд III, уведомляя его как "передового человека в своей религии" о согласии владык подчиниться папе и соединиться с Римскою Церковию, выражал надежду, что князь, сколько известно сильно желавший дожить до унии, теперь утешится, возблагодарит Бога и будет содействовать ее успеху. Потом говорил, что вся христианская Церковь со времен апостолов признавала одного наместника святого Петра на престоле Римском и подчинялась ему, как свидетельствуют "сама наука и сознание св. докторов греческих", и что, пока Цареградский патриарх брал благословение от наместников Христовых, он благоденствовал, а когда начал выдавать себя за равного с ними, то подвергся вместе со всею своею паствою тяжкому игу неверных. Еще далее король извещал, будто Александрийский патриарх и епископы валахские, сербские и болгарские изъявили тогда чрез послов свою покорность папе, и снова выражал надежду, что князь поспешит своим содействием унии и тем окажет великую и вечную заслугу. "Что же касается до съезда или Собора, о котором просили нас сами ваши епископы, - писал король в заключение, - то он нам неугоден. Судить о делах спасения принадлежит власти пастырей; за ними и мы обязаны идти как за нашими пастырями, не испытывая, чему учат те, которых Дух Святой дал нам в вожди до конца жизни. Притом же такие съезды обыкновенно более затрудняют дела, нежели приносят какую-либо пользу. Впрочем, подробнее переговорить о всем от нашего имени с Вашею светлостию мы поручили князю Яну Жеславскому, воеводе подляшскому, и сильно желаем, чтобы ты для вечной славы и награды со всем усердием помогал своим епископам в их св. предприятии и чтил и жаловал их как своих пастырей". В грамоте к митрополиту король прежде всего изъявлял ему свою похвалу и благодарность за выраженную им в письме и чрез послов. Потея и Терлецкого, решимость отказаться от послушания Цареградскому патриарху и подчиниться вместе со всеми владыками папе; потом убеждал митрополита, чтобы он, не обращая внимания ни на что и не смущаясь никакими угрозами ни от кого, стоял твердо в своем добром намерении и старался довесть его до конца вместе с своею братиею и, наконец, давал обещание исполнить все представленные ему просьбы митрополита и владык и оставить во всей целости и неприкосновенности обряды и порядки их Церкви. А грамотою к пограничным старостам король приказывал, чтобы они не пропускали в Литву и Польшу никаких посланцев от патриархов, с их листами или и без листов, ко владыкам или к кому другому, самих посланцев задерживали, листы же у них отбирали и отсылали к королю. Этим уже исполнялась одна из просьб, заявленных владыками королю. Спустя два дня (30 июля) он издал грамоту, обращенную не к митрополиту только и епископам, но и ко всему православному духовенству, которою отзывался как на эту, так и на некоторые другие их просьбы. Сказав о том, что он "часто" напоминал духовным греческого закона, особенно старшим, стараться о соединении в его владениях последователей греческой веры с римлянами и что наконец митрополит и все епископы единодушно положили соединиться с Римским Костелом и подчиниться папе, с сохранением только своих таинств и обрядов, король объявлял владыкам свою признательность и с своей стороны давал им и всему духовенству за себя и за своих преемников торжественное обязательство: а) не придавать никакой силы и значения неблагословениям и проклятиям, какие вздумали бы патриархи присылать в своих грамотах на духовенство и владык, принявших унию, и даже не пропускать таких грамот в пределы Литвы и Польши; б) не отнимать ни у кого из владык до самой их кончины их кафедр и церковных имений; в) уравнять русское духовенство в правах и вольностях с духовенством римским, согласно с грамотою короля Владислава, данною после Флорентийской унии, так как эту самую унию и принимает теперь русское духовенство. Еще чрез два дня (2 августа) король издал новую грамоту, в которой высказывал обещание исполнить не некоторые только, а все просьбы, изложенные в известных нам артикулах, или условиях, унии, которые представлены были ему Потеем и Терлецким от имени митрополита, епископов и всего духовенства. Исполнение этих просьб, перечисляемых в грамоте, должно было последовать, по словам короля, тотчас как окончательно состоится уния; только о двух просьбах он выразился не довольно решительно. "О месте в сенате (для митрополита и владык), - говорил король, - мы обещаем рассудить с панами радами нашими и с чинами Речи Посполитой, так как это дело принадлежит власти сейма... А чтобы монастыри и церкви русские не были обращаемы в костелы, это в наших королевских имениях мы запретим, но в имениях шляхетских сделать того не можем". Надобно заметить, что Потей и Терлецкий по прибытии в Краков, если еще не прежде, разделили врученные им владыками артикулы, или условия, унии на две части: особо изложили те условия, которые подлежали рассмотрению короля, и представили королю и особо - те, которые подлежали рассмотрению папы, и представили папскому нунцию, находившемуся в Кракове. Король с своей стороны отвечал на эти условия, как мы видели, грамотою от 2 августа. А папский нунций прислал свой ответ Потею и Терлецкому еще 1 августа. В ответе нунций удостоверял, что просьбы русских владык, которые касаются догматов, как выраженные согласно с католическою верою и определениями Флорентийского Собора, папа, без сомнения, примет и одобрит и что он наверно уступит и по остальным просьбам, относящимся к праву человеческому, если найдет их не противоречащими католической вере и согласными с здравым разумом. Объявив свое согласие на условия унии, предложенные владыками, король полагал, что пора отправить избранных депутатов с этими условиями и к Римскому первосвященнику. Поэтому разрешил, 28 июля, Кириллу Терлецкому отдать в аренду для покрытия путевых издержек все церковные имения Луцкой епархии на двадцать лет, хотя с тою же целию в прошлом году уже отдано было имение Водирари на сорок лет, и в тот же день подписал приказ в суды и уряды земель Волынской, Русской и Подольской, чтобы судебные дела, касающиеся Потея и Терлецкого, были приостановлены до их возвращения из Рима. А Потею и Терлецкому велел ехать домой и готовиться в дальнюю дорогу, с тем чтобы они возвратились в Краков не позже как через четыре недели. В последовавшие затем четыре недели и вообще во все время до поездки Потея и Терлецкого в Рим ни митрополит со владыками, ни князь Острожский, ни сам король не оставались недеятельными по отношению к унии. Митрополит прислал в Вильну указ (от 12 августа), которым требовал своего наместника, протопопа Ивана Парфеновича, и всех виленских священников к себе в Новогродок на суд через полтора месяца, а до того времени запрещал всем им священнослужение за то, что они вместе с некоторыми мещанами виленскими бунтовали и делали протесты против своего архипастыря, возмущая народ. И в Вильне действительно во всех православных церквах на шесть недель прекращено было богослужение: доказательство, что не одни священники виленского Троицкого братства с братским дидаскалом Стефаном Зизанием, но и все вообще виленское духовенство восставало на Рагозу за его измену православию. Разразившись таким гневом на своих подчиненных, митрополит от того же 12 августа писал к князю Острожскому, по-видимому, с глубокою скорбию и смирением: "Я не в силах достаточно оплакать, пока жив буду, нынешнего горестного состояния, в которое попал, по несчастию, за грехи мои. Что делать мне впредь, знает только Бог Сердцеведец. Подлинно, приходится мне положить жезл и поблагодарить за него его королевскую милость, чтоб прожить спокойно, а не как теперь. Я обнесен пред Вашею княжескою милостию, будто бы забыл долг и призвание свое и отважился попрать богослужение и веру Восточной Церкви, увлекаясь алчностью или гоняясь за монастырем Киево-Печерским, о котором и не думаю. Хотя его королевская милость и поручил было мне взять этот монастырь в управление до времени, но я на это не покушаюсь... Что же до веры и закона греческого, то мог ли бы я отважиться нарушить такое великое и важное дело, за которое готов лишиться не только имения, но и жизни, особенно имея подпорою Вашу княжескую милость, без которого всякое дело шатко?.. Бога ради, благоволите нам, духовным и мирским, созвать Собор, в котором настоит великая и необходимая нужда. Здесь, в Литве, желают его все православные. Если будет воля Вашей княжеской милости, то легко можете исходатайствовать это у короля. А Собор должен быть не в ином месте, как только в Новогродке". В таком же тоне писал митрополит от 19 августа к новогродскому воеводе Федору Скумину и, уверяя его, что отнюдь не отдавался в послушание Римскому Костелу, говорил, между прочим: "Не зная ничего по-латыни, я не умел бы и служить с капланом римским у одного алтаря. Пусть тот, кто старается об этом, и ищет себе места в сенате и ласки у короля, а я, грешный человек, желал бы лучше быть с сынами Зеведеовыми, нежели между прегордыми и суемудренными. О новом календаре мы полагали было рассудить, но только на Соборе со всеми вами, нашими верными христианами... Получив известие, что владыки Владимирский и Луцкий на днях были у короля и собираются пуститься в Рим, я послал к ним своего посланца, напоминая им, чтобы они оставили свое предприятие, которое может произвесть в нашем христианском народе великое смятение, если не кровопролитие". А между тем на другой день, т. е. 20 августа, Рагоза извещал князя Николая Христофора Радзивилла (Сиротку), воеводу трокского, что посланный им ректор Несвижской иезуитской коллегии приходил к нему, Рагозе, и "поведал ему от лица князя все, что касается желания его, митрополита, вступить в унию с св. католическим Костелом". Наконец, спустя еще десять дней митрополит обратился ко всему православному духовенству и народу своей митрополии и говорил в своей грамоте (от 1 сентября): "Знаю, что вы имеете предубеждение против меня, будто я с некоторыми владыками ввожу новые какие-то обычаи в нашу кафолическую Восточную Церковь вопреки уставам и правилам св. апостолов и св. отцов. Уведомляю вас настоящим моим писанием: я не думал и думать не хочу, чтобы отдать свои права и веру в поругание, быть отступником своего исповедания и ни во что вменить рукоположение святейшего патриарха. Не помышляйте ж так обо мне, но, пребывая твердо и неподвижно в страхе Божием, в нашей вере христианской и в св. Божией Церкви Восточной, не давайте колебать себя, подобно трости, бурным ветрам. А я обещаюсь защищать то, с Вашими милостями, до пожертвования моею жизнию". В то время как митрополит надеялся обуздать противников унии и успокоить православное духовенство и народ то проявлениями своей епархиальной власти, то уверениями, что он не причастен унии, напротив, ревностно стоит за православие, владыки Луцкий, Перемышльский, Львовский и Холмский смело и открыто выставляли себя борцами за унию. Собравшись в Луцке, они составили (27 августа) письменный акт, в котором говорили: "Мы приняли унию с любовию и не только исповедали ее сердцем и устами вместе с митрополитом нашим Михаилом Рагозою, но и подтвердили нашими писаниями. Теперь, утверждая ее снова, мы добровольно постановили, что не отступим от нее до смерти, а если кто из нас захочет разорвать унию или препятствовать ей, такого мы отвергаем и будем просить, чтобы он был лишен всех прав. Постановляем также, чтобы в епархиях наших, Луцкой, Перемышльской, Львовской и Холмской, никто из мирян не вступался в наши духовные дела и не смел противиться этому нашему постановлению под анафемою, а каждый противящийся будет отлучен от Святых Христовых Тайн и не будет допускаем в храм Божий". Впрочем, подпись имени Гедеона Львовского под этою грамотою, после того как он торжественно протестовал против унии, невольно возбуждает подозрение, не составлена ли грамота без его ведома и участия, не написал ли ее Терлецкий на одном из бланкетов, данных ему на съезде в Сокале Гедеоном и епископами Перемышльским и Холмским. Подозрение тем более представляется вероятным, что под грамотою находятся подписи только епископов, съезжавшихся в Сокале, а нет подписей прочих владык и даже Потея. Гораздо важнее была другая мера, какая употреблена была тогда от лица всех владык в пользу унии. В Вильне была издана написанная от их имени небольшая книга под названием Уния. Книга посвящена была новогродскому воеводе Федору Скумину, и в конце посвящения безымянный автор назвал себя "здавна знаемым слугою, а теперь и уставичным богомольцею" воеводы, как из числа поборников унии мог выразиться о себе преимущественно Потей. В предисловии к читателю автор горько жаловался на ненависть, укоризны и угрозы, какие терпели владыки, желавшие унии, от своего русского народа, и убеждал этот народ возвратиться к тому "прежнему и давнему" соединению с Римскою Церковию, в котором будто бы находились его предки (любимая мысль Потея). В самой книге изложены были следующие пять статей, которые считались тогда главнейшими препятствиями для русских к принятию унии: а) о происхождении Святого Духа, б) о чистилище, в) о верховной власти папы в Церкви, г) о новом календаре и д) об антихристе, или о том, что папа не есть антихрист. Экземпляры книги распространены были в большом количестве по всей Литве с целию расположить и привлечь православных к соединению с Римскою Церковию. Князь Острожский не терял надежды добиться созвания Собора даже после того, как получил известие от самого короля, что Собор ему неугоден. Но теперь князь желал Собора несомненно с одною только целию, чтобы подорвать унию, затеянную владыками. В этих видах он отправил своего посла, пана Лустовского, на протестантский Собор, имевший быть 12 числа августа в Торуне, и дал послу писанную инструкцию. В инструкции князь горько жаловался на короля, что он вопреки своей присяге при коронации стесняет свободу христианских исповеданий, кроме одного латинского; уверял протестантов, что как прежде был к ним расположен, так остается и теперь расположенным и всякую обиду и притеснение им считает за обиду себе; приглашал их соединиться против латинян с православными и дружно отстаивать свои исповедания, говоря, что тогда король не решится действовать на них силою, так как к ним может собраться до пятнадцати, если не до двадцати, тысяч войска; жаловался также на своих владык, что они тайно замыслили унию с латинянами, и без согласия своих пасомых вздумали вести их от Христа к антихристу, т. е. к папе, и навязывают им новый, римский календарь; наконец, выражал желание, чтобы и протестанты прислали своих депутатов на русский Собор, когда он откроется. Отправляя в Торун своего уполномоченного и давая ему такую инструкцию, князь Острожский, конечно, не предполагал, что она может сделаться известною королю. И потому чрез несколько времени отправил к нему другого своего посла, пана Грабковича, ходатайствовать о созвании православного Собора для рассуждений об унии. К несчастию, инструкция князя была перехвачена или с нее была добыта копия и представлена королю. Разгневанный король не захотел сам отвечать Острожскому, а поручил написать к нему какому-то его родственнику, сенатору, который и объяснил князю, что его резкая и неосторожная инструкция попала в руки короля и чрезвычайно огорчила его, что после таких отзывов князя о короле и угроз ему пятнадцати- или двадцатитысячным войском, после таких отзывов о самом папе как антихристе, после таких сношений и соглашений князя с еретиками для противодействия католикам о каком-либо Соборе православных по вопросу о соединении их с Римскою Церковию не может быть и речи. И расчеты князя Острожского разрушить на Соборе зачинавшуюся унию еще до поездки двух владык в Рим сами рушились. Со стороны короля употреблена была в это время только одна мера к обеспечению и упрочению замышляемой унии. Он по-прежнему пользовался правом подаванья "духовных хлебов". Так, пожаловал он православные монастыри: Мстиславский Онуфриевский - литовскому канцлеру Льву Сапеге (1594), пинский Лещинский - земянину Александру Плетенецкому (1595), пинский женский святой Варвары - какой-то Людмиле Сосновской (1593), минский Вознесенский - бытенскому игумену Паисию с согласия митрополита Рагозы, которому монастырь этот принадлежал (1515), Мстиславский Никольский - сыну Мстиславского протопопа Степану Ивановичу с согласия его отца, владевшего тем монастырем (1595). По этому же праву король издал теперь, 22 сентября, две жалованные грамоты: одну - архимандриту кобринского монастыря Ионе Гоголю на Пинскую епископию по смерти владыки Леонтия Пельчицкого; другую - протонотарию Киевской митрополии Григорию Загорскому на архиепископию Полоцкую по смерти владыки Нафанаила Селицкого. В обеих грамотах, как обыкновенно, предоставлялось избранным право и на жалуемое владычество, и на принадлежащие ему церковные имения, но, кроме того, помещены и две особенности, которых в прежних грамотах такого рода не встречалось. Король говорил, что дает Ионе Пинское владычество и Григорию Полоцкое "за поданьем" архиепископа митрополита Киевского Михаила Рагозы и "за залеценьем" владык, Владимирского Ипатия Потея и Луцкого Кирилла Терлецкого, а что еще важнее, прямо обязывал обоих вновь избранных на архиерейство, что тот и другой "повинен будет" признать верховную власть папы Римского и навсегда отдаться в послушание ему, которое доселе отдавалось Константинопольскому патриарху. Оба новые архиерея, рады не рады, должны были сделаться поборниками унии. Теперь-то, вероятно, они и подписались вслед за прочими владыками под известными нам грамотами на унию, хотя, как мы уже замечали, могли подписаться и прежде. Давно уже прошли четыре недели, на которые отсрочена была поездка в Рим Потея и Терлецкого, и прошли бесплодно. Православные не только не сдавались на унию, но еще сильнее против нее вооружились. Опасно было более выжидать и отсрочивать поездку, чтобы не погибло и то, что было подготовлено для заключения унии. И вот, вероятно, 24 сентября Потей и Терлецкий отправились наконец в Рим. Пускаясь в такой дальний путь, Терлецкий счел нужным написать духовное завещание: 19 сентября оно было написано в Кракове, 22-го занесено по просьбе Терлецкого в книги королевской канцелярии, а 24-го выдано ему в копии, утвержденной самим королем. И в тот же день король издал на польском языке манифест ко всем своим подданным, в котором говорил: "Считая за величайшее счастие, если бы нам со всеми верными и любезными нашими подданными находиться в одной католической Церкви, под властию одного верховного пастыря, Римского папы, и вместе с ними славить Бога едиными устами и единым сердцем, и признавая такое соединение наших подданных по вере весьма полезным и необходимым для целости и прочности самой Речи Посполитой, мы старались и не престаем стараться, чтобы и тех из наших любезных подданных, которые уклонились от единства католической Церкви, отечески привести к этому единству ради их собственного блага. И Господь, по милости Своей, благословил наше старание: пастыри греческой веры с немалым числом народа обратились к соединению с католическою Церковию под властию Римского апостольского седалища. Объявляем о сем всем нашим подданным, как тем, которые принадлежат к Римскому Костелу, чтобы они вместе с нами возрадовались обращению собратий и возблагодарили Бога, так и тем, которые еще не соединились с католическою Церковию, чтобы они последовали примеру своих пастырей и приняли унию, которую еще на Флорентийском Соборе, при наших прадедах, приняли сам греческий цезарь и патриарх. И как тогда при соединении по вере были дозволены апостольским престолом и в целости сохранены обряды и церемонии Греческой Церкви, так и теперь, приступая к той же унии, Киевский митрополит и иные владыки желают, чтобы им были сохранены все стародавние обряды и церемонии их Церкви, и для того послали (wyslaly) в Рим к святому отцу братий своих, двух владык, Владимирского и Луцкого". Отъезд Потея и Терлецкого в Рим без воли и согласия православных мирян еще более возмутил их и вооружил против владык и замышляемой ими унии. Князь Острожский немедленно написал митрополиту резкое письмо, в котором выражался, что "православие и вера теперь совсем преданы ими под власть римскую". И в то же время по распоряжению князя рассеяны были по всей Литве его листы, напечатанные под его именем в Остроге, в которых митрополит подвергался самым сильным порицаниям и укоризнам и прямо назывался отступником и Иудою предателем. Прочитав это письмо и печатные листы князя Острожского, митрополит едва мог прийти в себя и 28 сентября отвечал ему, что терпит напрасно, что, будучи усердным слугою и недостойным богомольцем князя, не оставлял извещать его об унии, как, с какого времени и от кого она началась, и присовокуплял: "Как прежде я говорил, так и теперь говорю, что если бы Ваша княжеская милость захотел быть причастником той унии, то и я не отказался бы идти за Вашею милостию, как за вождем, а если иначе, то я готов за святую веру и закон свой пострадать до крови и вкусить смерть" (по одному этому можно судить, каков был митрополит!..). Князь укорял его еще за то, что он послал своего служителя Григория в Краков и потом вместе с Потеем и Терлецким отправил в Рим, что домогался получить в свое непосредственное управление Полоцкую епархию. Митрополит отвечал, что посылал Григория в Краков вовсе не за тем, чтобы ехать с епископами в Рим, а чтобы удержать их от поездки, предпринятой безрассудно, без совещаний на Соборе, о чем может засвидетельствовать князю и владимирский уряд, и что Полоцкого владычества себе вовсе и не помышлял искать и не домогался, как может удостовериться князь от знающих людей. Наконец, князь требовал от митрополита, чтобы он созвал Собор. На это митрополит отвечал: "Не угодно ли Вашей княжеской милости написать от себя к оставшимся епископам, чтобы они немедленно съехались для совещаний ко мне как своему старшему? Ибо к моим письмам касательно нужд церковных они глухи всегда, а по совету Вашей княжеской милости, я уверен, охотнее приедут ко мне в Новогродок. И если они согласятся и объявят о том Вашей милости, то для большей силы весьма нужно, чтобы на открытом письме ко мне от Вашей милости кроме печати и подписи Вашей было до двухсот печатей и подписей знатных панов из дворянства нашей греческой веры, которых Вы приготовите для крепкого сопротивления такой измене. А я, получив от Вас этот лист, тотчас же готов буду с епископами составить сообразно с Вашим и свой лист и подписать, чтобы признать его и на уряде". Т. е. митрополит предоставлял самому князю созвать епископов на Собор для противоборства унии, очень хорошо зная, что епископы, связанные пред королем данными ими письменными обязательствами принять унию, на такой Собор не поедут. Новогродский воевода Федор Скумин писал к одному из почетнейших граждан Вильны, Козьме Мамоничу, что между православными христианами происходит великая смута и, кто причиною тому, он в точности не знает; что он многократно письмами своими просил митрополита открыться и сказать правду, но не добился верного слова. Мамонич показал письмо Скумина виленскому православному духовенству, и оно отвечало воеводе (в ноябре): "Наши владыки, вместо того чтобы собираться на Соборы в Бресте в назначенное время для всего духовенства, вздумали собираться между собою на тайные съезды. Так съезжались они в Сокале, где начали ту злую унию, потом в Красном Ставе, а ныне собирались в Кобрине и в Бресте, и митрополит, отъезжая туда из Вильны, не сказал ни слова о том собрании, а говорил, будто ему нужно ехать на трибунал в Люблин... Посылали и мы к отцу митрополиту наше писание, чтобы он, не тревожа Церкви Христовой, сказал о себе правду, но доселе не получили никакого известия. Только недели три тому назад присылал он к церковному нашему братству и панам бурмистрам своего писаря Григория, который за несомненное поведал, что владыки поддались папе, отступив от православных патриархов, и показывал о том самые писания владык и королевскую грамоту. Тогда, узнав достоверно, что владыки и митрополит сделали то тайно, без ведома патриархов, низшего духовенства и всех православных христиан, мы, все православное виленское духовенство, протестовали пред Богом и всем христианским народом, как в книгах наших духовных, так и во всех урядах светских, что мы о таком отступлении от наших святейших патриархов не мыслили, и не знали, и на то не соизволяли, и обязуемся непоколебимо стоять при всем благочестии святой Восточной соборной Церкви. Извещая об этом Вашу милость, мы просим тебя быть вместе с иными многими православными защитником и поборником нашей благочестивой веры". Нельзя здесь не отдать чести тогдашним православным священникам литовской столицы и во главе их достойному отцу протопопу Ивану Парфеновичу. Все они уже перенесли за свою ревность о православии шестинедельное запрещение священнослужения от митрополита; все по его требованию явились к нему на суд, вероятно, в первой половине октября и, несмотря на это, не переставали смело протестовать против унии, ратовать за отеческую веру и тем подавать пример прочему духовенству и мирянам.