Казимир Валишевский / Сын Великой Екатерины (24)

V Заговор, составленный небольшим кружком лиц, поддерживался молчаливым согласием всех кругов общества. За две недели до его приведения в исполнение о нем говорили на улицах. Но Павел напрасно льстил себя надеждой, что от него не ускользнет ни одна тайна. Многие из посвященных отгоняли с ужасом мысль о соучастии в покушении, но приводили себе различные доводы, чтобы умолчать о том, что им известно. Рано узнавший о нем граф, впоследствии князь, Христофор Ливен, военный министр, обрадовался своей болезни, из-за которой Павел счел неудобным обращаться к его содействию. Если бы он это сделал, у Ливена не оставалось бы другого выхода, по его собственным словам, как застрелиться. Он не мог выдать заговора: «Это значило бы погубить все, что было лучшего в России». Трусливые обдумывали, что им делать в случае, если захотят привлечь и их. Саблуков прибегнул к осведомленности секретаря бывшего польского короля, Сальватора Тончи, писавшего исторические картины и портреты, поэта и автора философской системы, при помощи которой он намеревался «поставить человека лицом к лицу с Богом». Выслушав его совет, он, после зрелых размышлений, решил держать себя так, чтобы никому и в голову не пришло к нему обратиться. Вечером 11-го марта один чиновник департамента полиции, Санглен, возвращаясь домой на извозчике, услышал от последнего следующее: — Неужто правда, что хотят убить царя? — Что с тобой? Ты с ума сошел? Ради всего святого, не говори подобных глупостей! — Полно, барин, мы между собой только об этом и говорим. Все не переставая повторяют: «Это конец». Через несколько часов, около полуночи, в момент, когда совершалась драма, многие, сидевшие в разных местах за ужином, смотрели на часы и требовали шампанского, «чтобы выпить за здоровье нового государя». Таким образом, момент выполнения заговора был известен даже тем, кто не принимал в нем никакого участия, а Павел ничего о нем не знал. По крайней мере ничего такого, что позволило бы ему принять энергичные меры. В опасениях и подозрениях он никогда не имел недостатка. Но это был его хлеб насущный уже в течение многих лет, и это же вредило его проницательности. Представляя себе постоянно вымышленную опасность, живя среди кошмаров, созданных его воображением, и видя, что они исчезают бесследно, нисколько его не задевая, он почувствовал себя в относительной безопасности, заключавшейся в уверенности, которую поддерживал в нем Пален, что, поражая на авось, как он поступал всегда, он всегда справится со своими врагами, как он думал, что справлялся с ними до сих пор. Увы! он еще сражался только с призраками. За несколько дней до покушения главный злоумышленник вынужден был будто бы критическими обстоятельствами открыть жертве существование интриги и ее козни, не повредив, однако, своей откровенностью ее успеху. Нужно считать сильно прикрашенным, если не совсем вымышленным, рассказ самого Палена об этом инциденте, часто приводившийся с различными изменениями. Впрочем, характер Павла позволяет допустить в нем некоторую долю правды. 9-го марта, придя в 7 часов утра к императору, министр застал его озабоченным и серьезным, что его очень встревожило. Павел закрыл дверь своего кабинета, когда Пален к нему вошел; он несколько мгновений молча разглядывал вошедшего, потом обратился к нему со следующими словами. — Вы были здесь в 1762 году? — Да, государь; но что хотите сказать этим, ваше величество? — Вы принимали участие в заговоре, лишившем престола моего отца? — Государь, я был свидетелем, но не действующим лицом в этом перевороте. Я был слишком молод и простой унтер-офицер в одном из кавалерийских полков. Но почему вы мне предлагаете подобный вопрос, государь? — Потому что... потому что хотят повторить то, что было сделано тогда! Почувствовав мгновенный испуг, но тотчас же вернув себе хладнокровие, Пален ответил с невозмутимым спокойствием: — Да, я знаю, государь. Я знаю заговорщиков — и я сам из их числа. — Что вы говорите? — Сущую правду. И хитрый человек рассказал, что он делает вид, будто принимает участие в заговоре, чтобы лучше следить за его развитием и держит в руках все нити. Потом он постарался успокоить государя. — Не ищите сходства между вашим положением и тем, в котором находился ваш несчастный отец. Он был иностранец, а вы — русский. Он ненавидел, презирал, удалял от себя русских людей; вы же их любите, уважаете и пользуетесь их любовью. Он возбуждал и выводил из терпения гвардию, вам же она предана. Он преследовал духовенство, вы же его уважаете. Тогда не было никакой полиции в Петербурге, теперь же она существует и настолько совершенна, что нельзя произнести слова, нельзя сделать шага, чтобы я об этом не знал. Каковы бы ни были намерения императрицы, она не обладает умом и гениальностью вашей матери. Ее детям уже двадцать лет, а в 1762 году вам было только семь... — Все это верно, но дремать нельзя! — Конечно, государь; но, чтобы не рисковать, мне нужно иметь полномочия настолько широкие, каких я даже не смею у вас просить. Вот список заговорщиков... — Сейчас схватить их всех! Заковать в цепи! Посадить в крепость, сослать в Сибирь, на каторгу... — Все это было бы уже сделано, если бы... Я боюсь нанести удар вашему сердцу супруга и отца... Извольте прочесть имена: тут ваша супруга и ваши оба сына стоят во главе!.. В заключение этого разговора, после некоторых проявлений чувствительности, Павел будто бы подписал указы об аресте Марии Федоровны и двух старших великих князей. Получив разрешение применить их, когда он найдет это нужным, Пален не привел ни одного из них в исполнение, но воспользовался ими, чтобы победить последнее сопротивление Александра, и вместе с тем эта тревога заставила его ускорить развязку трагедии. Как порядочный хвастун, Пален, очевидно, уступил желанию заставить оценить, после переворота, апломб и изобретательность, выказанные им при этом случае. Если послушать его, то однажды Павел, будучи в хорошем расположении, захотел осмотреть карманы своего министра. — Я хочу знать, что у вас там лежит! Может быть, любовные записки. Случилось так, что в одном из карманов было письмо великого князя Александра, только что переданное Паниным своему сообщнику и которое он не успел еще уничтожить. Не колеблясь, Пален удержал руку государя: — Что вы делаете, ваше величество! Оставьте! Вы не переносите табаку, а я нюхаю его постоянно. Мой платок весь пропитан этим запахом, и вы им отравитесь! Павел быстро отступил. — Фу! какое свинство! — сказал он. Сцена 9-го марта была также рассказана Беннигсеном и Платоном Зубовым; но, по словам того и другого, не было даже и речи о заговоре. Пален представлял государю полицейский рапорт, что делал каждое утро, сопровождая это массой анекдотов, большей частью вымышленных, но занимавших государя. Нечаянно он будто бы захватил в этот день и список заговорщиков, который Павел чуть было не взял, запустив в шутку руку в карман, где лежали оба конверта. Но у Палена было достаточно присутствия духа и ловкости, чтобы удержать компрометирующую его бумагу, которую он узнал, потому что она была толще, так что государь вытащил только рапорт. Он прочел его, много смеялся и не заметил смущения Палена. Но был ли способен последний на такую ужасную оплошность? Так или иначе, но в первых числах марта Павел стал кое-что подозревать. Его опасения были очень неопределенны, потому что иначе он бы не задумался и не замедлил покарать виновных, кто бы они ни были, и для этого ему не нужно было и Палена. Мы знаем, что для него личность не имела никакого значения. «У меня все Безбородко!» Между тем он начинал терять доверие к курляндцу, до такой степени, что, без его ведома, решился вернуть в Петербург Аракчеева и Линденера, так безрассудно удаленных им от себя. Один находился в своем имении Грузине, другой — в Калуге. Безумием было, однако, воображать, что его письма к ним могут ускользнуть от с.-петербургского военного губернатора. Пален их перехватил и, воспользовавшись тем, что император не известил его об их отправлении, сделал вид, что считает их фальшивыми. Не без некоторого смущения Павел принужден был сознаться в том, что ему хотелось скрыть; письма были посланы вновь; но на этот раз Пален отдал распоряжение, чтобы их получатели были задержаны у городских застав. Павел и вообще не отличался благоразумием, а среди его приближенных оставались только предатели или глупцы. «Если бы мы имели малейшее подозрение, говорил впоследствии Кутайсов Коцебу, то стоило бы нам только дунуть, чтобы разрушить всякие замыслы», и он будто бы дунул на раскрытую ладонь. Имея в руках все средства быть осведомленным, бывший цирюльник не знал ничего. По очень распространенным слухам, накануне покушения он получил письмо со всеми подробностями заговора, но не прочел вовремя этой записки или удержался воспользоваться этими сведениями, потому что князь Зубов, которого он надеялся иметь своим зятем, был указан как один из главных заговорщиков. Но Коцебу говорит, что эта легенда распространилась из-за нераспечатанной записки, которая будто бы была найдена у любимца Павла, когда пришли его арестовать после смерти государя; он не потрудился ее распечатать, потому что принесший ее лакей княгини Ливен передал ему ее содержание, самое обыкновенное. Читатели Монтеня могут, впрочем, найти основание этой басни в главе IV (книги II) его Essais, где приведены многие случаи подобной небрежности, имевшие роковые последствия. Возвратившийся в феврале в Петербург, после четырнадцатимесячного удаления в Украйну, Андрей Разумовский тоже, говорят, узнал о заговоре до его приведения в исполнение, но уже слишком поздно, чтобы его предупредить. Графиня Головина, со своей стороны, была уверена, что Беннигсен, приехавший навестить ее мужа за несколько дней до совершения злодеяния, непременно открыл бы ему этот замысел и таким образом дал бы возможность предостеречь Павла, если бы не вышло гак, что вследствие тяжелой болезни граф был лишен возможности его выслушать. Совершенно недопустимо, чтобы приготовившийся выступить во главе заговорщиков и, как мы увидим, с холодной решимостью выполнивший свое дело генерал мог иметь намерение, приписанное ему этой женщиной. Наконец, сама княгиня Гагарина была заподозрена в том, что знала о готовящемся событии и хранила про себя эту тайну, делая в то же время принцу Евгению Вюртембергскому загадочные предостережения, сопровождавшиеся еще более странными предложениями покровительства. Племянник Марии Федоровны действительно говорил, что получал указания и предложения в таком смысле от одной молоденькой и хорошенькой женщины, которую он называет царской фавориткой. Но совершенно неправдоподобные в изложении Гельдорфа подробности инцидента приемлемы с трудом даже в подлинном рассказе. Принц говорит, что познакомился с этой покровительницей в доме князя Лопухина, ее отца, и между тем далее заявляет, что не мог узнать, кто она такая, и тщетно расспрашивал об этом императрицу! С другой стороны, фаворитка Павла не имела никакой причины скрывать от любимого человека опасность, которая угрожала и ей вместе с ним, и в то же время в случае катастрофы у нее не оставалось ни малейшей возможности покровительствовать кому бы то ни было. Как ни были распространены сведения о заговоре, они ускользнули от многих обитателей Михайловского замка и его окрестностей. Все поступки Павла, которые мы можем проследить почти час за часом в последние дни его жизни, тоже до очевидности доказывают, что пробужденное в нем недоверие и беспокойство до самого конца не выливалось в определенную форму. Настроение государя не носило отпечатка сильной тоски. Напротив! Несмотря на свойственную ему изменчивость настроения, Павел перед смертью был веселее и приветливее обыкновенного. Утром в роковой день он застал свою супругу в постели, назвал ее «мой ангел» и принес ей подарок, который, он знал, будет ей приятнее самого драгоценного украшения: чулки, вышитые воспитанницами Смольного института. После этого он в ее присутствии играл с младшими детьми. В своем укрепленном дворце, окруженный людьми, которых один его взгляд приводил в трепет, он считал, что может презирать всех своих врагов. Его мать сказала ему: «Vous êtes une bête féroce, si vous ne savez pas, qu’on ne bataille pas contre les idées avec des canons».[10] Он сделал опыт и после четырех лет царствования вспоминал с удовольствием эти слова, прибавляя: «Je ne sais qui de nous deux, maintenant, est, je ne dis pas féroce, mais bête».[11] Его поведение, его речи и в особенности возвращение Аракчеева и Линденера могли, однако, заставить Палена ускорить исполнение заговора. Назначенный сначала после Пасхи, приходившейся в этот год на 24 марта, он был потом перенесен на 15-е, из-за того ли, что заговорщики более полагались на полк, который должен был в этот день занимать караул в Михайловском замке, или потому, что они хотели связать символически свое покушение с днем смерти Цезаря. Наконец решили выиграть еще четыре дня. Пален утверждал потом, что это было сделано по распоряжению Александра, который назначил для несения главного караула 11-го марта 3-й батальон Семеновского полка, как более, по-видимому, сговорчивый, чем какой-либо другой, и сохранилась записка великого князя, определенно указывающая на его сообщничество. Доказательств этого сообщничества чрезвычайно много, а ожидавшийся в ночь с 11-го на 12-е марта приезд Аракчеева мог тоже повлиять на решение заговорщиков. Было условлено, что около полуночи они отправятся в Михайловский замок, куда примкнувшие к заговору гвардейские офицеры должны были в это же время привести несколько батальонов. Застигнутый во время сна Павел услышит приговор о свержении его с престола, а тогда уже можно будет подумать, что дальше делать... Глава 16. Ночь на 11 марта I. Последние минуты. — Трагический вечер. — Мрачный и грозный вид Павла накануне покушения. — На другой день он развеселился. — Он не помышляет о неминуемой опасности. — Его последние шаги в области дипломатии. — Призыв Пруссии и Франции к оккупации Ганновера. — II. Последний день. — Арест великих князей Александра и Константина. — Загадка. — Последний ужин. — Отец и сын. — Павел сияет. — Самый прекрасный момент его жизни. — III. Перед преступлением. — Жертва приходит на помощь своим убийцам. — Удаление караула, стоявшего перед покоем императора. — Павел у княгини Гагариной. — Он занимается тем, что набирает новых пажей и передает портфель военного министра мужу своей фаворитки. — IV. Последние приготовления заговорщиков. — Два гвардейских батальона наготове. — Ужинают. — Ночные оргии. — Rendez-vous у генерала Талызина. — Грозные дебаты. — Конституционные и революционные предположения. — Обсуждение судьбы Павла. — Свержение или смерть? — Нерешительность. — Вмешательство Палена. — «Qu’on ne ferait pas d’omelette sans casser des oeufs». — V. В Михайловском замке. — Вторжение заговорщиков в комнату императора. — Павел сам лишил себя возможности бежать. — Пойманный в западню. — VI. Зачинщики пьяны. — Споры и брань. — Павел отказывается отречься от престола и зовет на помощь. — Борьба и бойня. — Задушение. — Убийцы остервенились над трупом. — VII. Бодрствование Александра. — Мнимое изумление и искреннее уныние. — Он не хочет царствовать. — Вмешательство Елизаветы и Палена. — Его заставляют выйти к войскам. — Часть армии в нерешительности. — Действительно ли умер Павел? — Они хотят видеть! — Убранство трупа. — Выступление на сцену вдовствующей императрицы. — Ее не пускают в комнату покойного. — Она хочет взбунтовать придворных и обращается с воззванием к солдатам. — Она хочет царствовать. — VIII. Александр в Зимнем дворце. — Новая попытка конституции и ее неудача. — Возвращение к программе Екатерины II. — Манифест о вступлении на престол и принесение присяги новому императору. — Полицейские меры. — Кутайсов и г-жа Шевалье. — Восторг заговорщиков. — Гнев великого князя Константина. — «Я велел бы всех их повесить!» — Всеобщая радость. — «Теперь можно делать все, что угодно!» — Первое свидание Александра с матерью. — «Саша! виновен ли ты?» — Вдовий траур. — Противоречивые свидетельства. — Оскорбления усопшего. — Эпиграммы и шутки. — IX. Новое царствование. — Неуверенная политика Александра. — Разочарование заговорщиков. — Их судьба. — Опала Палена и Панина. I В воскресенье 10-го марта был в Михайловском замке концерт и ужин. Госпожа Шевалье пела, но Павел, по-видимому, не обращал внимания на ее рулады. В этот вечер он был в своем самом худшем настроении. Императрица казалась беспокойной. Великий князь Александр и его супруга, видимо, разделяли ее беспокойство. Между концертом и ужином государь, по своему обыкновению, удалился, но все заметили, что его отсутствие длилось долее обыкновенного. Вернувшись, он остановился перед государыней, стоявшей около входной двери; он уставился на нее, насмешливо улыбаясь, скрестил руки и тяжело дышал, что было у него обыкновенно признаком гнева, и прекратил эти угрожающие приемы лишь для того, чтобы повторить то же самое в следующий момент перед своими двумя старшими сыновьями. Потом он подошел к Палену, сказал ему на ухо несколько слов и прошел в столовую. Принц Евгений Виртембергский испугался и спросил госпожу Ливен: — Что это значит? — Это не касается ни вас, ни меня, — ответила она сухо. Гробовая тишина царила за столом. После ужина императрица и великие князья хотели поблагодарить государя, по русскому обычаю. Он оттолкнул их и быстро прошел к себе. Императрица заплакала, и все разошлись, глубоко взволнованные. На другой день, рано утром, патер Грубер стоял у входа в кабинет государя, ожидая своей очереди для аудиенции. С некоторых пор он приходил каждое утро, и разумеется не для того, чтобы обсуждать с государем, как предполагали, поднятый вопрос о соединении церквей, католической и православной. Вернее, он говорил ему о первом консуле и о подготовке совместных действий с Францией. Но Пален опередил иезуита на приеме у его величества, и ему не хотелось, чтобы в этот день Павел принимал этого посетителя. Патер Грубер слишком заинтересован в сохранении режима, благодаря которому он удостоился такой высокой чести. Поэтому аудиенция министра продолжается долее, чем когда-либо. Портфель Палена полон разных дел, и он вынимает один рапорт за другим; наконец, видя, что время парада приближается, а он еще не кончил, Павел начинает терять терпение: — Это все? — Да, но там еще патер Грубер. — У меня нет времени! И иезуит не был принят. На параде было заметно отсутствие обоих великих князей, Александра и Константина. Император был все еще мрачен. Однако он не наложил ни одного взыскания; но Пален приказал всем гвардейским офицерам собраться у него после парада. Он заставил их ждать целый час, так как был задержан государем, потом обратился к ним со следующей речью: — Государь поручил мне вам передать, что он в высшей степени недоволен вашей службой. Каждый день, при всевозможных обстоятельствах, он замечает с вашей стороны небрежность, леность, нерадение к его приказам и общее отсутствие усердия, которых он не может терпеть долее. И вот мне приказано вам объявить, что если вы совершенно не измените своего поведения, он вас отправит в такое место, где и костей ваших не сыщут. Идите по домам и старайтесь в будущем служить лучше. «В такое место, где и костей ваших не сыщут». Эта метафорическая угроза была вполне в духе Павла. Однако, очень возможно, что в этот день, желая повлиять на воображение тех, к кому он обращался в целях скорейшего исполнения предполагаемых намерений. Пален говорил от имени государя, не получив на то распоряжений. Павел, любивший бранить и запугивать, обыкновенно никому не передавал такую приятную для него самого обязанность, и ничто не указывает, чтобы в тот момент он пожелал это сделать. Во время парада он не выказал никаких признаков возбуждения, и, пока его министр угрожал таким образом от его имени, государь мирно совершал свою обычную прогулку верхом в сопровождении Кутайсова. Вернувшись к обеду, он казался даже совсем спокойным после вчерашнего гнева, веселым и в очень хорошем настроении. Встретив Коцебу в вестибюле дворца, он попросил его составить подробное описание его нового жилища, разговаривал с ним о статуе Клеопатры, копии с оригинала, находящегося в Ватикане, которую он заказал для главной лестницы, и приятно изумлял писателя своей любезностью и веселостью. Обед также прошел без всякого повторения вчерашних выходок, и за весь остальной день о них не было и помину. Когда императрица отправилась посетить Смольный Институт, император прошел к своему сыну Николаю и был очень весел. — Почему вас называют Павлом I? — спросил ребенок. — Потому, что до меня не было другого государя, носившего это имя. — Тогда я буду Николаем I? — Да, если ты будешь царствовать... После этого, охваченный раздумьем, отец долго смотрел на сына, затем крепко его поцеловал и удалился, не сказав ни слова. У него очевидно, как всегда, были тревожившие его затаенные мысли, но, по-видимому, он не испытывал боязни за ближайшее будущее. Через несколько мгновений мы застаем его уже разговаривающим со своими архитекторами о задуманном им проекте украшения Летнего сада. Он рассматривает планы и принимает сметы. Потом он занялся отправлением двух курьеров. Один должен был отвезти в Берлин барону Крюденеру собственноручную записку царя, написанную по-французски в следующих выражениях: «Declaré, monsieur, au roi que, si il ne veut pas se décidé à occuper le Hanovre, vous avé a quitter la cour dans les vingt-quatre heures».[12] Другое письмо, написанное Колычеву, предписывало посланнику склонить первого консула, в случае отказа Пруссии, немедленно занять ее место. По форме и по содержанию это было совсем неразумно, но вполне соответствовало тогдашним приемам Павла. Внизу первого послания, по сохранившейся легенде, которую некоторые историки слышали даже во Франции, Пален будто бы поместил следующее предостережение. «Император сегодня не совсем здоров. Это могло бы иметь последствия». Но оригинал, найденный в архиве русского-посольства в Берлине, не обнаружил ничего подобного; однако, может быть, предостережение было послано в отдельном конверте, как частное, секретное письмо. II Отсутствие на параде обоих великих князей произошло, как говорят, из-за того, что Павел подвергнул их взысканию, причину и характер которого определить трудно среди сбивчивых и противоречивых свидетельств. В силу особого распоряжения великого князя Константина, шефа полка, Саблуков был в тот день назначен дежурным полковником, вне очереди. Так как эскадрон, которым он командовал, был как раз в карауле в Михайловском замке, то это распоряжение нарушало устав и составляет уже первую загадку. Очевидно, однако, великий князь имел основание желать, чтобы в тот день весь полк был под началом этого офицера. В восемь часов вечера он должен был явиться во дворец с обычным рапортом. При входе лакей загородил ему дорогу. — Куда вы идете? — К великому князю Константину. — Не делайте этого, потому что я должен буду немедленно предупредить государя. — Исполняй свой долг и предоставь мне исполнить мой. Лакей поднялся по одной лестнице, а Саблуков по другой. В прихожей великого князя лакей последнего, Рутковский, тоже остановил полковника. — Зачем вы сюда идете? — Вы, кажется, сегодня все с ума сошли! Я пришел с рапортом... — Войдите! Великий князь казался очень взволнованным. В то время как Саблуков выполнял свою обязанность, вошел, крадучись, Александр, «точно испуганный заяц», говорит полковник в своих мемуарах. В тот же момент в противоположную дверь вошел Павел, в высоких сапогах, со шпорами, со шляпой в одной руке, с тростью в другой, и подошел размеренным шагом, как на параде. Старший из великих князей тотчас же вернулся поспешно в свою квартиру. Константин застыл на месте, «как беззащитный человек при встрече с медведем», тоже говорит Саблуков. Свободно повернувшись на каблуках, полковник представил свой рапорт государю. — А! вы дежурный! просто сказал Павел и, сделав приветливый жест офицеру рукой, удалился так же, как вошел. В тот же момент Александр просунул голову в дверь, через которую только что спасся бегством. Он подождал, пока шум закрывшейся за государем двери укажет на то, что с этой стороны бояться больше нечего, и вошел на цыпочках. Константин весело к нему обратился: — Ну, брат, как ты находишь мою мысль? Говорил же я тебе, что этот (указывая на Саблукова) не испугается. Александр с восхищением посмотрел на полковника. — Как? Вы не боитесь государя? — Боюсь? Чего же мне бояться? Я дежурный не в очередь; это верно, но в конце концов я исполняю свою обязанность... — Так вы ничего не знаете? Мы оба арестованы! Саблуков расхохотался. — Чему вы смеетесь? — Тому, что вы давно добивались этой чести. — Да, но не при таких условиях. Обольянинов только что водил нас в церковь для принесения присяги. — Меня нет надобности заставлять приносить присягу. Я верен... Константин быстро прервал этот разговор. — Хорошо. Идите домой, и держите ухо востро. Остерегайтесь! В то время как Рутковский помогал Саблукову в передней надевать шубу, Константин позвал своего камердинера и спросил стакан воды. Наливая воду, Рутковский заметил в стакане пушинку. Он вынул ее пальцем и сказал: — Сегодня всплыла, а завтра затонет. Описание этой сцены, принадлежащее Саблукову, по всей вероятности, вполне правдиво. Тем не менее, оно требует серьезных возражений. Арест великого князя Константина подтверждается в этот день и другими свидетельствами. Но, вызванный простой небрежностью по службе, он не мог иметь никакого отношения к подозрениям, заставившим будто бы Павла предписать своим старшим сыновьям новое принесение присяги. Государь не удовольствовался бы таким незначительным наказанием, а главное, не допустил бы, чтобы один из предполагаемых виновников отдавал важные распоряжения и имел общение с офицерами, находящимися под его началом. Оба великих князя не получили даже запрещения выходить из своих комнат; на их присутствие в этот самый день за столом Его Величества указывает камер-фурьерский журнал. Трудно усомниться в правдивости Саблукова, но мы имеем только английский перевод его мемуаров, русский подлинник которых остался для нас совершенно неизвестным. За ужином стол был накрыт на девятнадцать приборов, и оба великих князя находились в числе приглашенных. Государь был совсем не такой, как накануне, очень веселый и необыкновенно разговорчивый, несмотря на то, что прошлой ночью он видел сон, сильно его беспокоивший: ему снилось, будто на него надевают слишком узкую одежду, которая его душит. Но очень возможно, что эта подробность была придумана уже после злодеяния. В то время как отец беспрестанно обращался к Александру, последний оставался молчаливым и хмурым, так что, наконец, Павел ему сказал: — Что с тобой сегодня? Этот поступок также нельзя согласовать со строгими мерами, принятыми за несколько часов против великого князя тем, кто теперь говорил с ним таким образом. Александр сослался на нездоровье, и Павел рекомендовал ему посоветоваться с врачами и полечиться. — Надо всегда предупреждать недомогание в самом начале, чтобы не дать ему осложниться в серьезную болезнь. В этих словах, которые, подобно другим подробностям этого исторического дня, переданы, быть может, совершенно правильно, не замедлили увидеть тайный смысл: но под влиянием предвзятых мыслей, не случается ли вообще, что самые простые слова и факты находят себе самые неожиданные толкования? Рассказывают также, будто бы когда великий князь чихнул, Павел сказал с оттенком иронии в голосе: — Исполнение всех ваших желаний, ваше высочество! Но, по другим свидетельствам, государь произнес только общепринятые слова: «Будьте здоровы!» и это несравненно более правдоподобно, потому что по своему настроению Павел был далек от всякой драмы. В этот день в первый раз употреблялся фарфоровый сервиз, украшенный видами Михайловского замка, и государь выражал по этому поводу чисто детскую радость. Он целовал тарелки и говорил, что никогда еще не переживал таких счастливых минут. Уходя из столовой, он продолжал быть очень веселым и оживленным; он смеялся над князем Юсуповым, президентом Мануфактур-коллегии, за плохое качество зеркал, украшавших одну из зал и дававших кривое отражение его фигуры, но не выражал ни малейшего неудовольствия. Вид у него был сияющий. Когда, около десяти часов, он уходил к себе, то, как говорят, стал внезапно задумчив и сказал: — Чему быть, того не миновать. Всем известно, что предсказания складываются часто уже после событий, которые они по смыслу возвещали. III В этот вечер Павел не спал долее обыкновенного. Несмотря на свое веселое настроение, он все-таки испытывал беспокойство. Выходя из-за стола, он послал сказать Саблукову, что ждет его немедленно во дворец. Передавший это приказание, корнет Андреевский, успокоил полковника встревоженного этим необычным распоряжением. Все шло хорошо, и, пройдя трижды мимо караула, который несли конногвардейцы, государь кланялся им очень милостиво. Саблуков, как человек, привыкший к фантазиям императора, больше не беспокоился. Караул стоял в комнате, перед кабинетом государя. В десять с четвертью часов солдат, бывший на часах, скомандовал: «в ружье!» Павел выходил из своего кабинета; перед ним бежала его любимая собака, шпиц, а за ним шел дежурный адъютант, генерал Уваров. Имя его стояло в списке заговорщиков, но причина, заставившая любовника княгини Лопухиной примкнуть к их рядам, совершенно неизвестна и непонятна, так как он был осыпан милостями. Шпиц прямо подбежал к Саблукову, которого никогда раньше не видел, стал к нему ласкаться и прыгать на него, пока Павел не ударил его своей шляпой. Отступив тогда на несколько шагов, собака села и принялась в упор смотреть на офицера, в то время как Павел неожиданно обратился к нему, по-французски, со следующими словами: — Вы якобинцы? Саблуков так мало ожидал услышать подобное обвинение, что, смутившись, ответил машинально: — Да, государь. Павел улыбнулся. — Не вы, но ваш полк. Полковник сразу вернул себе свое самообладание. — Я уж не говорю о себе, государь, но относительно полка вы ошибаетесь. Но Павел покачал головой. — Я знаю лучше о том, что там происходит. Отошлите караул. И он скомандовал: — Направо! Марш! Корнет Андреевский отвел солдат в казармы. Шпиц не двигался и не сводил глаз с Саблукова, а за спиной государя Уваров между тем улыбался. Ничего не понимая, полковник продолжал стоять смирно и ждал объяснений, которые Павел не замедлил ему дать. Будучи недоволен полком, он решил отослать его в провинцию. Он благосклонно прибавил, что эскадрон Саблукова, в виде особой милости, будет стоять в Царском Селе. Но он желал, чтобы в 4 часа утра все эскадроны были готовы выступить в дорогу, с оружием и обозом. Окончив свои распоряжения, он сделал знак двум лакеям, стоявшим невдалеке, и указал им место, только что оставленное караулом. — Вы будете стоять там! И он удалился к себе, откуда прошел в помещение княгини Гагариной. Подобно самому Саблукову, полк, к которому он принадлежал, за одним или двумя исключениями, не дал себя увлечь революционной пропагандой. Поэтому можно предположить, что Пален постарался возбудить подозрение государя в этом направлении, отчего и последовали арест великого князя Константина и неожиданная опала всего полка. Воображение Саблукова, или его английского истолкователя, а может быть, и их обоих, развило эту тему. Но несомненно, что в этот момент Павел совсем не думал о неминуемой опасности, так как иначе не заменил бы караул из тридцати человек двумя лакеями. Эти последние, называвшиеся по своему костюму гусарами, вовсе не были вооружены. У княгини Гагариной Павел написал еще письмо к князю Платону Зубову, по поводу вопросов, не имевших ничего общего с его безопасностью, относительно чего он, по крайней мере в этот момент, был совершенно спокоен. Он требовал нескольких воспитанников кадетского корпуса к себе в пажи и осведомлялся о здоровье воспитателя принца Виртембергского, барона Дибича, только что назначенного им командиром первого отделения того же корпуса. Бывший фаворит Екатерины проводил вечер у директора корпуса, генерала Клингера, известного поэта, уроженца Франкфурта-на-Майне. Скорее беспечный, чем малодушный, Платон Александрович выказывал большую твердость, болтая о разном вздоре и не давая никакого повода догадаться об ужасной драме, в которой он собирался принять участие через несколько минут. Может быть, он тоже воображал, что дело кончится мирно. Он послал требуемых пажей и ответил по поводу Дибича: «Генерал не делает ничего хорошего и ничего дурного; для хорошего ему недостает знаний, а для дурного — власти». В одиннадцать часов вечера, все еще находясь у княгини Гагариной, Павел написал несколько строк Ливену. Это были последние написанные им слова, и они ярко обрисовывают его ум и сердце. Военный министр был уже некоторое время болен, и государь решил заместить его мужем своей фаворитки, молодым человеком без малейшего военного образования и опыта и представлявшего собой, помимо своего поэтического дарования, полное ничтожество. Павел объявлял о своем решении в следующих выражениях: «Ваше нездоровье продолжается слишком долго, и так как дела не могут прийти в порядок от ваших мушек, то вы должны передать портфель военного министра князю Гагарину». Защитники государя и его правления поступят честно, если вдумаются в этот документ, который можно рассматривать, как политическое и моральное завещание сына Екатерины. IV В то время как Павел писал эти строки, заканчивались последние приготовления к покушению, назначенному на эту ночь. Днем командир Семеновского полка, Депрерадович, потребовал к себе прапорщика своего полка, юношу лет шестнадцати или семнадцати, на повиновение и скромность которого он, вероятно, думал, что может положиться. — Есть ли у тебя карета? — Да, ваше превосходительство. — Думаешь ли ты ее днем отпустить? — Я поступлю сообразно вашему приказанию. — Хорошо; отправляйся немедленно к казначею полка и возьми ящик патронов. Ящик может поместиться под сиденьем твоей кареты. Ты оставишь его там до вечера, и сам держись поблизости, а в 9 часов привезешь его мне. — Слушаю, ваше превосходительство. — Ступай. Я ничего больше не имею тебе сказать. Будь осторожен. Сегодня вечером у нас будет новый император. Явившись в назначенный час, юноша получил еще новые распоряжения: — Отправляйся в казармы. Ты найдешь там батальон наготове. Ты пройдешь по рядам и раздашь сам каждому солдату по пачке патронов в том виде, в каком ты их найдешь, вынимая из ящика. Час спустя генерал следовал за прапорщиком. Он произвел смотр батальону, тщательно оглядел каждого солдата отдельно, исследуя ружья и лица, потом, встав на середине, скомандовал очень тихо: — Смирно! Батальон идет в атаку. Заряжай! Во время движения он беспрестанно повторял: — Тише, как возможно тише! Наконец он спросил: — Вы готовы? Да? Ну! (все так же вполголоса): по-отделенно направо, марш... стой! Двигаясь, батальон производил еще слишком много шуму. Офицеры шепотом повторяли приказание: — Тише! Депрерадович прежним голосом возобновил команду: — Батальон, марш! И они пошли по направлению к Михайловскому замку, двигаясь осторожным шагом, не бряцая оружием и не говоря ни слова. Офицеры хранили молчание и требовали его от солдат. То же самое происходило и в Преображенском полку, только с меньшими предосторожностями. Тут и там очень мало офицеров, шесть или семь на батальон, завербованные большей частью в последний момент или даже вовсе не причастные к заговору, сопровождали солдат. Последние все пребывали в полном неведении относительно цели этого ночного выступления. Однако, так как некоторые из них выражали беспокойство, им сказали, что они идут на защиту императора, и они удовольствовались этим объяснением. Подобно кавалергардам и гвардейским гусарам, нельзя было склонить и измайловцев. Заговорщикам не осталось другого выхода, как послать к командиру полка, генералу Малютину, несколько человек из своей среды, которые взялись напоить его допьяна, чему он легко поддавался. Командир Гусарского полка, Кологривов, пил тоже охотно, да, впрочем. Пален устроил так, что он подвергся на несколько дней аресту. Депрерадович шел так медленно, что пришел, когда уже все было кончено. Он всегда опаздывал, но, быть может, на этот раз сделал это и умышленно. Таким образом оказалось, что, приблизившись в назначенный час к Михайловскому замку и собираясь в него проникнуть, заговорщики располагали только одним батальоном Преображенского полка. Чтобы не обращать на себя внимания, они поужинали врозь и выпили для храбрости не в меру. Только около одиннадцати часов вечера они собрались у генерала Талызина, в отдельной пристройке Зимнего дворца, где всегда квартировал первый батальон Преображенского полка. Их было человек шестьдесят, и большинство были пьяны. Пален присоединился к ним только в половине двенадцатого, а ожидая его, его сообщники опорожнили еще много бутылок шампанского. В этот момент, очевидно, возник спор о том, какие цели преследовать в предстоящем покушении, а также какие средства употреблять для их достижения. Можно себе представить эти дебаты, происходившие между людьми, отуманенными вином и возбуждением той минуты, в большинстве своем малоинтеллигентными и способными в этот момент менее, чем когда-либо, взглянуть на дело с необходимой рассудительностью. Был поднят вопрос о конституции. Платон Зубов носил в кармане несколько подобных проектов. Некоторые из его компаньонов дерзко высказывались за свержение всей Императорской фамилии. Говорят, что в числе их был один полковник Измайловского полка, Николай Бибиков, будущий декабрист. Но где же взять государя, когда не будет Романовых? В этой аристократической среде мысль о республиканском образе правления не находила себе сторонников. Среди криков и пьяной икоты ночное совещание, похожее на оргию, не приводило ни к какому результату; оно только показывало, что в ту минуту, когда уже собирались приступить к делу, люди еще не пришли к соглашению, и никто не знал, зачем идут и как поступят. Но кричали громко, а сцена происходила при свидетелях. Продолжали пить, и лакеи входили и уходили, разливая вино и принося новый запас бутылок. Один из них мог свободно пойти и поднять тревогу в замке. Однако никто об этом не подумал — без сомнения, потому, что дворец-крепость имел репутацию неприступного. Окружив себя рвами, подъемными мостами и караульными постами, Павел становился недоступен, в особенности для тех, кто попытался бы спасти его, подняв тревогу. Единственный деловой человек, находившийся на собрании в Зимнем дворце, Трощинский, заставил, наконец, принять текст манифеста, в котором говорилось, что, заболев тяжелой болезнью, император делает великого князя Александра своим соправителем. Таким образом торжествовала программа Панина, но к ней прибавили, in petto, заключение, непредусмотренное бывшим вице-канцлером: водворение больного в Шлиссельбургскую крепость. А если Павел воспротивится? Главный пункт, который необходимо было предвидеть и обсудить, заключался именно в этом вопросе. Панин о нем не говорил, но теперь надо было об этом подумать! Если государь и даст себя отвезти в предназначенное для него место заключения, то этим от него не отделаются. У него останутся приверженцы, которые, без сомнения, попытаются его освободить, как это сделали сторонники несчастного Иоанна VI, заключенного в той же крепости. И нельзя было сказать наверное, окончится ли попытка так же, как и в тот раз. Ужасающий призрак победной контрреволюции и мщения, которое она не замедлит за собой повлечь, вставал перед этими людьми, ставившими на карту и свою жизнь. Не лучше ли предупредить подобный риск? Головы кружились. Стали раздаваться крики о смерти. Но приехал Пален. Он ничего не пил и советовал соблюдать ту же осторожность Беннигсену. Для остальных обильные возлияния были не лишними. В трезвом виде многие из них отступили бы в решительный момент. Уже во время обсуждения вопроса князь Зубов начал сильно колебаться. Но Пален не желал дальнейших споров. Настал час действовать. Что делать, если Павел будет сопротивляться? Там будет видно. В этот-то момент глава заговорщиков, как говорят, и произнес свою знаменитую фразу: «Qu’on ne ferait pas d’omelette sans casser des oeufs».[13] После чего, спросив себе стакан вина, он предложил присутствующим выпить вместе с ним «за здоровье нового императора» и, прервав разом все нескромные вопросы, подал сигнал к выступлению. Должно было разделиться на две группы, из которых одну поведет сам Пален, а другая последует за князем Зубовым и Беннигсеном. Бывший фаворит Екатерины взял на себя начальство над шествием, ввиду его титула, прежнего, да еще нынешнего высокого положения и блестящего мундира, усыпанного орденами, который невольно возбуждал к нему всеобщее уважение. Его брат, Николай, шел вместе с ним. Превосходя всех заговорщиков своим гигантским ростом, он внушал им доверие. Беннигсен должен был довершить остальное. Валерьян Зубов, потерявший одну ногу в Польской кампании, не мог принести большой пользы; но, будучи самым порядочным из всех трех братьев, он служил как бы порукой за них, и Пален взял его с собой. Ночь была темная, дождливая и холодная. План бель-этажа Михайловского замка (По рисунку архитектора Бренна и указаниям современников) 1. Парадная лесница. 2. Помещения для караула. 3. Приемные покои императора. 4. Приемные покои императрицы. 5. Собственные покои императрицы. 6. Собственные покои императора. +6 – спальня 6× - маленькая кухня 7. Прихожая. 8. Столовая. 9. Домашний театр. 10-11. Квартиры. 12. Лестница, ведущая в собственные покои государя.