Казимир Валишевский / Сын Великой Екатерины (18)

V Англо-русская конвенция, подписанная 11/22 июня 1799 года в Петербурге, ввиду экспедиции в Голландию, обязывала Павла собрать 17593 человека в Ревеле, где они должны были быть посажены частью на русские, частью на английские суда; Георг III обещал прибавить к ним 13000 своих собственных войск, обязавшись сверх того уплатить за содержание царских 88000 фунтов стерлингов при начале кампании и по 44000 в месяц, как бы долго она ни продолжалась. Один только вопрос командовании вызвал некоторые затруднения, так как Павел возражал против избрания герцога Йоркского, военная репутация которого была не из особенно блестящих. Однако, ввиду того, что царь не допускал также, чтобы генерал Герман, призванный начальствовать над русскими войсками, был подчинен главнокомандующему не царской крови, критикуемое им назначение не было отменено. Намерение привлечь Швецию к содействию намеченной операции пришлось, впрочем, оставить, ввиду чрезмерности субсидий, потребованных Стокгольмским двором: аванс в миллион риксдалеров, чтобы двинуть в поход 8000 человек, и ежегодная уплата по 1500000. Но обстоятельства, сопровождавшие это предприятие, тем не менее, предвещали удачу. В смысле воспрепятствия высадке в Нидерландах, союзникам нечего было считаться ни с голландской армией, 25000 регулярных войск, мобилизация которых производилась медленно и дух которых был сомнителен, ни с флотом, более внушительным со своими 14000 человек экипажа, но враждебным новому режиму и преданным Оранскому дому. Оккупационный французский корпус, 17000 человек под начальством генерала Брюна, практически оказывался, таким образом, предоставленным в этой стране самому себе, и союзники, выставив против него силы, численно почти вдвое его превосходившие, должны были легко одержать над ним верх. Известно, как этот расчет оказался обманчив. Высадившись на берег около середины сентября 1799 г., русские и англичане не сумели составить никакого плана действий. Герцог Йоркский обнаружил уже, при подобных же попытках, свою полную неспособность, и выбор Павла пал на Германа, как и на Корсакова, по свидетельству Витворта, против общего мнения. 19 сентября, плохо завязавшие бой при первой встрече и слабо поддержанные своими товарищами по оружию, русские потерпели под Бергеном полное поражение. Герман был взят в плен, и лучший из его генерал-лейтенантов, Жеребцов, ранен смертельно. Другие столкновения, такие же неудачные, не замедлили породить в рядах побежденных, в особенности среди русских, полную деморализацию. В письме к своему брату Александру Семен Воронцов, говоря о своих соотечественниках, что они через это поражение «покрыты позором», называл их «бандитами» и «подлецами». Таким образом, была вызвана капитуляция 18 октября, обязавшая побежденных эвакуировать страну 30 числа того же месяца и возвратить пленных. Англичане еще ловко отделались от беды, удержав голландский флот, который они со своей стороны заставили сдаться в Тексельских водах. Русским остался только позор понесенного поражения, и они были без всякого почета расквартированы на островах Джерсей и Герсей, куда их пожелало отправить английское правительство, — с чем себя, впрочем, поздравлял Воронцов, настолько присутствие этих войск в более близком соседстве с Лондоном представлялось ему мало желательным для чести его родины! Можно себе представить, как подействовали эти события на воображение Павла, когда даже на море его действия вместе с «величайшей державой в свете» не дали ему очень больших успехов и должны были даже в случае вмешательства Австрии навлечь на него еще худшее бесчестие. Верный своим обещаниям, он предоставил и свой флот в распоряжение Англии. Эскадра, состоявшая из пятнадцати кораблей, четырех фрегатов и одного транспорта, под начальством адмирала Кронштадта, чтобы сойтись с адмиралом Денкеном у Ярмута; но часть эскадры могла прибыть в назначенное место лишь в ноябре и в таком состоянии, которое делало суда неспособными к какой бы то ни было службе: На корабле, на котором находился командир отряда, контр-адмирал Карцев, открылась течь. Лишь весной, после починки в английских портах, всего три русских корабля и один фрегат были в состоянии снова выйти в море, чтобы соединиться в Средиземном море с другой вспомогательной эскадрой, под начальством Ушакова, временно взятой из Черноморского флота и предназначенной действовать вместе с турками. Третья эскадра, Чичагова, шесть кораблей, пять фрегатов и четыре транспорта, перевезла часть русских войск, предназначенных для Голландской экспедиции, и приняла участие в задержании голландского флота. Эскадра Ушакова, шесть линейных кораблей, три фрегата и три вестовых судна с 1700 человек войска, соединилась в августе 1798 года в Дарданеллах с Турецкой эскадрой, состоявшей из 4 кораблей, 6 фрегатов и 10 канонерских лодок, поступивших под начальство русского адмирала. В этот момент, после Абукира (1 августа 1798 г.), англичане держались в Средиземном море, блокируя Александрию и Мальту и охраняя королей Сардинского и Сицилийского, из которых один продолжал укрываться в Кальяри, а другой в Палермо. Ушакову было поручено прогнать французов с Ионических островов, а затем оказать вооруженную помощь Англии для восстановления власти королей Сардинского и Неаполитанского и папы. Гений Питта осуществлял здесь одну из самых странных комбинаций, когда-либо встречавшихся в истории: войска православного царя, соединенные с солдатами преемника Магомета, должны были трудиться над возвращением главе католичества областей, отнятых у него старшей дочерью его Церкви! Ушаков блестяще выполнил первую половину своей задачи. Острова Чериго, Занте и Санта-Маура были взяты с 28 сентября по 5 ноября 1798 г., к великой радости Павла, который щедро осыпал почестями и наградами победителей. После более упорного сопротивления сдался и Корфу, 19 февраля 1799 г. Но, желая тогда поддержать в южной Италии дело, так победоносно начатое Суворовым на севере, Ушаков натолкнулся на нерасположение и австрийцев, и англичан. Направив корпус Ребиндера к Неаполю, фельдмаршал предписал Ушакову блокировать Анкону, откуда французы могли беспокоить австрийские транспорты при переправе их через Адриатическое море. Со своей стороны. Неаполитанский король послал на остров Корфу с просьбой о помощи. Русский адмирал сформировал два отряда, из которых один, с капитаном Сорокиным во главе, отправился к берегам Терра д’Отранто, а другой, под начальством вице-адмирала Пустошкина, подошел к восточному берегу Апеннинского полуострова севернее, около Анконы. Когда Сорокин приближался к Бриндизи, французский гарнизон обратился в бегство. Первые успехи Суворова уже давали себя чувствовать. Высадив на берег 600 человек с 6 орудиями, капитан продолжал триумфальное плавание к северу, в то время как высаженный им небольшой отряд легко овладел Фоджией и направился прямо к Неаполю. Он вступил в город 9 июня во главе милиции, пришедших с кардиналом Руффо. Но вскоре прибыл на рейд Нельсон с 17 кораблями, и королем, которого он привез из Сицилии, и русские стали играть уже второстепенную роль, чем гордость Павла не желала довольствоваться. В сентябре 1799 г. стало хуже. Появившись тоже у Палермо, Ушаков намеревался атаковать Мальту, как того требовали от него настоятельные распоряжения из Петербурга. Англичане этому воспротивились, дав понять, что присутствие русского адмирала в Средиземном море им так же неприятно, как продолжительное пребывание Суворова в Северной Италии неприятно австрийцам. Ушаков великодушно предложил свое содействие для взятия Рима и быстро переправил туда часть десанта. Но англичане, опередив его в Чивита-Веккии, заставили 27 сентября французский гарнизон сдаться на капитуляцию и овладели крепостью. Неаполитанцы получили на свою долю Рим, русские — ничего. В это время под Анконой, за неимением в достаточном числе десанта, Пустошкин был вынужден блокировать город, защищаемый 3000 частью французских, частью цизальпийских войск, под начальством генерала Монье. Только в октябре, с прибытием Фрелиха и 8000 австрийцев, он получил необходимое подкрепление. Но тотчас же, потребовав себе все права главнокомандующего, австрийский генерал совершенно вытеснил русского адмирала, и 13 ноября (новый стиль) подписал вместе с Монье капитуляцию, которая, передавая город одним австрийцам, запрещала даже вход в него русским и туркам! Французский комендант потребовал включения этой статьи, основываясь на нарушении международного права, в чем будто бы оказался недавно виновным офицер русско-турецкого экспедиционного корпуса, граф Войнович, при взятии Фано, севернее Анконы. Так как русские и турки протестовали и подняли свои флаги рядом с австрийским на десяти французских судах, захваченных на рейде, Фрелих приказал эти флаги убрать, употребив, в случае необходимости силу, и отдал такое же распоряжение относительно постов, введенных союзниками в город. Что касается сущности данного факта, русские и австрийские донесения об этом инциденте согласуются между собой. Он нанес пошатнувшейся коалиции удар, от которого она уже не могла оправиться. Напрасно в Петербурге Панин вместе с Кобенцелем старались отвратить его последствия. Доверие к министру было уже поколеблено, а доверия к посланнику не существовало вовсе. Кобенцель находился почти в карантине. По свидетельству его баварского коллеги, «постигнутый отвратительной болезнью, делавшей его из очень некрасивого, каким он был, почти безобразным, он даже и в физическом отношении становился предметом отвращения». Уполномоченный заместить в обряде венчания жениха великой княжны Александры, он должен был отказаться от этой чести, так как обряд греческой церкви потребовал бы от новобрачной пить с ним из общей чаши, что было ей противно, не без основания. При известии о происшедшем в Анконе, Павел отказал послу в приезде ко Двору до тех пор, пока Россия не получит надлежащего удовлетворения. Венский двор, очевидно, не мог в нем отказать. Он об этом и не думал; но, по своему обыкновению, он не выказал ни желания, ни малейшей готовности к его выполнению, споря, возражая и делая все, чтобы истощить терпение царя, которого, как ему было известно, хватало ненадолго. Еще в декабре он не переставал его испытывать, и в этот момент, — так как дела коалиции пошли хуже и англичане отчаивались взять Лавалетту одними своими силами, — они сами просили Ушакова соединиться с ними в мальтийских водах. Слишком поздно! Сам всегда колебавшийся в своих решениях, вопреки внезапным порывам своей непостоянной воли, чувствуя, на самом деле, величайшее затруднение освободиться от уз, которыми он дал себя связать, царь, хотя на словах и был готов их тотчас же порвать, однако, даже в своих отношениях с австрийцами переходил самым непонятным образом от яростного возмущения к безропотной снисходительности. Но, наконец, он потерял терпение. Он серьезно освобождался от неволи. Призыв, обращенный англичанами к Ушакову, столкнулся с пришедшим из Петербурга к адмиралу приказанием возвратиться в русские воды и, в то же время, продолжавшиеся до тех пор переговоры о продлении совместных действий австрийцами и русскими привели к окончательному разрыву. VI После Цюриха и прощального письма к Францу II, Павел делал вид, что окончательно забыл об Австрии. Около середины октября 1799 г. Кочубей сообщил дипломатическому корпусу, собранному в Гатчине, циркулярную ноту, которою «немецким принцам» предлагалось соединиться под русским знаменем, — в противном случае царь покинет коалицию. Со своей стороны Ростопчин, в разговоре с Витворгом, относился даже «с большим спокойствием» к мысли о сближении с Францией, и интересовался мнением об этом предмете Сент-Джемского кабинета. В лице Панина, заместившего вскоре Кочубея, коалиция, правда, получала убежденного сторонника; но, помимо того, что ему приходилось считаться с преобладающим влиянием Ростопчина, новый вице-канцлер был, главным образом, предан Пруссии, а что касается Австрии, то сам склонялся против нее в вопросе о вознаграждениях. Кобенцель надеялся скорее на близкий приезд эрцгерцога-палатина, который должен был привезти щекотливый, как полагали в Вене, проект вернуть Павла, пробудив его вожделения. Он намечал присоединение Баварии к Австрии, взамен Нидерландов; образование из Пьемонта государства для эрцгерцога Антона, сына императора, который женится на великой княжне Анне, и, наконец, прибавление трех легатств к уделу, назначенному жениху великой княжны Александры. Так как эрцгерцог-палатин был посредственный дипломат, Тугут счел необходимым прибавить к нему графа Дитрихштейна, который сумел перед тем приобрести расположение Павла, приехав на его коронацию, и который даже взял себе жену в России. Ростопчин называл это «новым походом аргонавтов, нагруженных беззакониями австрийского премьер-министра». Он находил ее очень плохо обдуманной, и был прав. Дитрихштейн, хотя и женатый на одной из Шуваловых, вовсе не был уже persona grata при государе. Вмешавшись, как мы знаем, в недоразумения Корсакова с эрцгерцогом Карлом, он был в глазах русского царя ответствен за преждевременное отступление австрийских войск, и Павел только что отставил тещу графа от должности гофмейстерины при великой княгине Елизавете. С другой стороны, ознакомившись с содержанием австрийского проекта, царь его не одобрил, быть может потому, что великой княжне Анне было только четыре года. Под влиянием Панина, отвернувшись от Австрии, он возвращался к мысли о северном союзе. 29 октября 1799 г. он подписал в Гатчине союзный договор со Швецией, торжественно принял датского посланника, барона Блома, который, после пребывания в Копенгагене, вновь появился в Петербурге с предложением участия в этом союзе, при условии ручательства за неприкосновенность датских владений. Наконец, забыв оскорбления, понесенные им недавно в Берлине, он написал Фридриху-Вильгельму, предлагая ему возобновление союза и называя его «первым государем Германии». Возможно, что это письмо не было отослано, как предполагали, но барону Крюденеру было дано поручение обсудить вместе с Пруссией «способы положить предел ненасытному честолюбию дома Габсбургов», и, при всей своей пруссомании, сам Панин замечал некоторый излишек гнева против Австрии в инструкциях, данных этому посланнику. Комментируя их в конфиденциальных письмах, он предостерегал своего преемника от вреда, какой он может нанести интересам России, выполнив слишком точно подобные распоряжения, равно как и те, которые Ростопчин может печь как пирожки». Откровенничая, в то же время он писал Семену Воронцову: «Теперь бросают общее дело с той же поспешностью, с какой за него брались. Если Ростопчин останется на своем месте, то через несколько месяцев Россия станет посмешищем Европы... Мое единственное желание — выйти из этого ада». Берлинский двор оказался не более прежнего расположенным отступить от своего нейтралитета, а Лондон, со своей стороны, убеждал государя принести в жертву общим интересам свое негодование против Австрии, как бы справедливо оно ни было. Но Павел продолжал беспорядочно волноваться, бросаясь то в одну сторону, то в другую. Накануне бракосочетания своей дочери (30 октября/10 ноября 1799 г.), он запретил графу Дитрихштейну на нем присутствовать, «не желая видеть интриганов»; на другой день он смягчился; но несколько дней спустя донесение Суворова из Фельдкирха, от 14 октября (новый стиль), наполненное жалобами против Австрии, снова привело его в ярость, и он велел опубликовать документ в официальной газете! Неаполитанский и сардинский посланники старательно подливали масла в огонь. Герцог Серра-Каприола, тоже женатый на русской, дочери генерал-прокурора князя А. Вяземского, давно уже пользовался огромной благосклонностью и недавно еще усилил ее, приветствовав нового великого магистра Мальтийского ордена от имени трех приорств, Капуи, Барлетты и Мессины. При этом он заявлял, что меньше опасается для своей страны вынужденного временного господства французов, чем продолжительного рабства, к которому хочет привести ее Австрия. Его более предприимчивый товарищ маркиз де Галло испортил, правда, дело, выказав чрезмерные претензии, и за это был отпущен без прощальной аудиенции. Однако же, под влиянием герцога, его сардинского коллеги, Ростопчина и самого Витворта, который тоже, несколько неосторожно, указывал на «вероломство» Венского двора, Павел все более и более настраивался против Австрии, и потому склонялся выйти из коалиции. В конце ноября, заметив, что он зашел слишком далеко, Витворт попытался исправить зло, представив новые планы. Он предлагал субсидии на 60000 русских войск, в то время как Англия обязывалась угрожать берегам Голландии и Франции собственными своими силами. Ответом ему была сухая записка Ростопчина, исключавшая всякие переговоры по этому вопросу, и в то же время Суворов получил распоряжение вернуться со своими войсками в Россию. По-видимому, это был конец всему. Павел возвращал себе свободу. На другой день 1829 ноября 1799 г. Панин тщетно употребил последнее усилие, написав письмо царю, после которого, в случае, если его не выслушают, «он ожидал своей отставки, в жестоких и позорных выражениях». Он был удивлен, не увидя ничего — ни торжества, ни обидной опалы. Пройдя, по уставу, через руки Ростопчина, письмо не дошло до своего назначения. Но Павел, однако, еще не покончил со своей нерешительностью. 2 декабря (старый стиль) новый рескрипт Суворову предписывал ему остаться на месте и быть готовым вновь перейти в наступление. Опять новая неожиданность, не вызванная никаким даже малейшим обстоятельством. Так как великая княгиня уехала вместе со своим мужем, Павел был просто растроган этой разлукой, и в нем вновь зашевелилось нежное чувство к тому дому, который становился родным для его любимой дочери. В последний момент эрцгерцог-палатин решился передать великому князю Александру переписку эрцгерцога Карла с Суворовым и в свою очередь, узнав об этом, царь убедился, что в ссоре двух полководцев не вся вина была на той стороне, где он ее видел. Письмо Франца II, написанное в очень любезных выражениях, укрепило это впечатление. Наконец, императрице удалось заручиться поддержкой Кутайсова и, явившись неожиданно к жене, Павел объявил ей, «что она останется им довольна». Итак, Австрия и коалиция одержали верх. Пока продолжались приветствия, поздравления и излияния, которыми обменялись Петербург и Вена, в этом были с минуту убеждены и тут, и там. Но и этой победе суждено было длиться недолго. Уступив еще раз, Павел не замедлил спохватиться. И поэтому, прежде всего в случае, если бы Суворов остался в Германии, его дальнейшее участие в войне не было решено. На другой день царь поставил это в зависимость от приема, который окажет Венский двор отправленным им туда требованиям, в виде ультиматума, касавшегося смены Тугута, отказа Австрии от намерения расширить свои границы и согласия на восстановление в Италии положения дел, существовавшего там до 1798 г. Кроме того, Павел в своих признаниях Витворту высказывал соображение, что присутствие его поиск в Германии, было в особенности полезно тому, чтобы помешать Австрии завладеть половиной полуострова! Он отвергал всякую мысль о возобновлении совместных действий с австрийскими войсками и не желал воевать с Францией иначе, как в союзе с одной Англией. Маркиз де Виомениль примет начальство над русскими войсками, зимовавшими на островах Джерсей и Гернсей, и с семнадцатью русскими кораблями присоединиться к английским сухопутным и — морским силам, чтобы произвести высадку во Франции, между Бордо и Сабль-д’Олонь. В этот самый момент в Вене обсуждали вопрос о том, не лучше ли во что бы то ни стало отделаться от Суворова и его русских? Действительно, там были в самых лучших отношениях с Англией и надеялись на ее содействие для приобретения миланской провинции, в пределах, принадлежавших Австрии до войны за испанское и австрийское наследства, т. е. вместе с Новарой и крепостями. Так как сам Минто выказывал к тому свое расположение, Тугут отправил 19 ноября в Петербург «ответ», составленный в этом смысле. Документ был получен через несколько дней после события 2 декабря и вызвал новую перемену. Колычев, окончательно заменивший в Вене Разумовского, получил приказание объявить императору и его министрам, что, «если они будут упорствовать в этой системе», царь отзовет свои войска. Итак, был сделан еще шаг к разрыву на почве дипломатической, а на почве военной новые конфликты между Суворовым и гофкригсратом вели в то же время к тому, чтобы сделать его неизбежным. VII Германия выказывала фельдмаршалу не больше гостеприимства, чем Швейцария, и по тем же причинам. Вскоре дело дошло до того, что один из русских дивизионных командиров, и единственный, который, по свидетельству Викгама, чего-нибудь стоил, Дерфельден, подал в отставку, «не желая служить в армии разбойников». Следовательно, даже ранее получения предписания царя, уже 2/13 ноября 1799 года, Суворов принужден был объявить Францу II, что видит себя в печальной необходимости увести свои войска в Россию. В Вене предвидели это решение и даже ждали без неудовольствия. Тем не менее, его испугались. Уход русских не сделает ли французов более смелыми и требовательными? Постарались еще выиграть время. Кобенцелю было поручено добиться отсрочки, эрцгерцог Карл послал фельдмаршалу умоляющее письмо, чрезмерную любезность которого порицал Тугут, и сам Франц II, в более держанных выражениях, просил Суворова подождать результата шагов, предпринятых в Петербурге. Но все же он прибавлял, что если бы они привели, как он надеется, к оставлению фельдмаршала в Германии, то будут приняты меры к тому, чтобы сделать его пребывание менее тягостным для населения. Но Суворов не стал ждать. 28 ноября, в тот самый час, когда в Петербурге произошла перемена решений, которая должна была его остановить, он двинулся в путь. Он остановился на некоторое время в Богемии, но только по причине затруднения встреченных им при добывании необходимых средств перевозки, что не помешало ему, «со свойственной ему искренностью», говорил он, написать эрцгерцогу Карлу, представив эту вынужденную остановку, мотивированной желанием уступить его мольбам. Новые повеления государя застали его в Праге, и он тотчас же написал Францу II, прося зимних квартир и уверяя, что его войска будут готовы вновь выступить в поход по первому знаку. Но и Тугут не хотел больше поднимать вопроса о совместных военных действиях. Когда Минто говорил о том, чтобы довести наличный состав русских войск до 80000 человек, он энергично запротестовал в присутствии самого Колычева. Германия не может прокормить столько народу! Небольшой вспомогательной отряд, достаточный для того чтобы устрашать французов, было все, чего он просил у России. После долгих споров, он, однако, согласился на более энергичное содействие, но при условии, чтобы обе армии оперировали отдельно, причем русские будут действовать на северном и австрийцы на южном Майне и Неккаре. Один из участников сражения при Нови, граф Бельгард, в сопровождении самого лорда Минто, должен был представить этот план Суворову и убедить, кроме того, фельдмаршала вывести свои войска из Богемии и перейти во Франконию. Ответ получился такой, какой можно было предвидеть по последним заявлениям победителя при Нови. Он по-прежнему оставался при своем намерении проникнуть во Францию через Дофине во главе австро-российской армии. Собственно говоря, он соглашался совершить поход к Неккару, но при прежних условиях и, с действительной на этот раз откровенностью, оказавшейся для него однако роковой, не побоялся открыть самому Павлу основание своего мнения, нам известное: невозможность для него обойтись без вспомогательных средств — генерального штаба, интендантства, госпиталей, осадной артиллерии, — которые доставляли ему австрийцы для его итальянской армии. При условии, что он будет удовлетворен в этом отношении, Суворов говорил, что ручается за успех, где бы ему ни пришлось действовать. Он делал вид, что в восхищении от Бельгарда, которого пригласил обедать, после того, как сначала отказался принять; от Франца II, имя которой не произносил иначе, как коснувшись земли кончиками пальцев, по обычаю русских мужиков, и от Минто, писавшего, однако, жене, что никогда не видел «ни такого сумасшедшего, ни такого презренного человека». «То, что он (Суворов) говорит, прибавлял посол, абсолютно непонятно, равно как и то, что он пишет. Однако к своему сумасшествию он примешивает добрую долю хитрости, в пользу своих интересов. В то же время он самый незнающий и самый неспособный на свете офицер. Он ничего не делает и ничего не может делать. Он едва знает о том, что происходит вокруг него, никогда не глядит на карту, никогда не посещает постов. Обедая в восемь часов утра и проводя остальной день в постели, он встает вечером на несколько часов, с затуманенной головой и с ослабевшим сознанием...» Один прусский дипломат, граф Бернсторф, бывший проездом в Праге, получил от свидания с фельдмаршалом аналогичное впечатление, и его же должен был разделить и английский комиссар Клинтон, ознакомившись со следующей заметкой, которую сообщил ему князь Италийский, и отрывок из которой мы приводим, сохраняя стиль и орфографию документа, не принадлежащую, впрочем, перу фельдмаршала, и где, как и в других его записках, небрежность переписчика могла иметь свое влияние. Phisique militaire. Военная физика. « L’archiduc Charles n’étant pas à la cour mais en campagne, est de même général que Souvorov, excepté que ce dernier l’est plus anciennement par sa pratique et c’est lui qui a fait tomber la théorie de ce siècle, principalement en dernier lieu par la conquête de Pologne et d’Italie. Donc la règle de l’art appartient à lui. Toute persuasion dans les entrevues ou autre ordinairement de l’intérêt particulier serait onéreuse. Tout laconique du mistère est: Эрцгерцог Карл, будучи не при Дворе, но на войне, такой же генерал, как и Суворов, с той разницей, что сей последний старше его своей практикой, и он-то и ниспроверг теорию нынешнего века, преимущественно в недавнее время победами в Польше и в Италии. Итак, правило искусства принадлежит ему. Всякие переговоры при свиданиях, когда обыкновенно примешивается личный интерес, были бы обременительны. Весь лаконизм тайны состоит в следующем: 1. Refaire son armée en quartiers commandés; 1. Вновь разместить свою армию по удобным квартирам; 2. Y être au plus tôt pour les finir et être prêt aux opérations futures... 2. Быть там поскорее, чтобы окончить размещение и быть в готовности к будущим действиям... 6. L’opération doit être en ligne recte et non parallèle; 6. Движение должно совершаться по прямой линии, а не по параллелям; 8. Du haul des points on renversera l’ennemi dans son central; on le poussera lestement sans lui donner le moindre temps à se reconnaître, pour l’écraser, et ensuite on chassera le reste de la Suisse, pour la délivrer entièrement, à quoi il ne faudra que des vessies». 8. С высот расположения, опрокинут неприятеля в его центре; ловко станут преследовать, не давая ему вовсе времени опомниться, раздавят его и потом выгонят остатки из Швейцарии, чтобы окончательно освободить ее, для чего потребуются лишь пузыри. Лица, навещавшие фельдмаршала в Праге, не могли однако не поражаться внешностью русского лагеря, представлявшего их глазам действительно очень величественный вид, хотя великий князь Константин с его блестящей свитой больше там не находился. Он уже был в России, оставив позади себя тягостные воспоминания, в особенности в Швабии, где проявил себя возмутительно дикими поступками. Но и без него Суворов вел себя, как настоящий государь. Он держал двор, давал аудиенции знатным лицам, гражданским и военным съезжавшимся со всех концов Европы. Нельсон прислал ему из Палермо письмо, где, расточая по его адресу самые лестные выражения, находил в себе физическое сходство с фельдмаршалом, на что последний ответил комплиментами, перемешанными с эпиграммами и недомолвками: «Je vous croyais de Malte en Egypte, pour écraser le reste des surnaturels athées de notre temps par les Arabes. La cour de Palerme n’est pas Cithère. Le magnanime souverain est pour nous. Au reste, illustre frère, que ne donnez vous pas au monde pour Jris des Aboukirs (sic!). Bon — an! Bon siècle!». Курфюрст Баварский отправил в Прагу одного из своих офицеров, чтобы передать знаки ордена Св. Губерта, пожалованного фельдмаршалу, и прислал ему придворного живописца Миллера, чтобы написать портрет героя. Суворов оказал художнику самый лучший прием и обратился к нему со следующей речью: «Ваша кисть изобразит черты моего лица; они видны, но внутреннее человечество мое сокрыто. Итак, скажу вам, любезный господин Миллер, что я проливал кровь ручьями. Содрогаюсь; но люблю моего ближнего. Во всю жизнь мою никого не сделал несчастным. Ни одного приговора на смертную казнь не подписывал. Ни одно насекомое не погибло от руки моей. Был мал, был велик…» Произнося эти слова, он вскочил на стул. «При приливе и отливе счастья уповал на Бога и был непоколебим, как и теперь...» Тут он сел на стул. Как и в Фельдкирхе, эти странные разговоры и чудачества сменялись проблесками глубокого ума, когда за минуту до того изумлявшимся и недовольным австрийцам и англичанам фельдмаршал говорил следующие высокомерные речи: «Господа, не английские деньги, не русские штыки, не австрийские кавалерия и тактика, не Суворов водворят порядок и одержат победы с желанными последствиями, а справедливость, бескорыстие, которое внесут в политику, прямота, благородство и порядочность, привлекающие сердца...» Очень серьезно также относился он к близкому возобновлению похода. Но 8 января 1800 г. Павел прислал ему формальное приказание, и на этот раз окончательное, отвести свои войска в Россию. Это не было, как почти все думали, или по крайней мере не было исключительно следствием анконского дела. В этот момент царь еще надеялся получить полную «сатисфакцию» за поругание его флага. Но военный разрыв между русскими и австрийцами приносил свои последние горькие плоды. В этот момент из штабквартиры Суворова приехал в Петербург граф Петр Толстой и, подвергнутый допросу, сознался, что армия Треббии и Нови представляла теперь собой, под начальством Суворова, лишь шайку разбойников, как говорил Дерфельден, по-прежнему храбрых, но неспособных оказать сопротивление европейским войскам. Выслушав это донесение, Павел чуть было не задохся от гнева. Со своей обычной непоследовательностью, он тут же разжаловал слишком правдивого офицера, но тотчас же доказал, что верит его свидетельству. Впрочем, еще раньше получения распоряжения, отзывавшего его в Россию, Суворов уже вновь выступил в этом направлении. Тугут категорически отказался присоединить к войскам фельдмаршала хотя бы несколько тысяч императорских войск, без которых, по заявлению последнего, нельзя было появиться на поле сражения, и не менее решительно потребовал, чтобы русские очистили австрийские территории, где их присутствие вызывало единодушные жалобы. Всякая надежда на соглашение с этой стороны пропадала. Один корпус принца Конде остался под Линцем — и вел переговоры с Англией о том, чтобы перейти на ее содержание. Герцог Анжуйский, в глубине души, очень противился мысли «вернуться к мрачной жизни русского драгунского полковника, квартирующего на Волыни». Так как Суворов не препятствовал, Гренвиль сделал предложение царю направить означенный корпус в Триест, откуда перевезти в Англию и присоединить к войскам, назначенным для предложенной высадки во Франции. Но намерения Павла, недавно такие благожелательные по отношению к Сент-Джемскому двору, уже изменились. В Лондоне выказывали слишком много любезности к Вене. Принц Конде, однако, долго ждал результата предложений, сделанных в Петербурге, и когда, в марте 1800 г., все еще оставаясь в неизвестности, он решился, хотя и с сожалением, снова двинуться в Россию, сопровождавший его русский комиссар, князь Горчаков, неожиданно объявил ему, что он уже больше не находится на службе царя. В порыве гнева Павел послал приказание фельдмаршалу распустить этот корпус, и в тот же день, на параде, велел сложить с себя оружие нескольким французским офицерам, находившимся в Петербурге. Суворов получил в то же время выговор за то, что выразил свое одобрение проектам принца, и упреки, или дурное обращение, посыпались теперь на него. Во всяком случае ничем не оправдываемое поведение Павла по отношению к славному воину не было однако внушено одними пустыми мотивами, в которых обычно думали найти его причину: пренебрежение к прусской форме, постоянное пребывание при нем дежурного генерала и прочие нарушения устава. Конечно, Павел был такой человек, что преувеличивал до абсурда значение подобных проступков. Рассказы Толстого о состоянии армии, только что им покинутой, доставили, однако, другое неудовольствие, гораздо более серьезное и имевшее тем больше оснований для возбуждения неудовольствия государя, что оно находило подтверждение этого донесения в одном письме, в котором Суворов говорил о невозможности выступить в поход без австрийцев! Как автор такой военной реформы, которая лишала русских генералов их штабов и не давала им услуг интендантства, царь должен бы был, без сомнения, признать в себе самом большую долю ответственности за это. Но на это он не был способен. Он ответил Суворову, воспроизведя слово в слово обидные утверждения, содержавшиеся в послании фельдмаршала, и вывел из них заключение, что раз находят одних австрийцев в состоянии хорошо воевать, то они и должны одни заботиться о дальнейшем ведении войны После этого он продолжал удручать князя Италийского все более и более яркими проявлениями своего неудовольствия. Суворов провел конец зимы в своем Кобринском имении, где, чувствуя все сильнее и сильнее физически и нравственно только что пережитые испытания, он остался, однако, верен своим привычкам, как и своим чувствам и идеям. Он по-прежнему играл с деревенскими мальчишками, пел на клиросе и строил планы вторжения во Францию. В апреле Павел почувствовал угрызения совести и, торопя фельдмаршала приехать в Петербург, совершенно неожиданно назначил ему встречу, достойную «героя всех веков», как он теперь выражался: роскошно обставленное помещение в Зимнем дворце, триумфальная арка при въезде в столицу, кортеж, кантаты. Но в последний момент все эти приготовления были отменены. Ветер снова переменился, и говорят, что Кутайсов взял на себя труд привести флюгер в движение. Когда бывший цирюльник по приказанию царя выехал навстречу, Суворов будто бы сделал вид, что не узнает фаворита, расспрашивая его с притворным чистосердечием о его происхождении и заслугах, доставших ему такое высокое положение. После чего он позвал знакомого нам лакея: — Прошка: я тебе каждый день повторяю: перестань пить! перестань воровать. Но ты меня не слушаешь. Однако посмотри на этого человека: он был то же, что и ты, но, не быв никогда пьяницей и вором, он теперь шталмейстер Его Величества, граф и кавалер всех Российских орденов! Вследствие этой выходки, или же по другой неизвестной нам причине, «герой всех веков» прибыл в Петербург без всякой помпы 20 апреля 1800 г. (старый стиль) вечером и остановился просто в доме своего племянника, графа Хвостова, где ему тотчас же пришлось слечь в постель. 6 мая, после возобновлявшихся припадков беспамятства, он скончался, и Павел даже не проводил до Александро-Невской лавры тело знаменитого полководца. Молва говорит, будто он ограничился тем, что поклонился по дороге гробу, стоя на углу одной улицы, для встречи процессии. Вернувшись затем во дворец, он был весь день сумрачен, не мог спать ночью и еще на другой день не переставал повторять: «Жаль!» Но из Камер-фурьерского журнала, 9 мая, в день похорон, не видно, каким образом он устроился, чтобы воздать праху героя хотя бы это мимолетное уважение. Мы знаем минута в минуту его времяпрепровождение, и, по-видимому, он был занят другим. В соборе, по рассказам графини Головиной, коридор, ведший к последнему жилищу великого усопшего, оказался слишком узким, и гренадеры итальянской армии бросились вперед со словами: «Суворов должен пройти всюду!». И, подняв гроб на плечи, они нашли способ проложить ему дорогу. VIII С этим человеком, который, несмотря ни на что, мечтал еще воевать во главе австро-российской армии, исчезала последняя надежда на возвращение к прошлому. Венский двор несомненно вступил теперь, поздно и неохотно, на путь уступок и необходимых исправлений. Он предал военному суду генерала Фрёлиха и поручил чрезвычайному послу представить извинения в Петербурге. Но в то же время раздражение Павла усилилось известиями, полученными им от его дочери, Александры Павловны. Они сообщали, что она терпит дурное обращение, которое, со стороны ее завистливой belle-soeur, второй жены императора Франца, Марии-Терезии Неаполитанской, принимало характер настоящего преследования. Молодой женщине ставили в укор даже блеск ее бриллиантовых украшений, затмевавших бриллианты императрицы! Проезжая из Вены в Будапешт, великая княгиня очаровала венгров своей красотой и грацией. Она завоевала их любовь, надев национальный костюм, но тотчас же возбудила подозрение, что поощряет сепаратистские стремления, которые действительно чрезмерно возбуждало ее присутствие. Поэтому за ней был учрежден такой тщательный и придирчивый надзор, что духовник принцессы, Самборский, был вынужден сам ходить на рынок и прятать под полой рыбу, предназначенную для русской ухи, любимого блюда бедной Александры Павловны! Когда она в марте 1801 года умерла от родов, говорили, что Мария-Терезия этому содействовала. Больной будто бы было отказано в самом элементарном уходе! С другой стороны, Ростопчин все более и более брал верх над Паниным, и его влияние, совпадавшее с возраставшим неудовольствием Павла против коалиции, возвращало государя к первоначальной программе его царствования. Вопреки своему космополитическому воспитанию, будущий защитник древней столицы империи от французов обнаруживал в этот момент душу старого москвича, враждебную всяким сношениям с европейским миром и, наряду с самыми ошибочными внушениями, он почерпал здесь некоторые очень правильные мысли. России, говорил он, незачем воевать на чужой территории, за интересы, совершенно ей чуждые, которым она приносила в жертву свои собственные, особенно в Польше. Это было мнение, или тайная мысль, самой Екатерины, восторжествовавшая теперь в главном советнике Павла, однако ни он, ни его государь не сумели дать ей такого же определенного и твердого направления. Действительно, они соединяли с ней, сами себе противореча, смутное, но все более и более манившее их желание сближения с Францией, к чему склоняли их разочарования, испытанные в союзе с Австрией, а также впечатление, произведенное на них событием 18 брюмера. По свидетельству Витворта, «добродетели Бонапарта» стали среди приближенных царя любимой темой разговора. Герцог Серра-Каприола заявил без обиняков, что все сторонники правого дела, сравнивая Тугута и Бонапарта, должны отдать предпочтение второму, и Павел начинал подпадать под обаяние героя Арколы и пирамид. Какие бы неприятности он ни видел от союза с Австрией, он вынес из этого похода любовь к авантюрам, которая уже не давала ему более покоя. Однако партия коалиции, поддерживаемая эмигрантами, стояла твердо на своем и прислала в это самое время человека, боевая известность которого, казалось, могла явиться для царя могущественным средством обольщения. С одобрения Людовика XVIII, Дюмурье ходатайствовал о разрешении приехать в Петербург, чтобы представить на рассмотрение план, который, как он утверждал, обещал вторую победу общему делу и величайшую славу всероссийскому императору. Оставив письма генерала долгое время без ответа, Павел, уступая настояниям Панина, решился в декабре 1799 года принять это лицо; но, приехав в Петербург 9 января 1800 года, Дюмурье нашел там новую перемену настроения и менее приветливое отношение, чем на какое он считал возможным рассчитывать. Он рассчитывал переговорить с Паниным, а, между тем, сразу по приезде его встретил Ростопчин — чтобы предложить ему тотчас же уехать, приняв кошелек с тысячей червонцев, пожалованных ему царем на путевые издержки. Но генерал настаивал на том, чтобы быть хоть раз допущенным к государю; однако шесть недель прошло, несмотря на старания Панина и Витворта, и просьба все еще не была уважена, а тем временем в Копенгагене и Берлине начаты уже были переговоры с представителями республики. Наконец, 5 марта 1800 г. записка Ростопчина приглашала путешественника присутствовать на другой день на разводе. Но, приехав туда верхом и в полной парадной форме, Дюмурье испытал еще одно огорчение: император не явился! Только на третий день Панин и Витворт получили некоторое удовлетворение, и желанное свидание состоялось. Павел выказал большую благосклонность представителю эмигрантов и заявил, что неизменно склонен защищать законную монархию, так же как и права Людовика XVIII. Если верить Дюмурье, он ему будто бы даже сказал: «Вы должны быть Монком Франции!» Но в то же время он не скрывал своего восхищения первым консулом, и, когда Дюмурье выразил сомнение, что переворот 18 брюмера может дать основание прочному правительству, царь с живостью возразил: «Власть, объединенная в одном человеке, составляет правительство!» Все еще не теряя надежды, герой Вальми изложил свой знаменитый план, состоявший просто в том, что следовало обеспечить коалиции содействие Дании, при помощи субсидий, которые должны выплачиваться Англией, и попытаться произвести высадку в Нормандии. Павел потребовал подробную записку об этом предмете, и Дюмурье подумал, что дело выиграно. Он обсуждал уже подробности выполнения с датским и английским посланниками, Бломом и Витвортом. Но, получив записку, царь спросил еще другую, о том, что можно было бы предпринять на юге Франции, и упорно избегал вторичного разговора. Несколько раз Дюмурье получал разрешение быть во время развода на пути государя; но, между двумя перестроениями, Павел удерживал разговор на предметах военной техники, и с 20 марта даже эти краткие встречи не возобновлялись. Генералу пришлось уехать, не видав больше царя. 15 апреля 1800 г. Ростопчин решительно повторил ему приказание покинуть Россию, так как император не находил время удобным для выполнения его проектов. В этот момент в Петербурге ожидали ответа из Лондона по вопросу о Мальте, где сопротивление французов, видимо, приходило к концу, и Павел хотел быть уверенным, что права великого магистра ордена на обладание островом будут уважены. Он предлагал, чтобы русский отряд держал там гарнизон, вместе с английскими и неаполитанскими войсками, до окончательного соглашения. В этом отношении Витворт всегда давал царю формальные уверения, показывая со своей стороны, в корреспонденции с английским министерством иностранных дел, убеждение, что тщеславный монарх не имеет вовсе видов на личное владение островом. Но Павел оставался недоверчивым, с оттенком досады против английского посланника, мотивированной разными причинами, среди которых отказ Витворта возложить на себя знаки ордена, после получения звания кавалера, были на первом плане. Представитель Сент-Джемского двора не желал ничего лучшего, как удовлетворить в этом отношении нового великого магистра. Лично он даже нуждался в его расположении. Предполагая жениться на вдове герцога Дорсе, леди Арабелле Коп, он ходатайствовал о получении пэрства, и, из-за того, чтобы иметь при своем Дворе лорда, Павел согласился поддержать его просьбу. Но в Лондоне не торопились с благоприятным решением, и как раз противились тому, чтобы посланник перерядился в члены братства Св. Иоанна Иерусалимского. Павел осуждал кроме того Эль-Аришскую конвенцию, от 24 января 1800 г., заключенную Сиднеем Смитом, которая обеспечила французской армии, действовавшей в Египте, возвращение на родину с оружием и обозом. Пребывание русских войск на островах Джерсей и Гернсей давало, с другой стороны, место прискорбным происшествиям. Похищение и вслед затем изнасилование юной англичанки и отказ заместителя Германа, генерала Эссена, выдать виновных, двух его солдат, местному правосудию взбунтовали население острова и подняли бурю в самом Лондоне. Воронцов положил этому конец, признав право суда за Англией; но вскоре возникли новые споры по поводу субсидий, обещанных Сент-Джемским двором на содержание русских войск. На приеме, оказанном Дюмурье, отразились все эти обстоятельства. Тщетно, в очень униженных выражениях, генерал просил о прощальной аудиенции. Еще униженнее, но без большего успеха, он просил уделить ему часть земель, раздаваемых другим эмигрантам. Он должен был довольствоваться обещанной тысячью червонцев, уехал, но не потерял надежды. Проезжая через Гамбург и обедая у русского министра, Муравьева, он говорил о своей уверенности в том, что царь не оставит Людовика XVIII. Но после разрыва с Австрией разрыв с Англией тоже скоро сделался совершившимся фактом. До апреля 1800 г. Сент-Джемский кабинет не без наивности строил еще новые и широкие планы для будущего похода, в основании которого лежало содействие России. Довольно неловко, несмотря на предостережения Воронцова, вдохновляясь идеями и желаниями, высказанными Суворовым, он настаивал на присоединении к русским войскам по тайней мере 30000 австрийцев, под начальством фельдмаршала. В худшем случае Питт желал хотя бы удержать русские войска, участвовавшие в сражениях в Голландии, и употребить их в Италии, «где обе державы гарантируют друг другу владения, которые они могли там удержать после заключения мира». Чтобы сохранить содействие царя, он даже отказался от неприятных мыслей, вызывавшихся раньше в его уме присутствием русского флага в Средиземном море. Он обходил Мальту молчанием, но надеялся обратить домогательства Павла на другой предмет, подав ему мысль о возможности завоевать Майорку. Уже в ноябре он решил отправить сэра Пофама в Петербург с предложениями нового договора о субсидиях и проектом всеобщего успокоения на следующих основаниях: восстановление французской монархии, рассматриваемое, как желательное, но не составляющее условия sine qua non; неприкосновенность прежней территории Франции; сохранение statu quo ante на Мальте и на островах Адриатического моря; исключение всякого соглашения, которое предоставило бы Франции владеть Нидерландами, или дало бы ей возможность господствовать в Швейцарии, равно как и всякого договора, предметом которого был бы обмен Баварии на итальянские провинции, которых добивается Австрия; найти удобный случай для восстановления Сардинского короля в Пьемонте, при условии, чтобы он переуступил Новару взамен Генуи; согласие, в Италии, на всякие другие комбинации, которые оставили бы Венецианскую область Австрии с частью легатств; возвращение для всего остального к statu quo ante, сохраняя за Неаполем право получить приличные вознаграждения. Сама Англия довольствовалась колониальными приобретениями, уже осуществленными, и, если Майорка была бы отнята русскими, она соглашалась на то, чтоб это завоевание осталось за ними. Совершенно невероятно, чтобы даже в ноябре 1799 г. этим предложениям удалось встретить в Петербурге благоприятный прием. Однако долго задержанный плохим состоянием моря, Пофам смог добраться до русского берега только в конце марта 1800 г., а в этот момент он даже не имел возможности завести переговоры о предмете своей миссии. Ему нужно было прежде всего выдержать четырнадцатидневный карантин. Получив, по истечении этого срока, разрешение приехать в столицу, он напрасно просил свидания с Ростопчиным и послал ему, одинаково безуспешно, несколько записок, оставшихся без ответа. В более настоятельном тоне он потребовал тогда аудиенцию у царя, «чтобы передать Его Величеству порученные ему важные сообщения и вернуться в Англию». На этот раз ответ был получен, но следующего содержания: «Капитан Пофам может вернуться, когда ему будет угодно». В то же время и отношение к Витворту было не лучше. Ему отказали в паспортах для курьера, которого он хотел отправить в Лондон, и на вопрос о причине такого необычайного поступка он услышал в ответ, что царь не обязан давать отчет в своих действиях. Так как он настаивал, Панин должен был через несколько дней ему объявить, что Павел поступает так потому, что недоволен поведением министра и просил об его удалении. И это была правда. Уже в феврале Воронцов получил от своего государя рескрипт следующего содержания: «Имея давно причины быть недовольным образом действий кавалера Витворта и желая избежать неприятных последствий, которые могут произойти от пребывания при Дворе моем лживых министров, я требую, чтобы кавалер Витворт был отозван отсюда, и на его место назначен другой посол». Жених леди Арабеллы почуял приближение грозы. Он подозревал, что один из его шифров был перехвачен. У него явилась мысль, «для избежания скандала», распустить слух, будто он получил на несколько месяцев отпуск, а пока, прибегая к другим приемам тайного письма для передачи содержания своих депеш, он пользовался шифром лишь для того, чтобы расточать похвалы царю. Порвав с осторожностью, всегда им соблюдаемой по отношению к частной жизни государя, он восторгался великодушием, которое проявил покровитель Лопухиной, дав ей супруга по ее выбору; но высказав в первый раз искреннее мнение по адресу Павла, он прибавил симпатическими чернилами: «The fact is, and I speak it with regret that the emperor is literally not in his senses. This truth has been for many years known to those nearest to him, and I have myself had frequent opportunities of observing it, but, since he has come to the throne his desorder has gradually increased».[5] Он объявлял царя сумасшедшим, а Павел, быть может, читал эти строки, потому что в его черном кабинете, которого иногда не могла избежать корреспонденция, посылаемая даже через курьера, «были средства на все». Витворт льстил себя однако надеждой, что гроза пронесется. Ростопчин был ее причиной, но он не мог долю оставаться у власти. Во что бы то ни стало Англия должна сохранить союз с Россией, для чего, однако, нет никакой необходимости и даже пользы нянчиться с коронованным безумцем. «The more he is courted, the more difficult to is to manage him», уверял он. Посол был предупрежден Паниным о переговорах, возникших между Петербургом и Парижем, но он не верил в их успех. Бонапарт проиграет со своими лукавыми предложениями. В Лондоне Воронцов разделял этот оптимизм. Он уже получил распоряжение подготовить возвращение на родину русских войск, квартировавших на островах Джерсей и Гернсей; но так как эти инструкции не были составлены, в достаточно точных и повелительных выражениях, то, по совету Панина, он не торопился с их выполнением и продолжал посылать в Петербург советы относительно употребления этих вооруженных сил для высадки во Францию. Оба посла в скором времени были жестоким образом обмануты в своих иллюзиях. Депеша от 13 апреля 1800 г. сначала принесла одному из них приказание немедленно покинуть Англию, отправившись «к водам, на континент». Через три дня за ней последовал рескрипт, за подписью самого Панина, гласивший следующее: «Его Величество, усматривая из неоднократных донесений ваших разные представления вопреки воле Его, приказал вам сказать, что если исполнение оной вам в тягость, то не возбранено вам просить увольнения от службы». «Видите, что я должен подписывать! говорил министр в записке, приложенной к официальному уведомлению. Орошаю слезами ваши руки! Мы будем плакать вместе. Делать нечего!» Воронцов подал в отставку, но умолял, чтобы ему был дозволено остаться в Англии, как частному лицу. Эта страна стала для него вторым отечеством. Получив разрешение избрать для себя местопребывание, он поселился в Саутгемптоне, после того, как передал дела советнику посольства Лизакевичу, но не представил своих отзывных грамот. Среди беспорядка, в котором очутился в Петербурге департамент Иностранных Дел, при Панине и Ростопчине, продолжавших спорить из-за управления им, казалось, не подумали дать возможность отставленному послу выполнить эту формальность. Так как Сент-Джемский двор потребовал, чтобы был назначен преемник на оставленный им пост, Павел велел опять ответить, что «монархи не обязаны давать отчета в своих действиях». Король Великобританский мог со своей стороны не замещать Витворта. В июле, получив свои отзывные грамоты, последний представил как поверенного в делах советника посольства Казамаиора. Но после этого, по забывчивости или добровольной мести, английский посланник Гэльс, покидая Стокгольм, не посетил своего русского коллеги, и тотчас же, несмотря на представления Панина и Ростопчина, Павел послал Витворту повеление вывезти весь состав посольства. В этот момент 18000 царских войск и пятнадцать кораблей под его флагом оставались в руках Англии! Это не мешало Павлу действовать так, как будто он решительно шел не только к дипломатическому разрыву, но на смертный бой со вчерашней союзницей и, в августе, при известии об оскорблении, нанесенном одним из английских адмиралов датскому флагу — задержание нескольких коммерческих судов, конвоированных датским фрегатом, — он действительно открыл неприятельские действия, наложив эмбарго на суда и запрещение на все английские конторы и капиталы, находившиеся в России. Английский генеральный консул, Стефен Шэрп, сам подвергся высылке, довольно грубо объявленной, и много английских матросов было брошено в тюрьму. Это была война. В октябре, назначенный министром в Копенгаген, Лизакевич покинул в свою очередь Лондон, оставив часть личного состава и архив посольства на попечении священника Смирнова — единственный пример в истории русской дипломатии, когда духовное лицо исполняло в ней какие-либо функции. Войны, однако, не последовало. Всецело занятая своей горячей борьбой с Францией, Англия противопоставила этой провокации поистине замечательное спокойствие и решение не раздражаться. Она поспешила дать удовлетворение Дании, и таким образом в сентябре 1800 г. добилась отмены мер, принятых Россией против англичан. Но в следующем месяце пошло еще хуже. Замешался вопрос о Мальте, повергший Павла в неистовство, действительно граничившее с безумием. Когда 7 сентября остров достался в руки англичан, Ростопчин не без некоторой запальчивости потребовал от Лондона согласия на высадку в Лавалетте русского корпуса, в силу прежних конвенций, и так как утвердительный ответ заставил себя ждать, то 22 ноября объявленные в августе распоряжения были вновь восстановлены и усилены: наложен секвестр на английские товары в русских лавках и магазинах; остановлены долговые платежи представителям этой национальности; назначены комиссары для ликвидации долговых расчетов между российскими и английскими купцами. В декабре, кроме того, Россия подписала вместе с Пруссией, Швецией и Данией договоры, возобновлявшие, в более широких размерах, систему вооруженного нейтралитета 1780 года, спокон веков считавшуюся Сент-Джемским двором такой вредной для его интересов, и на этот раз, хотя и с сожалением, Питт, доведя до крайности свои миролюбивые стремления, от них отказался. В свою очередь, делая еще, впрочем, исключение для Пруссии, он наложил эмбарго на суда и товары «нейтральных держав», и так как последние тоже запретили английским судам доступ в Балтийское море, обе стороны стали готовиться к войне. Павел выказывал себя все более и более воинственным. В январе 1801 года он предписал московскому губернатору, Салтыкову, ввести «сильные постои» во все городские дома, принадлежащие англичанам, и в то же время Ростопчин приказал Смирнову немедленно выехать в Гамбург, вывезя не только оставшуюся в Лондоне часть посольства, к которому он принадлежал, но и всех русских офицеров и всех рабочих царского флота, находившихся в Англии! Он воображал, что это распоряжение могло быть исполнено после того, как он недавно ответил на любезное сообщение Гренвиля в почти невежливых выражениях: «Ничто, говорил он, не будет изменено в мерах, принятых против Англии, пока она захватывает на Мальте права ордена»; и, кроме того, так как тон последних депеш, адресованных министром в Петербург, не нравился царю, он велел отослать их обратно. Бедный Смирнов избавился от затруднения, в которое был поставлен. Пока он советовался с Воронцовым о том, что делать, депеша графа Палена известила о вступлении на престол императора Александра I и возвращении посла на пост, который Павел принудил его покинуть. Но в то время только зима помешала русским и англичанам обменяться выстрелами. Пока прусские войска готовились занять Ганновер, а датские овладели Гамбургом и Любеком, где были конфискованы английские товары, Павел поспешно вооружал оставшиеся у него суда и сосредоточил целый корпус на берегах Балтийского моря. Он не имел возможности прийти на помощь своим союзникам. В момент его смерти, вследствие того, что Дания и Швеция, вопреки его настояниям, не позаботились достаточно защитить пролив Зунд, в марте 1801 года, т. е. в минуту, когда русский флот был задержан льдами, англичане, с 17 кораблями и 30 фрегатами, под начальством Паркера и Нельсона, беспрепятственно подошли к стенам Копенгагена; они быстро разрушили городские укрепления и заставили Данию если не оставить своих союзников, то, по крайней мере, подписать перемирие на четырнадцать недель. После того Нельсон вошел в Балтийское море, где Швеция и Россия в свою очередь находились под угрозой удара этого страшного противника. Павел этим вовсе не тревожился. В этот самый час, среди перипетий, краткое изложение которых будет помещено в следующей главе, он спешил навстречу французскому союзу против Англии с таким же жаром и необдуманностью, с какими перед тем принял участие в коалиции.