Казимир Валишевский / Петр Великий (15)

IV Гёрц, бывший министром герцога Голштинского, прежде чем сделаться доверенным лицом Карла, сначала старался спасти интересы своего повелителя от кризиса, грозившего им погибелью, связав их с судьбою короля шведского. Он вел переговоры с Пруссией, Ганновером, королем польским, чтобы выговорить себе долю из добычи после побежденного героя; с царем — чтобы выдать замуж русскую царевну за герцога Голштинского и затем возвести последнего на шведский престол. Таким образом, он заранее изменял своему будущему повелителю и подобными поступками приобрел себе в Европе самую плохую дипломатическую славу. Однако, отвергнутый союзниками, видя, что датчане заняли герцогство Голштинское без всякого сопротивления с чьей-либо стороны, он с полной искренностью обратился к шведскому герою, вернувшемуся из Турции. Искать спасения герцогства Голштинского в торжестве Карла; сократить для того число его врагов; отделить Данию; поставить претендента в зависимость от Георга Ганноверского и тогда начать переговоры непосредственно с царем, даже с Пруссией, если окажется возможным, пользуясь посредничеством Франции, — вот план, на котором теперь остановился Гёрц. Прибыв в Голландию, где Гёрц находился с мая месяца 1716 года, Петр благосклонно выслушал его соблазнительные речи. Сторонник претендента, шведский врач Эрескинс, которого Гёрцу удалось поместить около царя, подготовлял для того почву. Что касается содействия Франции, оно казалось обеспеченным: план Гёрца, в сущности, только возобновил руководящую мысль последнего франко-шведского договора 13 апреля 1715 года. Франция обязалась тогда поддерживать Карла XII в его стремлениях вернуть свои забалтийские владения и герцога Голштин-Готторпского в его притязаниях. Как уже сказано, мысль Гёрца — французского происхождения, и происхождения хорошего: она принадлежала Людовику XIV и Торси. Великий король и его министр заботились о предохранении от полного разрушения системы союзов, обеспечивавшей Франции на многие века ее положение в Центральной Европе наряду с империей. Ослабление Турции и Польши, удар, нанесенный Швеции Россией, подточили это здание у самого основания. Мысль о поддержании его при помощи других материалов, обратившись к самой России, еще не созрела, и понадобилось много времени, чтобы восторжествовать ей над духом рутины и более законной приверженности к старым, уважаемым традициям. Мысль Гёрца, за неимением лучшего, явилась довольно сносным исходом. С июля по ноябрь 1716 года Гаага сделалась центром необыкновенно оживленных переговоров. Гёрц, шведский посол в Париже барон Шпарре, генерал Ранк, швед, состоящий на службе у Гессена, Понятовский, преданный друг Карла XII, толковали с Куракиным, с Дюбуа, присланным регентом из Парижа, с Гейнзиусом. Петр все сильнее раздражался против своих германских союзников. Екатерина, которая должна была сопровождать его в Амстердам, принуждена была остановиться в Везеле, где 2 января 1717 года произвела на свет сына, царевича Павла, прожившего всего несколько дней. Такой неблагополучный исход родов приписывался ее супругом плохому обращению, какое ей пришлось испытать, проезжая через Ганновер. Дело дошло до того, что побили ее кучера. К несчастью, Дюбуа прибыл в Голландию с совершенно иными планами, чем поддержка Гёрца. Людовика XIV уже не стало, направление французской политики не зависело более от Торси, и регент прислал Дюбуа, чтобы встретиться со Стэнхопом и войти в соглашение с Англией относительно вопроса, которому жертвовал некоторое время всеми остальными политическими соображениями и расчетами: он страстно желал стать преемником великого короля! Неудача Гёрца зависела от такого фатального совпадения. Видя, что Франция уклоняется, Петр стремился к сближению с Англией. Но в феврале 1717 года шведский министр в Лондоне Гилленборг был арестован под предлогом сношений с претендентом, и русский резидент Веселовский оказался тоже замешанным в обвинении. Он пытался всеми силами оправдаться, и Петр торопил Куракина ему на помощь с предложением выгодного торгового договора как предварительной ступени к договору политическому. Но от посла сейчас же потребовали второй предварительной статьи: эвакуации Мекленбурга. Петр вынужден был сознаться, что с этой стороны ему ничего не добиться: король английский и курфюрст Ганноверский действовали заодно, чтобы удалить его из Германии и от Балтийского моря. Он снова обратился к Франции и в марте 1717 года решился лично отправиться туда попытать счастья. Из Берлина приходили благоприятные вести: Пруссия, по-видимому, не прочь была взять на себя посредничество для достижения соглашения и даже самой принять в нем участие. Ниже мы более подробно остановимся на пребывании царя на берегах Сены и успехах, ожидавших его личное дипломатическое вмешательство. Они окажутся посредственными. Однако, вернувшись в Амстердам из Парижа, куда сопровождали государя его послы Головкин, Шафиров и Куракин, подписали с Шатонёфом, представителем Франции, и Книпгаузеном, представителем Пруссии, договор, отличительной чертой которого являлось признание французского вмешательства для окончания Северной войны. И таким образом опять-таки восторжествовала идея Гёрца. Антипатичный дипломат завоевал личное расположение царя; Петр соглашался на тайное свидание с ним в замке Лоо и вполне вошел в его планы. Поручив ему дело улаживания самостоятельного мира с Карлом, он дал обязательство ничего не предпринимать в течение трех месяцев, и Гёрц прибыл с пропуском русского государя в Ревель, чтобы оттуда направиться к своему повелителю в Швецию. Последствия этой новой дипломатической путаницы обнаружились быстро. В январе 1718 года внимание политических кругов Петербурга было встревожено неожиданным отъездом генерала Брюса, генерал-фельдцехмейстера, и канцлера Остермана. Куда они отправились? Голландский резидент де Би замечает, что Брюс приказал уложить «новые богатые одежды и серебряную посуду». Так как всем известна была его бережливость, то такая пышность казалась подозрительной. «Резкие слова и вспыльчивость», с какой Остерман отвечал на осторожные вопросы ганноверского резидента Вебера, утверждая, что отправляется в инспекторский объезд, нисколько того не успокоили. В мае всей Европе уже было известно, в чем дело: Брюс и Остерман — со стороны России, Гёрц и Гилленберг — со стороны Швеции съехались в Аланде для заключения мира. Ввиду предупреждения споров о старшинстве была снята перегородка, разделявшая две комнаты, и предназначенный для конференции стол ставился посередине, наполовину в одном, наполовину в другом помещении. Труднее было достигнуть соглашения относительно самого повода к совещаниям. Гёрц требовал status quo ante — возврата к прежнему положению дел: возвращения всех владений, отнятых у Швеции; а Петр соглашался уступить только Финляндию, и дело плохо подвигалось вперед. Правда, царь проявлял большую щедрость в других отношениях, предлагая Швеции какое угодно вознаграждение за счет германских владений английского короля, конечно, с условием, что она сама позаботится обеспечить за собой свои новые приобретения. Но в том Петр обещал свою помощь, даже, в случае надобности, поддержку притязаниям претендента в Англии. Шведы, по-видимому, не придавали особой цены таким обещаниям; тогда Петр советовал своим уполномоченным сделать попытку подкупа. Гилленборг, без сомнения, был не такой человек, чтобы отказаться от хорошего участка земли в России. Но ему сказали, что ганноверцы, со своей стороны, подкупили шведского посла Миллера. И он наивно этим оскорблялся. В то же время разнесся слух о народном восстании, вызванном в России процессом царевича Алексея, и этот слух вместе с упрямством Карла XII, у которого благодаря этому снова пробудилась надежда, и трудностью отобрания от Пруссии Штеттина, от которого шведский король не желал уже отказаться, создал еще более серьезное препятствие к быстрому соглашению. Наконец наступила фридрихсгальская катастрофа, окончательно прервавшая переговоры. Карл был убит (10 декабря 1718 года). Обвиненный в соучастии с Россией в ущерб шведским интересам, преданный суду по приказу Ульрики Элеоноры, которая, будучи замужем за наследным принцем Гессен-Кассельским Фридрихом, наследовала брату, Гёрц взошел на эшафот. Великий северный кризис вступил в новую фазу. V Аландские переговоры снова возобновились, барон Лилиенштед заменил Гёрца, а Петр отправил туда Ягужинского с предложениями более уступчивыми, вплоть до очищения Лифляндии. Но так как и этого оказалось мало, то царь пустил в ход крайние средства для понуждения к соглашению: в июле 1719 года громадный русский флот из 30 кораблей, 130 галер, 100 мелких судов произвел высадку на шведском берегу, и, проникнув в глубь страны, генерал-майор Лесси сжег сто тридцать пять селений и бесконечное множество мельниц, складов и фабрик. Отряд казаков приблизился на расстояние полутора мили к столице. Но героическая тень Карла парила над его родиной. Правительство и народ мужественно переносили испытание. Когда Остерман явился в Стокгольм в качестве парламентера, принц Гессен-Кассельский и президент Сената Кронхельм объявили ему, что готовы содействовать высадке русских войск ввиду решительного сражения, которым спор должен был решен. Бремен и Верден, уступленные наконец Ганноверу, в то же время обеспечивали Ульрике Элеоноре поддержку Англии. Венский двор, рассорившийся с Петербургом благодаря процессу царевича Алексея, подтверждал свои прежние намерения, клонившиеся в пользу Швеции, из опасения Пруссии. В июне 1720 года влиянию лондонского кабинета Швеция была обязана своим примирением с Данией при уплате вознаграждения в шестьсот тысяч дукатов и уступке зундских пошлин в обмен на возвращение всех датских завоеваний в Померании и Норвегии. В Гааге Куракин принужден был искать поддержки у Испании! И французский резидент ла Ви писал из Петербурга: «Беспокойные движения царя вместе с обуревающими его порывами, которым он подвержен, служит доказательством силы волнующих его страстей... Естественные отправления нарушены бессонницей, не дающей ему покоя, и его приближенные, желая скрыть действительную причину его беспокойства, слишком очевидную, распространяют слух, что его беспокоят привидения». Эта «очевидная причина» — гибель на глазах у Петра результата двадцатилетних усилий благодаря измене союзников, неразумно связанных им со своей победоносной судьбой и думавших лишь о том, чтобы отбить у него плоды его побед. И в ночных кошмарах государя вставали душа и тело целого народа; измученного, истощенного бесконечной войной. Вот к чему привели его связи с великими европейскими державами, его опыты политика широкого размаха в их обществе и весь блеск пышной дипломатии, заимствованный из их традиций! Великие державы, к счастью для Петра, имели больше желания заставить его дорого поплатиться за неблагоразумие и самонадеянность, чем возможности сделать это. В мае 1720 года английская эскадра под начальством Норриса появилась с угрожающим видом вблизи Ревеля. Она соединилась со шведским флотом, но после нескольких попыток устрашения ограничилась тем, что сожгла избу и баню, выстроенные рабочими на соседнем островке. Тем временем русский отряд под начальством бригадира Менгдена произвел новую высадку в Швеции и сжег тысячу двадцать шесть крестьянских домов. «Конечно, потеря чувствительная, — пишет по этому поводу Меншиков, — которую два соединенных флота причинили Вашему Величеству на острове Нарген, но, хорошенько все взвесив, можно, пожалуй, на то махнуть рукой, предоставив избу шведскому флоту, а баню английскому». Теперь наступил черед выступления Франции, но ее вмешательство, более действенное, носило совершенно мирный характер и проявлялось в смысле благотворном для интересов обеих держав, одинаково жаждавших мира. Оно привело в апреле 1721 года к новой встрече уполномоченных, русских и шведских, в Ништадте. Кампредон, недавно совершивший поездку из Петербурга в Стокгольм с согласия царя, подготовил для них путь. Швеция настаивала только на отстранении герцога Голштинского, относительно которого Петр взял также смелые обязательства. Действительно, этот принц после смерти своего дяди сделался законным наследником шведской короны, и у Петра зародилась мысль выставить и обратить на пользу русской политики его непризнанные права. В июне 1720 года Карл Фридрих по приглашению царя прибыл в Петербург, где ожидал его самый радушный прием и была ему обещана, почти предложена, рука цесаревны Анны, дочери Петра. Екатерина, говорят, объявила ему всенародно, «что будет готова сделаться тещей принца, подданной которого могла бы быть, если бы счастье не изменило Швеции». Правда, относительно обещаний, руководясь традициями византийской западной школы, царь нисколько не стеснялся: он, не задумываясь, выбросил за борт несчастного принца с его правами, честолюбием и надеждами. 3 сентября 1721 года в Выборг прибыл курьер и привез царю весть, что мир заключен. Лифляндия, Эстония, Ингрия, часть Карелии с Выборгом, часть Финляндии окончательно отошли к России за вознаграждение в два миллиона талеров. Польша со стороны России, Англия со стороны Швеции участвовали в договоре. Вопрос о герцоге Голштинском даже не был затронут. Великая эволюция Московского государства завершилась: настал конец периода восточного и континентального в его истории и начинается период западного, когда Россия становится морской державой. Политическая Европа, бесспорно, обогатилась новым фактором, все более и более приобретающим влияние на ее будущие судьбы. И Петр завершил свой тяжелый труд, свою ужасную науку. Он мог наслаждаться ликованием своего народа, измученного, истощенного, запуганного до последней степени и все-таки не покинувшего до самого конца своего царя и теперь разделявшего с ним его безмерную радость, его несказанное облегчение. Петр возвратился сейчас же в Петербург. Плывя по Неве, он приказал безумолчно играть на трубах и дать три пушечных залпа со своей яхты. Народ толпился у Троицкой пристани. Издали всем виден был царь, стоявший на носу судна, махавший платком и восклицавший: «Мир! Мир!» Он соскочил на землю, легкий и проворный, как в дни молодости, и сейчас же поспешил в церковь Св. Троицы, где приказал отслужить благодарственный молебен. Тем временем на площади перед храмом поспешно воздвигалась деревянная эстрада, подвозились бочонки водки и пива. Воздав дань благодарности Богу, Петр взошел на подмостки, говорил прочувствованными словами о великом событии, затем, осушив стакан водки, подал сигнал к праздничному угощению. Флотские офицеры явились к нему с поздравлениями и просили его принять чин адмирала, как бы освящение новой роли и нового положения, приобретенного для народа и его вождя на Балтийском море. Он охотно согласился. Сенат, в свою очередь, поднес ему три новых титула: отца отечества, Петра Великого и императора. Тут он колебался. Его предшественников и его самого уже искушал этот вопрос. В XVI веке в России зародилось желание заставить признать в слове «царь» равнозначащее «цезарю» или «kaiser»’y, одновременно со стремлением отвергнуть азиатское происхождение властителя, готового приобщиться к Европе. Служившее первоначально для обозначения казанских татарских князей, слово это соответствовало персидскому «cap», английскому «сэр» и французскому «сир», имея равносильное значение. В договоре, заключенном между императором Максимилианом и великим князем Василием Ивановичем, императорский титул, отчасти по недоразумению, был присвоен московскому князю. С тех пор эта двусмысленность оставалась невыясненной, но в 1711 году Куракину пришлось еще «подчищать» в письмах, адресованных королевой Анной его государю, титул «царское», присовокупленный к «Его Величеству», победителю под Полтавой. Петр оставался до сих пор довольно равнодушным к такой замене, даже скорее относился враждебно, объясняя энергичным и образным выражением причину своего внутреннего отвращения: «Это пахнет плесенью». Теперь он уступил, но с поправкой: он будет «императором всея России», но не «императором Востока», как было предположено сначала. И он не скрывал от себя трудностей, с которыми придется бороться, чтобы заставить Европу признать этот новый титул. Действительно, вначале на это согласились только Голландия и Франция. Швеция признала его только в 1723 году, Турция — на десять лет позже, Англия и Австрия — в 1742 году, Германия и Испания — в 1745 году, а Польша, непосредственно в том заинтересованная, — только в 1764 году при воцарении Понятовского и накануне первого раздела. «Вся Россия», заключающая все области, в течение пяти веков приобщенные к европейской цивилизации польской гегемонией, совершает свое окончательное вступление в историю. На празднестве, сопровождавшем провозглашение нового титула, новый император собственноручно пускал фейерверк, так как мастер, которому была поручена эта забота, оказался мертвецки пьяным. Царь сам пил изрядно и веселился больше всех своих подданных, вместе взятых. Но на следующий день, встав рано, как всегда, принялся за работу. Для него мир не означал отдыха. Наряду с материальными выгодами, составлявшими его прямую пользу, он рассчитывал извлечь из него для своего народа пользу моральную, более отдаленную, но безграничную. Он желал, чтобы эта двадцатилетняя война была главным образом школой, хотя бы и «трехвременной с жестокой длительностью ученья», как он выражался в письме, отосланном уполномоченным (Брюсу и Остерману) с выражением своего удовольствия по поводу счастливого события.[376] И знание само по себе не дает еще ничего; надо пользоваться — и немедленно — тем, чему выучился. Как? Опять начинать войну. Отчего же нет? Не чувствуя себя усталым, Петр быстро забывает об усталости других. И вот его манит уже новое военное предприятие с горизонтами еще более обширными, чем те, которые открыли перед ним «окно, прорубленное в Европу» со стороны Балтийского моря. VI В борьбе за расширение границ своего государства и своего влияния в сторону Запада Петр не упускал из вида и восточных границ. С 1691 года бургомистр Амстердама Николай Витзен через голландского резидента в Москве обратил внимание царя на важность установления торговых сношений между Россией и Персией. В 1692 году путешествие датчанина Избранда в Китай явилось эпохой в ознакомлении с этой страной. Один из наиболее деятельных сотрудников Петра по постройке кораблей и проведению каналов, англичанин Джон Перри, со своей стороны, занялся прилежным изучением побережья Каспийского моря, где уже с половины XVII века Астрахань являлась важным центром армянской и персидской торговли. Несколько раз возобновленные попытки завоевать пекинский рынок — в то же время в Пекине была основана русская церковь — не увенчались, успехом. Отправленный туда в 1719 году послом полковник Измайлов наткнулся на сопротивление иезуитов, там уже более прочно основавшихся. Но эта неудача только укрепила Петра в намерении пробить себе в ином месте путь на Дальний Восток. Вместо Китая пусть будет Индия. Мысль встретиться там с Англией и нанести ей урон, бесспорно, еще не мелькала в голове Петра. Он имел в виду лишь воспользоваться своей долей в неистощимой сокровищнице богатств, откуда черпали свои средства большинство европейских держав. Вначале он остановился на Хиве и Бухаре, первых этапах на великом пути Амударьи, который, как он надеялся, проведет его в Дели, откуда еще англичане не выгнали Великого Могола. Русским купцам эта дорога уже была знакома. После неудачного похода 1711 года стремление вознаградить себя на востоке, на побережьях Каспийского моря, за потери, понесенные на юге, у Черного моря, становится более настойчивым. В 1713 году сведения, сообщенные туркменским хаджи, завлеченным в Москву, еще сильнее возбудили алчность государя: на берегах Амударьи (Oxus) есть золото, и эта река, впадавшая раньше в Каспийское море и будто бы отведенная хивинцами в Аральское море из боязни русских, могла быть возвращена в свое прежнее русло. Шведская война помешала отправить в Азию сколько-нибудь значительную экспедицию; но Петр не мог совсем отказаться от своего проекта и изобрел систему мелких отрядов, оказавшуюся гибельной впоследствии для других покорителей далекой страны и не сослужившую лучшей службы и ему. Первый очень слабый отряд, выступивший в поход в 1714 году под начальством немца Берхгольца, направился по сибирскому пути, но путь оказался прегражденным калмыками, и Берхгольц принужден был отступить. В 1717 году князь Александр Бекович-Черкасский, лучше снаряженный, с четырьмя тысячами человек пехоты и двумя тысячами казаков, дошел до самой Хивы, то сражаясь, то ведя переговоры; но, в конце концов, он и весь его отряд были перебиты. Более счастливыми оказались попытки, одновременно направленные в сторону Персии. В 1715 году Артемий Петрович Волынский, посол при дворе шаха, прибыл оттуда с торговым договором и проектом экспедиции в широких размерах. Назначенный в 1720 году астраханским губернатором, он не переставал подготавливать эту кампанию. И сейчас же после Ништадтского мира именно его план привел Петра в воинственное настроение и оторвал от услад «парадиза». В эту минуту самое положение Персии как будто взывало к вмешательству с оружием в руках. После лезгин и казыкумыков, набеги которых на страну в течение 1721 года разорили русские склады и одному только купцу Евреинову причинили убытков на сто семьдесят тысяч рублей, афганцы доходили до самой Испании. Если бы Россия не поспешила предупредить, Турция намеревалась водворить порядок у соседей. И Петр принял решение: чтобы воспользоваться такими выгодными обстоятельствами, он, следуя настоятельному зову астраханского губернатора, двинул в поход всю свою армию и повел ее лично. 13 мая 1722 года он покинул Москву в сопровождении Толстого, Апраксина и неразлучной Екатерины и 18 июля сел на суда в Астрахани с двадцатью тремя тысячами пехоты. Конница в составе девяти тысяч лошадей отправилась сухим путем вместе с многочисленным иррегулярным войском из двадцати тысяч казаков, двадцати тысяч калмыков, тридцати тысяч татар. Местом встречи назначен был Дербент. Что предполагал сделать царь с этой стотысячной армией? Его планы остались загадкой. Возможно, что в противовес прежним военным демонстрациям слишком слабой наличностью сил он еще раз, по своему обыкновению, впал в обратную крайность. Также лишний раз обнаружил он странное легкомыслие, сочетавшееся в нем с самыми положительными качествами ума и характера. 23 августа после не особенно кровопролитной стычки с войсками султана Утешимского он совершил торжественное вступление в Дербент, куда сенаторы слали ему поздравления, желая «шествовать вперед по стопам Александра». Но новому Александру быстро пришлось обратиться вспять. Как и одиннадцать лет тому назад в Молдавии, его войскам грозила голодная смерть. Транспорты с припасами, предназначенными для их питания, затонули на Каспийском море. В несколько дней кавалерия Петра принуждена была спешиться благодаря отсутствию фуража; лошади падали тысячами. Петр оставил в Дербенте небольшой гарнизон, водрузил на слиянии Сулака и Астрахани первый камень будущей крепости, которой дано было имя Св. Креста, и торжественно, но с плачевными результатами возвратился в Астрахань. Но еще раз Петр искупает сделанную ошибку главным качеством своего гения: настойчивостью. Возвратившись в сфере военных действий к системе мелких отрядов, послав в течение следующего года полковника Шилова во главе небольшого отряда, захватившего несколько персидских городов, а генерал-майора Матюшкина с другим отрядом, овладевшим Баку, который русский штаб считал ключом к занятию этой области, Петр одновременно пустил в ход дипломатию. В Испагани полковник Абрамов изощрялся по его приказанию в уверениях персов, что царь имеет лишь в виду оказание им помощи против непокорных племен. 12 сентября 1723 года Исман-бей подписал в Петербурге от имени шаха договор, уступавший России все желанное побережье Каспийского моря с Дербентом, Баку, областями Гилан, Мазандеран и Астрабад в обмен на туманные обещания помощи против мятежников. В мае месяце следующего года Петр уже намеревался заняться и извлечением пользы из своих новых приобретений: он посылал Матюшкину подробное наставление о доставке в Петербург местных произведений: керосина, сахара, сушеных фруктов, лимонов. Шаги оказались чересчур поспешными. Князь Борис Мещерский, отправившийся в Испагань в апреле 1724 года, был встречен ружейными выстрелами! Побуждаемая Англией, Турция тоже выражала протест, требовала немедленной эвакуации занятых областей или, по крайней мере, уделения себе известной части из них и просила французского посла маркиза де Бонак определить свою долю. Стараясь уладить несогласия, Бонак ссорился с русским послом Неплюевым, обвинявшим его в измене русским интересам, получив две тысячи червонцев за то, чтобы их защищать. Бонак выгнал от себя дерзновенного. Но настойчивость все-таки восторжествовала: в июне 1724 года в Константинополе был подписан договор о разделе, но определенные им границы оставались спорными и призрачными. Россия все-таки окончательно упрочилась в этих краях и тем или иным способом, немного раньше или немного позже утвердила там свое влияние. Посланный в Константинополь для обмена ратификациями Александр Румянцев по дороге встретился с армянской депутацией, отправлявшейся в Петербург просить защиты царя против Порты и позволения перейти на житье во вновь приобретенные персидские провинции. Уже так скоро! Создалось движение, которому не суждено было замереть, и возникла задача, над разрешением которой Европе пришлось трудиться еще в конце следующего века. Легко себе представить, что депутаты 1724 года были встречены с распростертыми объятиями. С удивительным политическим чутьем Петр сейчас же решил из покровительства местным христианским племенам, армянам и грузинам, создать базис для своих действий в краях, оспариваемых у турок и персов. Увы, он не успел осуществить этой программы. Его дни уже были сочтены, а после него его преемники испортили начатое дело, упуская на время из виду даже путь в Индию, только что проложенный. Но вехи уже были расставлены. Восточный вопрос остался открытым в тех самых пределах, в которые заключил его гений Петра. Петр наложил на него свою печать. До самой смерти он неусыпно заботился о судьбе своей новой христианской паствы. И в то же время, по обыкновению нетерпеливый, будучи не в силах ждать, принялся искать, почти ощупью, иного пути, другой дороги к далекому и таинственному Востоку. В течение 1723 года на рейде Рогервика поспешно и в глубочайшей тайне трудились над снаряжением двух фрегатов, предназначенных к отплытию в ближайшем времени с неизвестным назначением. 12 (23) декабря они распустили паруса, но попали в шторм и принуждены были укрыться в Ревельской гавани. Разнесся слух, что им предстояло отправиться на Мадагаскар, чтобы завладеть этим островом, которому в течение двух последующих столетий суждено было возбуждать колонизаторские стремления европейских держав. Подобно многим из своих замыслов, Петр и эту мысль заимствовал у Швеции. Незадолго до своей смерти Карл XII вошел в сношения с авантюристом по имени Морган, вероятно, сыном знаменитого вождя английских флибустьеров Генриха Джона Моргана (1637—1690), умершего на Ямайке после бурной жизни, в течение которой он завладел Панамским перешейком, где некоторое время пользовался правами неограниченного самодержца. Морган брался открыть шведам доступ на остров, где, по его словам, неисчислимые богатства ожидали только желающих ими завладеть. Переговоры возобновились с королевой Ульрикой Элеонорой в 1719 году, и начались уже приготовления к предполагаемой экспедиции, когда Петр, поставленный об этом в известность своими стокгольмскими агентами, решил предупредить своих соседей. Заняв остров и водворив там русский протекторат, адмирал Вильстер должен был продолжать свой путь на восток, вплоть до сказочной страны, находившейся под властью Великого Могола. То была простая греза. Со своей всегдашней поспешностью и лихорадочностью Петр даже не дал себе времени, чтобы собрать сведения, самые элементарные, относительно своих будущих завоеваний. Он не читал документов, выкраденных для него из стокгольмской канцелярии, и наудачу написал письмо королю, который, по его соображениям, царствовал на острове, объясняя ему, что в настоящее время протекторат России выгоднее протектората Швеции. Шведы были лучше осведомлены. Петр остановил свой выбор на первых попавшихся двух фрегатах, не заботясь о том, пригодны ли они для такого далекого путешествия. Гнев его не знал границ при известии о плохом поведении утлых суденышек. Царь обрушился на Вильстера и его подчиненных, метал гром и молнии, грозил, не желал слышать об отказе от своего проекта, придумывал броню из войлока и теса для обшивки подводных частей судна, чтобы возместить плохие качества кузова, приказывал адмиралу скрываться в Рогервике под чужим именем в ожидании близкого отъезда. Напрасный труд! Фрегаты отказывались исполнять свое назначение, войлочных броней не было в Ревеле. В начале 1724 года решено было отложить экспедицию на неопределенное время. При жизни великого государя вопрос о том больше не поднимался. После него очнувшаяся от своего мореплавательного опьянения Россия должна была и сумела лучше понять средства, направления и естественные границы своей колонизаторской мощи. Она нашла себе завидную долю. Глава 3. На вершине славы. Во Франции I Следуя за величественным появлением на Копенгагенском рейде во главе четырех соединенных под командой царя эскадр, путешествие Петра во Францию совпало с апогеем славы его царствования. Позднейшие события, политические разочарования и внутренние неурядицы, разрыв с чересчур дорого стоившими союзниками, процесс царевича, дело Монса, несмотря даже на ништадтское торжество, кажутся поворотом судьбы. Это уже закат. С 1701 года Петр не провел ни одного года, не покидая границ своего государства. Он постоянно разъезжал по Европе, то для посещения поочередно своих союзников в их столицах, то направляясь в Карлсбад или Пирмонт для укрепления на водах своего все более расшатывавшегося здоровья. Париж манил его еще в 1698 году, во время первого большого путешествия. Петр ждал, пытался даже вызвать приглашение, но его не последовало. В этом царь утешился довольно скоро. «Русскому, — говорил он, — нужен голландец на море, немец на суше, а француз совсем ни к чему». Сношения между обеими странами находились лишь в зачаточном состоянии, но, тем не менее, на них отразилась обида, нанесенная самолюбию русского государя, и интересы французской торговли на севере потерпели от этого. Во Франции к таким последствиям отнеслись с равнодушием, по крайней мере, равным пренебрежению, оказанному царем. Все умы были слишком поглощены войной за испанское наследство. В представлении всехристианнейшего короля, так же как в воображении большинства его подданных, Московия оставалась страной далекой и совершенно неинтересной, ее монарх сохранил облик властелина экзотического, странного, темного, но, в общем, малолюбопытного. До 1716 года имя победителя при Полтаве даже не значилось в списке европейских государей, напечатанном в Париже! Однако в Биржах в 1701 году Петр имел беседу с французским послом, сопровождавшим туда короля польского, и разговор, начатый с дю Героном, продолжался через русского посла при дворе Августа, через вмешательство Паткуля и еще других посредников. К сожалению, сейчас же выяснилось крупное недоразумение: в Версале полагали, что имеют дело с новым клиентом второстепенной важности, само собой разумеется, нетребовательным,— с другой Польшей, более далекой, более варварской и еще более пригодной для поступления на службу к королю за небольшое вознаграждение, приправленное известной любезностью. В Москве же хотели себя держать как равные с равными. Существенная сила современной России, а именно высокое мнение, всегда питаемое ей относительно своего значения и могущества, даже еще ничем не оправданное, прекрасно выразилось в данном случае. Когда дю Герон коснулся сближения между обоими дворами, вот какой ответ получил он от своего русского собеседник: «Сближение и тесный союз между этими двумя героями века, — то есть Людовиком XIV и Петром, — послужило бы, наверное, предметом удивления всей Европы». Сейчас же вслед за Нарвой такой комплимент навряд ли пришелся по вкусу Франции! В 1703 году преемник дю Герона в Польше Балюз предпринял путешествие в Москву и вернулся оттуда довольно сконфуженным: он ожидал получить «предложения», а его сухо попросили их сделать. До 1705 года Россия имела в Париже лишь агента без определенного характера Постникова, уже нам знакомого и занятого главным образом переводом и обнародованием сообщений о победах, более или менее достоверных, одержанных его государем над шведами. Надо сознаться, что странные московские посольства оставили после себя на берегах Сены плохие воспоминания. Пребывание князей Долгорукого и Мещерского в 1667 году чуть не окончилось кровавым столкновением: намереваясь ввезти беспошлинно целый груз товаров, предназначенных для продажи, послы схватились за кинжалы, чтобы избавиться от королевских таможенных досмотрщиков. В 1705 году Матвеев прибыл из Гааги в Париж, и прежде всего ему пришлось защищаться от предубеждений, по-видимому, глубоко укоренившихся в общественное мнение, против русских и их государя. «Правда ли, — спрашивали Матвеева, — что во время пребывания в Голландии царь разбил свой стакан, заметив, что туда налили французского вина?» — «Его величество обожает шампанское». — «Правда ли, что однажды он приказал Меншикову повесить сына?» — «Но это история из времен Ивана Грозного» Такие попытки оправдания не имели большого успеха, и у бедного дипломата, кроме того, имелось про запас поручение не из особенно приятных: дело шло о двух русских судах, захваченных дюнкирхенскими каперами. Посол ничего не добился. Его сетования выслушивались вежливо, так же как и исторические поправки, но о возврате кораблей не могло быть и речи. Новая попытка сближения произошла после Полтавы, но тут Петр отплатил за прежнюю обиду. Роли, по-видимому, переменились; теперь первые шаги сделала Франция, а царь отвечал на них с кислым видом. Балюзу трудно было настигнуть его в его постоянных скитаниях; наконец ему удается добиться свидания в мае 1711 года, перед началом Прутской кампании, и предложить посредничество Франции между Россией и Швецией, на что получили иронический ответ: «Царь охотно примет посредничество, но лишь для примирения с Турцией». С Балюзом обращались пренебрежительно, его систематически отстраняли от особы государя, принуждали выслеживать последнего украдкой в садах Яворова. Когда по возвращении Петра из злополучного похода он возобновил свою попытку, к нему без стеснений поворачивались спиной. События шли, державы, с которыми Петр заключил союз против Швеции, из-за войны за испанское наследство стали во враждебные отношения к Франции. И желание вырвать у Франции «самое могущественное орудие, каким она располагала в Германии», то есть поддержку Швеции, привело их к естественному сближению между собой. «Пока этого не будет достигнуто, — писал в то время Куракин, — ничто не поможет взять — у короля Аррас, каков он ни на есть». Сам лично Куракин ни в коем случае не относился враждебно к Франции. Его наклонности вельможи и быстро усвоенные привычки светского человека делали слишком близким его сердцу Париж, и в особенности Версаль. Одно время он даже потихоньку вступил в переговоры, довольно темные и двусмысленные, с Ракоци, вождем венгерских повстанцев, и решился поведать тайну их царю посредством переписки, зашифрованной особой азбукой. Предметом депеш служит прекращение войны за испанское наследство в ущерб Австрии, причем Россия брала на себя в пользу Франции уже тогда изобретенную роль «честного маклера». В апреле 1712 года Ракоци сам появился в Утрехте, чтобы попытаться быстрее подвинуть дело. Увы, там он встретился с курьером от Шафирова, возвещавшим из Константинополя о заключении выгодного мира, которого ему удалось добиться, несмотря на интриги французского посла, «оказавшегося для России хуже, чем шведы и польские изменники или казаки...» Куракин сразу понял, что почва ускользает у него из-под ног, и не стал настаивать. Однако незаметно, единственно силой вещей, пропасть, разлучавшая оба народа, начала постепенно заполняться. Войдя в европейскую семью, Россия, какого бы она ни держалась мнения, сделала крупный шаг, чтобы перешагнуть через пропасть. Поток сношений естественных, неизбежных медленно возник и развивался между двумя народами, хотя правительства их и не сходились между собой. Несколько русских прибыли во Францию и там поселились; много французов избрало своим местом жительства Россию. Уже Постникову было дано поручение набрать в Париже художников, архитекторов, инженеров, хирургов. Сначала это оказалось трудным. Французы требовательны: «Просят по тысяче экю в год и думают, что, отправляясь в Москву, едут на край света». Но постепенно переселенческое движение устанавливалось. Бретонец Гилльемот де Вильбуа, которого Петр сам пригласил на службу во время пребывания в Голландии в 1688 году, гасконец Балтазар де Лозиер, который уже в 1695 году сражался под Азовом в рядах русской армии, положив основание французской колонии, призывали туда своих соотечественников. При осадах Нотебурга и Ниеншанца мы видим в весьма деятельной роли военного инженера Иосифа Гаспара Ламбер де Герэна, который впоследствии дал царю совет относительно выбора местоположения для будущего Петербурга. После Полтавы приток усилился. Два французских архитектора, Меро и де ла Скир, трудились в 1712 году над сооружением новой столицы. В 1715 году Петр воспользовался смертью Людовика XIV, чтобы пригласить за недорогую плату целый штат художников, оставшихся без занятий: Растрелли, Лежандра, Леблана, Дювилэ, Людовика Каравака. В том же году заведование морскими кораблестроительными верфями, устроенными на Неве, было возложено на барона де Сент-Илера. Граф де Лоней значился среди камер-юнкеров государя; его супруга была первой статс-дамой молодых царевен, дочерей Петра. В Петербурге на Васильевском острове была основана французская церковь, и ее настоятель, отец Калльо, францисканец, принял титул духовника французского народа. Надо отдать долг справедливости, что сведения, сохранившиеся о нем и его приходе, дают о них представление не особенно выгодное. Этот францисканец был священником, отрешенным от своей должности и перед отъездом из Франции обманным образом добывшим себе место духовника в полку Марсильяка, откуда был выгнан за порочное поведение. Он постоянно ссорился со своей петербургской паствой. Однажды он силой ворвался в дом Франсуа Вассона, литейщика, состоявшего на службе у Царя, и когда г-жа Вассон преградила ему дорогу, обозвал ее воровкой, потаскушкой и, наконец, так сильно избил, что ей пришлось слечь в постель. Он всенародно метал громы на художника Каравака, отлучил его от церкви и объявил его брак с девицей Симон недействительным, потому что церковное оглашение происходило в ином месте, а не в часовне на Васильевском острове, приказал новобрачной уйти от мужа и на ее отказ преследовал ее сборником непристойных и позорных песен, послуживших поводом к процессу, переданному на суд французского консульства. В своей защитительной речи францисканец заявлял, что мог с достоверностью говорить о тайных недостатках девицы Симон, «превосходно их изучив до ее незаконного замужества». Но и кроме таких внушительных раздоров судьба колонии была незавидна во многих отношениях. После трех лет службы, награжденный крестом Андрея Первозванного без всякой денежной субсидии. Ламбер де Герэн принужден был продать все свое имущество, чтобы избежать нищеты и выручить необходимую сумму для возвращения во Францию. В 1717 году он писал герцогу Орлеанскому: «Я весьма счастлив, что мне удалось целым и невредимым выбраться из пределов владений этого государя (Петра) и очутиться в самом цветущем королевстве вселенной, где сухой хлеб да вода стоят всей Московии». И его случай не единственный, потому что в донесении, отправленном в 1718 году торговым агентом ла Ви к Дюбуа, мы читаем следующие строки: «Положение большинства французов, поселившихся в этой стране (России), мне кажется столь печальным, что я считаю себя вынужденным уведомить о том ваше преосвященство. Двадцати пяти человекам, приглашенным на службу царем, отказано от места, несмотря на условия, заключенные ими в Париже с Лефортом, агентом здешнего государя... Еще большее число остальных, не состоящих вовсе на жалованье, но соблазненных данным в Париже обещанием помочь устроиться, находятся в полной нищете». Один офицер, по имени де ла Мотт, даже счел нужным, вернувшись на родину, обнародовать по этому случаю «Предостережение к обществу», возбудившее много толков. Но толчок был дан, и число эмигрантов со дня на день увеличивалось в новой северной столице, так что дипломатические агенты других держав начали тревожиться. Голландский резидент де Би бил тревогу. А в Париже в это время Лефорт, племянник сотоварища юности Петра, при помощи канцлера Поншартрена стремился образовать Франко-русскую торговую Компанию. К сожалению, дело расстроилось в ту минуту, как уже все казалось улаженным: учредитель был арестован за долги. В этом отношении словно злой рок преследовал скромные начинания соглашения, которому предстояла такая блестящая будущность. Преемником Лефорта является господин Гюгетон, величавший себя бароном д’Одик, в котором французское министерство при ближайшем знакомстве признало кандидата на виселицу. Гюгетона, лондонского банкрота, французский король по справедливости мог бы повесить, если бы английский король принял во внимание настояния, с какими к нему обращались о выдаче этого негодяя, искавшего убежища в Лондоне. Потом сама уже Франция сделала попытку прочного сближения, но ее постигла неудача. Графу де ла Марку, получившему от герцога Орлеанского секретное поручение свидеться с царем на Пирмонтских водах и разузнать, насколько прочны узы, связывающие его с врагами короля, пришлось напрасно потратить много времени на дипломатические приготовления, докладные записки, предварительные проекты и т. д.; когда все было закончено, Петр уже покинул Пирмонт. По-видимому, при таком стечении обстоятельств не оставалось надежды на возможность союза; однако логика событий сама содействовала сближению обеих стран и восторжествовала над непоследовательностью и малодушием их дипломатии. По мере того, как во Франции начали сознавать ошибку в расчете, совершенную при оценке нового фактора, которым обогатилась европейская политика, Петр также начал яснее понимать неудобства и опасности положения, созданного им своими необдуманными поступками в центре Германии. В начале 1717 года Пруссия, интересам которой он более всего служил, грозила покинуть на произвол судьбы чересчур предприимчивого государя. Встревоженная нетвердым положением коалиции, в которой с самого начала принимала весьма осторожное участие, обеспокоенная переговорами царя с Гёрцом, о которых ей стало известно, она решила, что настала наиболее подходящая минута, чтобы огородить себя секретным договором, подписанным с Францией 14 сентября 1716 года. В этом договоре Пруссия признала посредничество этой последней державы и обязывалась прекратить враждебные действия, очистив Штеттин. Петру оставалось только последовать ее примеру, и путешествие во Францию было решено. В 1717 году двадцать представителей знатнейших русских фамилий — Жеребцов, Волконский, Римский-Корсаков, Юсупов, Салтыков, Пушкин. Барятинский, Безобразов, Белосельский — опередили там своего государя. Они получили разрешение поступить в королевские гардемарины. Пробил час для России и ее царя сделать новый шаг, и наиболее значительный из всех, в деле соприкосновенная с европейским миром, соприкосновения, которому уже не суждено было никогда порваться.