Казимир Валишевский / Первые Романовы (2)

III. Дипломатическая кампания И чужеземец был далеко не прочь вмешаться в такое дело. Борясь в Польше и Германии против католической коалиции, Густав-Адольф дважды, в 1626 и 1629 г., не брезговал явиться в Москве умиротворителем. Если он и не думал о русской армии, то все же хотел по крайней мере присоединить к своим знаменам некоторое количество казаков для борьбы с бандою Лисовского, оказывавшего большие услуги имперцам. Посланники шведского короля сильно торопились с заключением союза. Но Москва, отказавшись принять участие в борьбе, раздиравшей всю Европу, сама отказалась от счастья. Как только она отказалась нарушить перемирие с Польшею и открыто вмешаться в военные действия, Ришелье сейчас же создал образец «скрытой войны», вмещавшей в себе массу удобств и выгод. У московского Ришелье, пытавшегося идти подобным же путем, не хватало для этого смелости и решительности. Увильнув сначала от этих предложений, он в 1631 году был склонен принять их, однако Густав-Адольф тогда уже заключил договор с Польшею. Тем не менее переговоры продолжались. Швеция уполномочивала для них поочередно случайного дипломата, московита Александра Рубеца или Рубцова, попавшего к ней на службу после одиннадцатилетнего плена в Польше; потом одного немца, Иоганна Мюллера, который был первым ее постоянным резидентом в Кремле. Отказываясь до сих пор от предлагаемого союза, здесь однако не теряли времени: деятельно готовились к войне и уже говорили о том, что ее необходимо объявить Польше немедленно. Мюллер ответил на это предложением двух шведских полков и просил изволения набрать несколько других среди днепровских казаков. В свою очередь Густав-Адольф рад был воевать под сурдинку. Однако было уже слишком так распоряжаться чужим добром. Днепровские казаки зависели от Польши, которая едва могла держать в руках это буйное братство, все же удерживая его от покушений на измену. Шведские и московские вербовщики были выпровожены, рискуя своею жизнью в подобных попытках, а немного спустя смерть победителя при Люцене положила конец всему предприятию.[13] Но и стучась при этом в другие двери, московская дипломатия не была удачливее. Еще до Деулинского перемирия она вытянула из Англии заем в 100 000 рублей, превратившийся в 20 000 благодаря мошенничествам посредников. А в 1623 году она хвастливо заявляла, что вовлечет своих кредиторов в обширную антипольскую коалицию, в которой должны были участвовать вместе со Швецией и Данией также Нидерланды, но добилась в результате лишь града унизительных насмешек. Эта дипломатия шла еще ощупью и легко сбиваясь с плохо проторенных путей. Так, в 1615 году, посылая во Францию Ивана Кондырева, она думала снискать помощь правительства Кончини против Польши и Швеции. Но ни маршал Анкрский, ни его преемники даже не подумали отвечать на подобное предложение; сам Ришелье нисколько не торопился, и только в 1623 году первый француз, предназначенный для вручения слов Всехристианнейшего короля отдаленному северному двору, получил верительные грамоты. То был барон Людовик Де-Курменен из Гааги, сын губернатора Монтаржи. Будучи сначала пажем, потом метрдотелем Людовика XIII, начиная с 1621 года посылаемый для различных поручений в Данию, Германию, Пруссию, этот молодой дипломат — ему было в это время всего тридцать семь лет — кончил плачевно. Страстно честолюбивый он мечтал о месте шведского посланника, которого не получил, ударился в интриги, близкие к государственной измене, и кончил на эшафоте. В Москве он сыграл довольно жалкую роль. Ришелье был не прочь соединить против Польши, союзницы императора, с враждебным им лагерем и московское государство. Но французский посланник неловко ввязался в детский спор об этикете и сделал еще более неудачный шаг, показав, что ему диктовало предложения духовное лицо. Казалось, он исключительно имел в виду организовать исповедание католического культа в столице православия. У него было на уме нечто совершенно другое, но, оскорбляя с одной стороны весьма законную обидчивость, он с другой стороны натолкнулся на стену предрассудков, рутины и частных интересов, обрекавших его миссии на неизбежное крушение. Ришелье шел всячески навстречу союзникам, которых надеялся заполучить к себе против австрийского дома. Взамен оборонительного и наступательного союза, он требовал лишь экономических сделок, одинаково выгодных обеим сторонам. С одной стороны, Франции улыбалась дорога в Персию, зато московское государство получит возможность непосредственно пользоваться французскими товарами, в которых оно начало понимать толк, тогда как посредники английские, голландские или брабантские наживали на их цене значительные куртажи. К несчастию, московские купцы все держались за свою персидскую монополию, от которой впрочем не имели большой выгоды, а с другой стороны, коммерческие соперники Франции, вступив в отчаянную борьбу, все соединились против общего врага для защиты приобретенного ими положения. Нидерланды предупредительно согласились бойкотировать польский порт Данциг, они были готовы торговать преимущественно с Архангельском, и польский король потеряет в год до 100 000 экю. Против этой комбинации поднялась английская монополия, но Курменена тем не менее не выпроводили. Одно время, за неимением лучшего, был уже на пути к осуществлению союз с Данией, и оба правительства уже готовы были обменяться грамотами, как в дело опять вмешался этикет. Ссылаясь на привилегию, приобретенную его шведским соседом острием меча, датский король требовал, чтобы и его имя было написано в трактате прежде имени царя. Это затруднение окончательно сгубило союз, уже наполовину заключенный, и царь, гордясь своим величием и не желая уступить такому ничтожному государю, остался лицом к лицу с «венгерским королем», т. е. сделался жертвою простой мистификации. Этим «венгерским королем» был Бетлен Габор. В Москве не имели точных сведений о путаных спорах этого претендента с австрийским домом, как и о том, выйдет ли он победителем из борьбы, и потому оказали пышный прием обоим его посланникам, случайно бывшим французами: Шарлю де Талейрану, маркизу Асседевильскому, и Жаку Русселлю. Но, постоянно ссорясь друг с другом и обвиняя один другого, они сами дискредитировали свое дело. Маркиза водворили в Костроме, где Габор не мог уже оказать ему никакой помощи, так как скоро умер. Ришелье, казалось, остался равнодушен к авантюре, которой он, быть может, и был чужд, граф Суассонский, желая выручить пленника из этого скверного положения, не был в состоянии в 1632 году придумать другого средства, как просить вмешательства Карла I и Генриха Нассаусского, но и старания последних при посредстве другого француза, Гастона Шаронского, тоже остались без всякого результата. Только в 1635 году добилось лучшего успеха посольство Людовика ХII. Но Москва все еще не имела союзника в борьбе, которую она должна была считать близкой и неминуемой. Даже от Турции она не могла ничего ожидать. Осман II предложил ей в 1621 г. действовать сообща против Польши, но Филарет не считал себя достаточно подготовленным. Страна после перенесенных страшных испытаний была еще настолько слабой, что даже крымские татары разоряли безнаказанно мелкими отрядами юго-восточные области. Тогда Осман сам предпринял уже один неудачную кампанию. На возвратном пути он был убит своими же янычарами, и Порта, погрузившись в омут внутренних беспорядков, некоторое время оставалось бессильной. Из Европы московское государство таким образом еще раз было отброшено в Азию. Но и в Персии Аббасу приходилось по временам жаловаться на обращение с его послами. Хотя в Кремле и считали нужным терпеть некоторых иностранцев, их всегда считали или шпионами, или заложниками. На этот счет ни принимались никакие обоюдные отношения. В 1620 году совершенно случайно, посланник царя в Тегеран, Тюхин, услышал в своем присутствии оскорбительные отзывы о своем государе. И ему по возвращении дали за это семьдесят ударов кнутом, жгли его тело раскаленными щипцами, и он должен был считать себя счастливым уже тем, что на всю жизнь был брошен в сибирскую тюрьму.[14] Тем не менее царь и шах оставались добрыми друзьями, и в 1625 году посланник Аббаса, Руссан-бек, вызвал в Москве целую бурю радости, привезя с собою если не средства победить Польшу, то по крайней мере залог такой победы: хитон Господень, найденный в Грузии! Так как подлинность реликвии была доказана происшедшими вокруг нее чудесами, то в Москве надеялись получить от щедрого дарителя более существенную помощь. Но увы! вместо нее князь Григорий Тюфякин привез с собою лишь — прекрасную персиянку, спрятав ее в чемодане. Тогда в Москве окончательно убедились, что в предстоящей борьбе придется рассчитывать лишь на свои собственные силы, и потому там ясно сознали полную необходимость основательной реорганизации всего военного дела. IV. Опыт военной реформы Архаическая как по способу набору рекрутов, так и по своему снаряжению, масса польской армии, состоявшая исключительно из конницы «посполитного рушения», все же заимствовала более выработанные способы боя, взятые из иностранных образцов, или выработанные на месте. Еще начиная с Батория, придумавшего тактику, доказавшую свое превосходство даже в борьбе со шведами, эту кавалерию сверх того подкрепляла пехота, набранная по большей части в Германии или Венгрии, обученная и вооруженная по европейски и все более и более многочисленная. К чести царствования первого Романова нужно отнести и то, что он вдохновился этим примером и взял на себя инициативу в создании новой русской армии с 1626 по 1632 г. В то самое время, как им были посланы вербовщики на запад для найма 5000 человек пехоты, для приглашения на царскую службу литейщиков пушек и для закупки оружия, московские солдаты методически обучались иностранными инструкторами. В этом новоиспеченном войске уже фигурировали в первый раз местные всадники, вооруженные по германскому образцу, и местные стрелки, обученные по способу, практикуемому в полках наемной шотландской пехоты.[15] Известно, что во Франции первый опыт организации постоянной армии относится к эпохе Карла VII и уже в XII в. замечается тенденция на западе не брать к себе иностранных наемников. Вступив на путь прогресса, Москва все же, как видно, отстала и, как и во Франции, ее попытка натолкнулась на большие денежные затруднения. Так, в один год от сентября 1632 года до сентября 1633 г. иностранные наемники поглотили 430606 рублей, тогда как для контингента почти в двадцать раз большего из туземной милиции издержки равнялись лишь пятой части этой суммы.[16] Усилия делались чрезвычайные, хотя они и не были немедленно же вознаграждены. Народ, от которого их требовали, казалось, был создан для бесплодных жертв и долготерпения. В том то и состоит заслуга Михаила и его преемников, что они не отошли от раз принятого пути, несмотря на самые расхолаживающие неудачи. Настойчивость среди превратностей судьбы составляла половину гения Петра Великого: его дед, хотя и более скромный, тоже не поддался неудачам, способным обескуражить самых сильных людей. Впрочем ни он, ни Филарет, не были в состоянии учесть истинную цену произведенного им нового военного улучшения. Новизна его заставила их ошибиться насчет его значения. Сначала боясь помериться с Польшею, они теперь стали страстно желать войны с нею и, несмотря на целый ряд одновременных дипломатических неудач, шесть лет от 1626 до 1632 для них были наполнены каким то лихорадочным ожиданием стечения благоприятных обстоятельств для объявления задуманной войны. По какому-то странному настроению, обличающему как слабость мысли обоих правителей, так и силу их иллюзий, событие, доставившее им этот благоприятный случай, именно первоначально и наполнило их душу страхом. В апреле 1632 года умер Сигизмунд, и хотя Владислав и имел полную возможность неоспоримо наследовать ему, но призрак выборов, предписанных конституционным уложением страны, неизбежное установление междуцарствия, рост сопровождающей его обыкновенно анархии — все, казалось, обеспечивало успех неожиданному нападению. Быстро был созван собор. Он тоже был убежден в необходимости войны и новую армии призвали немедленно доказать свою пригодность. Но и в самом Московском государстве было немало непорядков. Призванные исполнять главное начальство над армией, князья Димитрий Черкасский и Борис Лыков поступили так же, как это сделали восемнадцать лет тому назад Хованский и Хворостинин. В Москве потеряли ровно два месяца, чтобы уладить их ссору, но не достигнув ничего, стали искать им преемников и остановили свой выбор только в августе на Михаиле Шеине и на Артемии Измайлове. Шеин уже прославился защитою Смоленска против поляков,[17] и был поэтому назначен занять снова это место. В войске, находившемся под его начальством, было 32970 человек и сто пятьдесят восемь пушек, 3667 человек германской или шотландской пехоты и 3330 человек московской пехоты, снаряженной по германскому образцу.[18] К нему должно было подойти значительное подкрепление из милиции, сконцентрированной в Можайске и в других местах. V. Смоленская катастрофа Кампания началась блестяще. Захватив последовательно Серпейск, Дорогобуж, Стародуб и другие места, Шеин и Измайлов осадили в декабре Смоленск. Однако польский комендант не уступал по мужеству и по упорству своему московскому предшественнику и так долго выдерживал осаду, что Владислав успел за это время добиться избрания, употребить на быстрое вооружение сбережения, оставленная его отцом, вообще отличавшимся бережливостью, и явиться с 23000 армией на помощь осажденным, продержавшимся уже восемь месяцев. Шеин был храбрым солдатом, но весьма посредственным генералом. Когда польская армия стала маневрировать с целью выбить его из занятой им удобной позиции, он не был в состоянии противопоставить ей никакой оборонительной тактики. В первые дни сентября он допустил ее захватить высоты и господствовать над ним, а в конце месяца она взяла в тылу московского войска Дорогобуж, где у Шеина был обоз. Через еще несколько дней Шеин был уже окружен и остался без провианта и фуража, в то время как польская артиллерия обстреливала его лагерь метким навесным огнем. Это был настоящей прообраз будущих событий при Ульме и Седане. Развязка впрочем наступила не быстро: восточная медлительность затягивала дело и с той, и с другой стороны. Но в то время как поляки, подражая эпическим военным хитростям Илиады, употребляли переряженных посланцев для сообщения с осажденными, москвитянам стала давать себя знать плохая дисциплина их чужеземных наемников. Шотландец Лесли убил перед всем советом офицеров из пистолета другого полковника, англичанина Сандерсона. Новая военная организация на опыте обнаруживала серьезные недостатки. В середине января 1634 г. Шеин вступил в переговоры с поляками и капитулировал 19 февраля на условиях, предложенных ему его противниками. Они были суровы и унизительны, но совершенно соответствовали обычаям эпохи, не представляя ровно ничего бесчестного для страны, где существует пословица: «стыд не дым, глаза не выест» и где власти, подчиняя своих подданных унизительному обращению, совсем не развивали у них особенной чуткости в этом отношении. Побежденные оставили врагу весь свой боевой материал вместе со знаменами и торжественно повергли его к стопам победителей. Филарет уже не был свидетелем поражения, хотя болезнь, обуревавшая его еще до смерти, случившейся 1 октября 1633 года, несомненно находилась в связи с разочарованием, в которое его повергло крушение его смелых планов. Напрасно Шеин ждал обещанного ему подкрепления из Москвы, а Михаил выказал непомерную строгость к старому генералу. Не считаясь с его старыми заслугами, он приказал его схватить и осудить на смерть вместе с Измайловым, а его подчиненных щедро угостить ударами кнута и подвергнуть изгнанию. Эти репрессии были совсем не справедливы уже, потому, что как ни плачевна была катастрофа, она не имела тех последствий, которых боялись. Еще один раз Польша выказала то радикальное бессилие, в которое ее повергло разложение ее политического организма, бессилие, мешавшее ей собирать плоды побед, доставляемых ей пережитками ее военных доблестей. Победители утомились раньше побежденных, и Владислав, вместо того чтобы идти на Москву, принялся за переговоры. Договор был заключен в Поляновке, как раз в том месте, где раньше был освобожден Филарет; 17 мая 1634 года согласились на этот раз на условиях вечного мира и в вознаграждение за одну из самых решительных удач, известных в военных анналах истории, Владислав удовольствовался лишь третьестепенным местечком Трубчевском, которое было прибавлено к его прежним приобретениям. Так как Турция обнаруживала в это время агрессивные стремления, он почитал уже за счастье, что ему таким образом удастся направить на нее все свои силы, а так как финансы его истощились, то ему было в высшей степени приятно получить 20 000 рублей из московской казны. Эта сумма не была упомянута в трактате и король, постоянно нуждавшийся в деньгах, мог употребить их на свои личные издержки. Эти условия содержали вместе с тем его отказ от притязаний на московский трон, после целого ряда тщетных просьб о том, чтобы Михаил сам перестал приписывать себе титул «государя всея России». Пусть он ставит, «своей России», говорили совершенно справедливо поляки, так как, присоединив к Белоруссии также Красноруссию, и Малороссию, они наследовали почти целиком вотчину Ярослава и Владимира. Не добившись этого, они довольно бесчестно отказались от возращения оригинала другого трактата, по которому в 1610 году Жолкевский добыл Владиславу корону, носимую теперь Михаилом. Бумага эта пропала, уверяли они. Таким образом ядро новых близких конфликтов продолжало быть налицо. В данную минуту в Москве склонялись однако к тому, чтобы избегать всяких конфликтов в области внешней политики, где она пользовалась такою ничтожною удачею. В этой стране уже хорошо освоились с политикой сосредоточивания своих сил. Обострялись отношения с Турцией, благодаря казакам и татарам, сторожевым псам, которых трудно было держать на привязи. С той и другой стороны сваливали ответственность друг на друга и одинаково плохо верили один другому. К этим иррегулярным войскам относились как к разбойникам, засыпая их однако субсидиями и поощрениями. Донские «бандиты» очень плохо понимали подобную дипломатию и в июне 1637 года, когда для улажения дела условились пригласить представителей обеих стран, они быстро положили конец переговорам, умертвив турецкого посланника, Фому Кантакузена, и захватив Азов после отчаянной рукопашной битвы. Занятый в это время войною в Персии, султан Мурад принялся тем не менее мстить за это оскорбление, науськав, в свою очередь, крымских «бандитов», которые, начиная с сентября этого года, предавали огню и мечу всю московскую Украйну. В мае 1641 года преемник султана, Ибрагим, явился под Азовом с огромною армией, но позорно отступил после двадцати четырех штурмов, отбитых горстью казаков, которым помогали их жены. Тогда опять произошла та же комедия; геройские защитники получили из Москвы поздравления и подарки, но как было упомянуто выше, несмотря на единогласное решение Собора, было постановлено в Кремле эвакуировать это место. Это и было исполнено. На это решение повлияли известия из Польши. Они заставляли опасаться, что, хотя диадема Рюрика и защищалась, несмотря на катастрофу в Смоленске, с успехом против Владислава, все же она сидит не особенно крепко на голове Романовых. VI. Появление новых претендентов Уже в 1619 году поляки упоминали с задней мыслью о сыне Марины, спасенном от смерти. Посланный в Варшаву в 1643 году, под предлогом урегулирования границ, князь Алексей Львов получил поручение собрать об этом сведения и разоблачить субъекта, который, пробыв долго у днепровских казаков под именем Димитрия, пробрался потом в Польшу, выдавая себя за сына царя Василия Шуйского. В Москве ходили слухи, что другая такая же загадочная личность уже пятнадцать лет держится в запасе поляками в качестве предполагаемого претендента и живет в иезуитском монастыре в Бресте. Объяснения, данные на этот счет Львову, были мало успокоительны. Предполагаемый сын Василия, говорили ему, втерся в дом государственного казначея, Яна Даниловича, велевшего его после опроса избить кнутом и выгнать, причем было неизвестно, что сталось с этим авантюристом. Ученик же брестских иезуитов был простым крестьянином, которого ради простой шутки прозвали царевичем, и он совсем и не думал воспользоваться этим титулом. Продолжая настаивать, посланец получил сведения, что этого крестьянина некоторое время величали сыном Марины. Затем он узнал еще более, обратившись к первому воспитателю мнимого царевича, игумену монастыря в Пинске, Афанасию Филипповичу, будущему ревнителю православия, приявшему потом за него венец мученичества. Воспитанника, отнятого у него иезуитами, по его словам, звали Яном Лубою. Его отец, подляхский дворянин, умер в Москве, во время польской оккупации и, приведенный в Польшу, был принять лиговским канцлером, Львом Сапегою. Мальчик был очень красив и в самом деле предназначен играть роль претендента. Дело становилось серьезным, и Львов стал энергично настаивать, чтобы мнимый царевич или был выдан ему, или немедленно казнен в Польше. После целого года утомительных переговоров он должен был удовлетвориться выходом, призванным дать повод к новым осложнениям: Лубу прикомандировали к польскому посольству, которое должно было ехать в Москву, и Львов был убежден, что самозванцу уже оттуда не удастся вырваться. Он не принял в расчет энергии посланника Гавриила Стемпковского, который, ссылаясь на очевидную невинность своего протеже, человека ограниченного и совсем несклонного к приключениям, был готов защищать его в случае необходимости, даже с оружием в руках. Михаил и его советники совсем не думали доводить дело до подобной крайности, так как их втянули в новую и очень неприятную распрю, а вмешательство Польши только увеличило бы смуту. Они снова необдуманно увлеклись химерой семейных связей на западе, которая, начиная с Бориса Годунова,[19] являлась источником стольких неприятностей. Даже память о них вызывала неприятные чувства. Принужденный сам удовольствоваться для себя более скромными связями, сын Филарета задумал найти более блестящую партию для своей старшей дочери, Ирины, и снова обратил свое внимание на Данию. VII. Обручение царевны В 1641 году Михаил принимал датское посольство, во главе которого стоял сын короля Христиана IV. То был принц лишь полуцарственного происхождения, происшедший от морганатического брака этого государя с графинею Монк. Тем не менее к нему в Москве отнеслись как к сыну королевской крови, решив, что он подходящая партия для Ирины. Принц Вальдемар даже и не мечтал жениться в московском государстве. Он преследовал лишь интересы коммерческого характера, но его искания в этом отношении были отклонены ввиду неудачи, испытанной недавно при аналогичной сделке. Настоятельная нужда в финансах заставила Михаила заключить договор с одной голштинской компанией, которая, за ежегодный взнос 600 000 экю, получила ту привилегию торговли с Персией, которой так тщетно добивалось столько других соискателей. Но она обанкротилась и прекратила платежи. Вальдемар воротился домой ни с чем, но следом за ним были посланы самые искусные дипломаты, которых только можно было найти в Кремле, чтобы добиться согласия Христиана на брак принца с царевной. Ввиду рисовавшейся блестящей перспективы, король мог считать себя только польщенным подобным ходатайством, но условия предлагаемого брачного союза показались ему неприемлемыми. Вальдемару предлагали переменить веру и по тому приему, который им был сделан, посланники могли понять, как глубоко они оскорбили чувства этого принца, преданного протестантизму. У послов был приказ отказать ему показать «личность», т. е. портрет Ирины. Известно, что в московском государстве этой эпохи, как и теперь еще водится на востоке, супруг может видеть супругу в первый раз, только переступив порог брачной спальни. Московиты этой эпохи вообще не соглашались позволять рисовать или раскрашивать свои изображения из опасения колдовства. Однако в данном случае никто и не поинтересовался «личностью» царевны. Михаил заупрямился и при посредстве маклера, жившего несколько лет в московском государстве в качестве коммерческого агента Дании, Петра Марселиса, пошел на уступки: Вальдемару обещали в приданое Суздальское и Ярославское княжества и свободу в деле религии. Христиан, желая устроить сына, польстился на приманку, но на этот раз заупрямился уже сам молодой принц. Все, виденное им в Москве, совсем не прельщало его вернуться туда, а тем более устроить себе в этой стране постоянное местопребывание. Марселис убеждал его изо всех сил, говоря, что все обойдется благополучно. Он, мол, отвечает своею головою. — На что мне твоя голова? — возразил ему Вальдемар. Однако он должен был уступить отцовской воле и, получив самые формальные уверения в уважении к его вере, также как и обещание соорудить храм, в котором он мог бы свободно исполнять предписания протестантизма, он в декабре 1643 года явился на границе своего нового отечества со свитою в триста человек. Он мог лишь похвалиться оказанным ему приемом; только на одной станции любители экзотической роскоши похитили украшения с его кареты. Не успел он водвориться в Кремле, как патриарх Иосиф (преемник Филарета после Иоасафа) поднес ему еще более неприятный сюрприз, просто-напросто пригласив его приготовиться войти в лоно «истинной церкви». Вальдемар указал на условия, заключенные в Копенгагене. Пришлось вмешаться Михаилу. Правда, уговор гласил, что принц сохранит на этот счет полную свободу действий, но отец последнего уже успел написать, чтобы сын его подчинился воле будущего тестя. А воля последнего и заключалась в том, чтобы жених Ирины перешел в православие. Вальдемар тем менее был склонен последовать такому аргументу, что ему был на руку всякий предлог порвать ненавистный для него союз. Тщетно ему расхваливали прелести царевны. Он мог убедиться в этом только, став ее мужем, и должен был верить на слово, что невеста отменно прекрасна и по своему образованию совсем не походит на других русских девушек. Никогда она не упивается допьяна. Скромная и разумная во всем, всю жизнь она ни разу не была пьяна! Несмотря на все эти лестные перспективы, мятежный жених боролся пять месяцев, желая добиться отставки. Потеряв, наконец, терпение, он в мае пытался бежать, пробивая себе дорогу со шпагой в руке, но был только избит, убив одного стрельца. Христиан IV снарядил после этого два последовательных посольства, чтобы или добиться совершения брака соответственно уговору, или возвращения принца, но и они не имели лучшего успеха. В дело вмешалась и Польша, боясь распри с Данией, сблизившей бы Москву со Швецией, тщетно также, и Вальдемар пошел на уступки. Он согласился на то, чтобы его дети сделались православными, и обещал соблюдать православные посты настолько, «насколько ему позволит его здоровье». Михаил не хотел ничего слушать и до самой смерти так и не уладил этого дела. 12 июля 1645 года Михаил скончался от разрыва сердца. Единственному, оставленному им сыну, Алексею, было шестнадцать лет. Царствование первого Романова нельзя причислить к блестящим эпохам истории русской нации, и его личность не фигурирует в ней с особенным блеском. Тем не менее это царствование, благодаря главным образом Филарету, оберегавшему страну от непоправимых катастроф и ведшему ее по пути лучшего будущего, знаменует собою период возрождения, значение которого не оценено достаточно и до сих пор. Оно было во всех отношениях эпохою реставрации. VIII. Реставрация Такое определение не преувеличено. Правление Михаила или скорее Филарета, так как и после смерти отца сын лишь шел по его стопам, обозначает прежде всего решительный возврат к традиции в вопросе о верховной власти. Впрочем, аристократия уже была не в состоянии разделять с царем власть по старой официальной формуле, уже достаточно поколебленной Грозным. После опричнины,[20] Смутное время довело боярство до полного упадка. Среди фамилий, которые могли еще предъявлять свои права на соучастие в правлении, Романовы не имели соперников, Годуновы находились в ссылке, Шуйские и Мстиславские исчезли путем истребления, самые энергичные среди Голицыных только что погибли. Кроме того, события конца шестнадцатого и начала семнадцатого века только ускорили эволюцию, которую можно было предвидеть в этой сфере с самых древних времен. А в середине пятнадцатого века она уже ясно вырисовывалась в недрах образующегося московского государства. Рядом с первыми «собирателями земли русской», их некогда свободные сотоварищи, князья и бояре, не имели уже средств для восстановления прав, постепенно утраченных вместе с их самостоятельностью и состоянием. Последнее уменьшалось благодаря раздроблению наследий, а первую они не могли стойко защитить. Их вотчины, постоянно становились все меньше, вассальные клиенты, когда-то составлявшие их силу, оставляли обедневших сеньоров. За отсутствием майоратов, великий князь московский стал скоро один владеть значительным количеством земель и, распределяя их между своими слугами (служилыми) в виде пожизненных владений чего-то вроде уделов (поместий), один он располагал средствами заставить признать свой авторитет, стараясь, естественно, чтобы у него не было никакого соперника. Для этих служилых людей вопрос о поместьи, забота добыть и сохранить за собою благоволение их распределителя, царили надо всяким другим интересом. В самый разгар недавнего кризиса обедневшие князья и бояре старались поправить свое положение, навязав хартию Шуйскому. Но, запершись в Москве благодаря восстанию низов, лишенные власти поляками и, наконец, окончательно побитые казаками, они уже были не в состоянии бороться. Честь изгнания поляков и подавления народного бунта выпала на долю хозяев поместий и жителей городов. Выдвинутые таким образом вперед, оба эти класса могли бы в свою очередь противопоставить всемогуществу государя страшный противовес. Но не говоря уже о том, что кризис, разоряя их, обессилил их временно, они были разъединены, даже враждовали друг с другом. Городскому населению приходилось всегда жаловаться на воевод и старост, теснивших их и ужасно эксплуатировавших. Они могли находить защиту от них лишь у царя, а эти угнетатели выходили как раз из служилых людей. Благодаря всем этим причинам, молодая династия Романовых, несмотря на свое происхождение и шаткое видимое положение, могла не только поддержать, восстановив вполне, незыблемость самодержавного принципа, но еще и усилить его. Не будучи в состоянии противостоять против растущего превосходства Романовых, старая аристократия могла лишь утешаться ревнивым и угрюмым обереганием единственной оставшейся ей привилегии, брошенной ей как кость голодной собаке — а именно, считаться друг с другом из-за старшинства и первенства. Поэтому, как раз накануне своей отмены, местничество [21] достигло необыкновенного развития. Мы уже видели, как во время конфликта с Польшею, претензии на право главноначальствующего в двух случаях повредили военным действиям. В присутствии государя, вышедшего из второстепенной фамилии, они были причиною постоянно дерзких, но и постоянно бесплодных споров. И такой характер и остался за ними. Так однажды на придворном обеде один из Романовых, дядя правящего царя, уступил первое место Мстиславскому, а второе место у него уже оспаривал Лыков. На другое утро, когда государь принимал одного иностранного посланника, рынды, обязанные стоять с топорами у трона, отсутствовали из-за подобного же спора, и метрдотель скорее бы согласился дать отрубить себе руку, чем фигурировать в процессии вместе с камер-лакеем, которого он считал недостойным подобного ранга.[22] Чтобы прекратить такие выходки, даже кроткий Михаил не колебался сам прибегать к кнуту, но, соблюдая фамильные интересы, бояре охотно предпочитали смерть оскорблению подобного рода, в силу царящих принципов распространявшегося на все их родство. Привыкшие к ударам кнута, они боялись гораздо более другого наказания, считавшегося самым строгим из числа употребляемых обыкновенно государем. Виноватый в нарушении правила местничества выдавался сопернику «с головою». То была совершенно детская церемония: обидчик должен был в сопровождении провожатого отправиться к обиженному. Приведенный к нему, он отвешивал глубокий поклон, и уезжал, не имея права сойти с коня или сесть в колымагу во дворе посещаемого им дома, причем вся эта процедура сопровождалась самою грубою бранью. На деле государи поощряли эти наглые выходки. В них их естественные противники употребляли в дело все то, что им оставалось от прежней силы и престижа. Тяжелое положение Михаила заключалось в другом. Аристократия разлагалась, да и в целой стране было положительно нечем жить. Споря о местах, князья и бояре делали упущения в командовании армиями и в начальстве над крепостями, порученными им, а случалось и так, что не над кем им было командовать. В области Новгорода в 1626 году было еще 2 752 человека способных носить оружие, но в Ладоге их оставалось едва 289, в Порхове всего только 75 и 70 в Старой Русе. Не было ни солдат, ни денег. Для производства набора и сбора податей, наложенных Собором, были посланы во все стороны бояре с писцами и контролерами или дозорщиками. Они были уполномочены переписать подданных годных для службы и расследовать положение плательщиков податей, упорядочивая распределение поместий и установляя правильную раскладку налогов. Увы! всеобщий беспорядок, подкупность, приставленных к этому делу чиновников и истощение страны обратили в ничто эти попытки, сделали недействительными расчеты и самые суровые репрессивные меры. Так, один сборщик, посланный в Белозерскую область, оправдывался следующим образом: побивая кнутом чуть не до смерти упорных должников, он некоторое время держал их начеку, но уже ничего не мог поделать, когда появились поляки, даже кнут не давал уже ровно никаких результатов.[23] Почти в таком же положении находилась Франция после религиозных войн. До приезда Филарета правительство Михаила было бессильно бороться с такими трудностями. Но в этот момент, к счастью, почувствовался импульс, более энергичный и более искусный, в области внутренней политики. IX. Реорганизация администрации Уже в июне 1619 года Собор должен был принять ряд важных решений: установление нового инвентаря земель, обремененных налогами, чтобы собрать более или менее оправдываемые опустошениями войны недоимки; меры для возвращения бежавших плательщиков (тяглых), преследование за злоупотребления властью, совершенные «служилыми людьми» в качестве чиновников всякого рода. Создание специального департамента прошений (буквально, жалоб против сильных людей, «приказа, что на сильных людей челом бьют») — кажется явилось результатом этой инициативы. В то же самое время сознали необходимость установить правильную государственную роспись доходов и расходов, и Москва таким образом получила свой первый бюджет. По поводу же злоупотреблений чиновников было приказано сделать розыск в связи с одновременно выплывшей задачей фундаментальной реорганизации всей провинциальной администрации. Слабость контроля свыше и отсутствии внизу сильных местных коллективов отдавали беззащитных, ими управляемых, людей полному произволу представителей центральной власти, изощрявшихся в невероятных выходках насилия. Как впрочем и во Франции, да и в других странах Европы, несмотря на уже ярко выраженную централизацию, административная организация не отвечала никакому однообразному типу. Чтобы уменьшить злоупотребления, Иван IV дал полномочие иным обществам самим избирать себе правителей.[24] Но этот зародыш самоуправления не имел общего применения. В силу ли своей беспечности, или по недоверию, общины местами сами уклонялись от этой своей пользы и, отдав среди кризиса главенство военной диктатуре воевод, избранные власти почти отсутствовали, особенно пострадала их уголовная юрисдикция, выполняемая губными старостами. Отсюда усилились беспорядки и лихоимство, особенно в отдаленных местах. Так, в Мангазее в Сибири двое воевод, Андрей Палицын и Григорий Кокорев, запятнали себя целым рядом гнусностей, причем один из них отличался тем, что прикарманивал подати, собираемые под аккомпанемент палочных ударов, а другой заставлял своих подчиненных пьянствовать ежедневно в его собственном кабаке. В 1621 году был послан общинам циркуляр, запрещавший вымогать магарычи и неправильную барщину, но результат можно было заранее предвидеть, и в 1627 году поворот в сторону политики «Грозного» усилил власть губных старост, так что в их руках теперь сосредоточилось постепенно все местное управление. К несчастию помощь со стороны заинтересованного населения отсутствовала еще. Некоторые области и города, как и раньше, мешкали приступить к подобной организации, другие гнушались ее, утверждая, как это было с Дмитровом и Кашином в 1644 году, что администрация воевод лучше. На деле, собственно говоря, свободный выбор властей был почти фиктивным в большинстве случаев, отчасти потому, что центральная власть вмешивалась и нарушала принцип этого института, отчасти потому, что сами избиратели были неспособны им воспользоваться. Такое явление имело место и в более близкую от нас эпоху, и в конце концов воеводы одержали победу. Во всех странах, где пустил корни деспотизм, он достигает наибольшей силы и прочности существования, отнимая у подчиненных вкус к свободным нравам, как и необходимое умение воспользоваться последними. Центральная администрация не могла похвастаться последовательностью в этом отношении. Ей самой было необходимо реорганизоваться, и хотя Михаил и Филарет во многих отношениях столкнулись с совершенно новым положением дел, они тем не менее не замышляли сыграть в этой сфере роль новаторов. Обычною их заботою являлось привести все в порядок, и им казалось наиболее отвечающим этой цели приложение старых формул даже там, где они видели развитие в политической, экономической и социальной жизни страны. Они совсем не коснулись Приказов, удовольствовавшись лишь умножением числа этих учреждений путем их расчленения и специализации их в каждом отдельном департаменте той или другой группы дел. Эта мера увеличила кадр чиновников, уже установленный ранее. Таким образом, впрочем, и в наши дни еще, в других странах, зарождаются новые министерства. Но какова бы ни была административная организация Московского государства, местная или центральная, она, сохраняя как организация фискальная классовый характер, породила и другие затруднения. Классы чувствовали на себе общее расстройство. С этой стороны задача разрешения кризиса сводилась к двум различным целям; к правильному распределению территориальных назначений между «служилыми людьми» и к установлению правильных отношений между этими владельцами земли и работниками на этой земле — крестьянами. Большое число служилых не имело с момента кризиса никакого надела; большое число надельных земель было обращено в пустыню, что для их владельцев было равносильно их отсутствию; наконец большое число казенных земель и других, подчиненных цензу, «черных земель», произвольно были обращены в свободное владение. Вот на этот-то последний пункт, особенно, конечно, чувствительный с точки зрения интересов государства, и были главным образом обращены усилия Филарета. Известно, как в Швеции, почти в ту же эпоху и при почти тождественных обстоятельствах, «редукция», внезапно произведенная Карлом XI, привела в борьбе, разгоревшейся по этому поводу между государем и дворянством, к временно полному триумфу абсолютизма. Не приняв такой насильственной формы, труды московской ревизии, произведенной от 1629 по 1636 г. и кончившейся изданием постепенно принятых мер (Поместное Уложение), однако имели аналогичную цель. X. Социальная и экономическая эволюция Результаты получились не совсем удовлетворительные. Еще в 1633 году дворяне московской области заявили, что не в состоянии «служить» против поляков, — одни, потому что не имели земель, другие, хотя и владели землями, но не находили в достаточном количестве крестьян для их обработки. Но каково должно было быть их достаточное количество? На этот счет получалась огромная разница благодаря противоречивым оценкам. Пятнадцать на долю среднего размера, объявлял Собор в 1633 году; пятьдесят! возражали им заинтересованные лица на собрании в 1664 г. В ожидании, когда спор будет окончен, был издан закон 1642 года, по которому возобновился кодекс 1550 года, направленный против служилых людей, которые, желая освободиться от своих обязательств, добровольно обращали себя в крепостных! Обусловливая существеннейшим образом его экономическое положение, вопрос о рабочих руках имел для этого класса огромную важность, но в этом было заинтересовано не менее того и государство, так как оно не могло быть обслужено, если его слугам нечего было есть. Безжалостный закон о рабстве, крепостное право, был результатом этой дилеммы.[25] Некоторые крестьяне, кажется, с этой поры потеряли право добровольно покидать земли, на которых они были водворены, сделавшись таким образом glebae adscripti, рабами на деле, если не по названию. Другие продолжали продавать свой труд собственникам по собственному выбору, хотя невозможно определять с юридической стороны, основания этого различия. Как и в предыдущем веке,[26] этот факт создался целым рядом сложных причин, среди которых — главное место занимали денежные отношения действующих сторон. До Бориса Годунова крестьянин, оставивший землю, обработанную им для другого, уже мог быть приведен к нему силою, если до того, как уехать, он не позаботился уплатить авансы или другие долги собственнику. Во время же смуты, благодаря нищете, произведенной ею, эти случаи стали умножаться и в то же время участились захваты крестьян одного собственника другим. Часто, желая укрыться от ответственности, земледельцы, побуждаемые жаждой перемены мест, давали себя похищать. Совершенно естественно, что обиженные собственники имели право требовать назад то, что они считали своим имуществом, и вначале неограниченное, потом урезанное в 1597 г., снова расширенное в 1615 г. и в 1637 г. к выгоде определенных категорий заинтересованных лиц, это право, таким образом признанное законом, было обобщено в 1641 г., но ограничено периодом в пятнадцать лет. Было ли это то крепостное право, какое мы знаем? Безусловно нет, как и то, что Борис не закрепил его путем изданного им указа 1597 г., который, хотя и служил объектом особенной ненависти, но преследовал совершенно иные цели. Остались крестьяне, свободно располагавшие своим трудом по истечении срока временно ими заключенного контракта или за отсутствием контракта, вписанного в Писцовые Книги. Но постепенно собственники взяли себе привычку отказываться подписывать контракты, если они не были заключены на вечные времена, и ввиду общей нужды эта привычка обратилась в правило. Оброчные крестьяне «черных земель» временно избавились от этой западни, но вскоре громадное количество всевозможных податей разредило этот элемент, и круговая ответственность общин, та круговая порука, которая еще в наше время возбуждает столь справедливые нарекания, привело к тому, что вызвала среди них общее движение под знаком «спасайся, кто может». Но куда можно было спастись? Удавалось лишь убежать к соседнему собственнику, всегда готовому поймать перебежчиков в петлю рабства по контракту. В то же время увеличивались случаи уступки и продажи безземельных крестьян. Закон не легализировал эти акты, но он разрешал собственнику земли, на которой крестьянин был убит другим владельцем, требовать возмещения натурою, голову за голову, и можно себе представить, каким произвольным толкованиям подвергался этот узаконенный компромисс, сначала в обычаях, потом в законодательстве страны, где, смешиваясь с интересами государства, выгода охотников за рабочими руками требовала больших уступок. Эти факты, вмести с их последствиями, не свойственны исключительно московскому государству, история этой страны от шестнадцатого до семнадцатого столетия воспроизводит по большей части те экономические и социальные явления, которые дали на западе, после вторжения варваров, аналогичные последствия. В этом отношении средние века просто лишь чрезвычайно долго продолжались в империи царей. И эта особенность представляет собой не единственное явление, возбуждающее удивление историка. Наряду с таким положением крестьян, толкавшим последних к тяжелому будущему, в силу государственной необходимости, в нашем современном мире заменяющей древний фатум, — выросла также потребность обратить внимание реставрирующего правительства на условия жизни городского населения. Юридически, в первой половине семнадцатого столетия, сельчане и посадские кажутся смешанными до такой степени, что их было почти невозможно отличить одних от других: движение и тех и других из города в деревню и обратно, от торговли и промышленности к полевым работам или в другом направлении, было свободно, — и одно только распределение налогов устанавливало между ними чувствительное различие. Крестьянин платил за обрабатываемую им землю, а горожанин — за дом или за занимаемый им двор. Но во многих городах в эту эпоху не было посадских. В Алексине, например, в 1650 г. воевода мог указать лишь одного жителя такого рода, да и тот уже умер. Еще ужаснее, чем деревни, города ощутили на себе влияние Смутного времени и, прибавляя к создавшемуся положению нищеты и ужаса свое разрушающее действие, последние усилия умирающей фискальной системы, умножающиеся злоупотребления жадной и продажной администрации, умножение монополий и привилегий, довели городское население, даже в самой Москве, до 33%. Продолжая еще несколько колебаться и испытывая некоторое раскаяние, Михаил и Филарет должны были все же остаться верными политике паллиативов, которые в обмен на очень проблематичные, как это указывает контракт, заключенный с Гольштинской компанией, выгоды, — отдавали страну на эксплуатацию иностранцам и тем ставили препятствие ее свободному развитию. В принципе обращение к этим экзотическим пособникам имело свое оправдание: они единственные в то время были способны оценить или даже открыть источники, которые были недоступны туземцам или даже не подозревались ими. Но в самом управлении протежируемых таким образом предприятий господствовали ничем не оправдываемые порядки. Одна оружейная фабрика, существовавшая в Туле с шестнадцатого века, уполномочила в 1632 г. голландца Винниуса, ставшего позже компаньоном Марселиса, устроить там отливку пушек и ядер. Оба эти иностранца тотчас же выписали из-за границы огромное количество литейщиков. В 1630 г. другой иностранец, Фирмбранд, фабрикант бархата, был уполномочен набрать на западе годных для этого рабочих. В 1631 году дали субсидии англичанину Франку Гловеру на устройство фабрики бриллиантовых и золотых вещей, где участвовал, случайно, один только русский, Иван Мартынов. Таким образом покровительством пользовались военные мастерские и мастерские по приготовлению предметов роскоши, а после смерти Филарета, соблюдавшего на этот счет некоторую предусмотрительность, широко и нерасчетливо открылись двери вторжению западничества, больше эксплуататорского, чем на самом деле продуктивного или полезного. Михаил окружает себя врачами, аптекарями, окулистами, алхимиками, фабрикантами музыкальных инструментов чуть не всех стран. Одному голландскому мастеру, Мельхарту, он заплатил 2 676 рублей за музыкальный инструмент, «заставляющий петь птиц». И хотя швед Кристлер принялся строить каменный мост через Москву реку, а его соотечественник Коэт заслужил одобрение устройством стеклянного завода, как и Фирмбранд, устроивший дубильню шкур, хотя даже русский Христофор Головьев занимался с некоторым успехом работами по гидравлике — все же официальное предпочтение отдавалось рабочим по металлу и искателям драгоценных минералов. Тщетно англичанин Картрайт делал изыскания в окрестностях Москвы; в 1642 году германские изыскатели также потерпели фиаско в окрестностях Твери, и хотя участие в этом принял русский, Борис Репин, но ничего не было сделано для того, чтобы эти экзотические предприятия имели значение. Города оставались почти чужды развивавшемуся таким образом промышленному или торговому движению, и правительство, не пытаясь их приобщить к нему, совсем не заботилось о том, чтобы дать прочное существование неустановившимся элементам, составлявшим их население. Когда в Москве основалась довольно многочисленная иностранная колония и стала процветать, ее промышленная и коммерческая монополия подвергалась лишь самой слабой конкуренции со стороны свободных деревень (слобод), очень увеличившихся в числе, благодаря ничем не оправдываемым привилегиям, на земле монастырей. Эти последние были вторым убежищем, которым отдавали даже предпочтение ушедшие из податных обществ; часто и сами склонные к подобным занятиям, последние очень страдали от этих побегов. Произошло то, что деревни, свободные от податей, «белые», как их тогда называли, прямо способствовали уничтожению податных или «черных» деревень и городов, подпавших под ценз. Купив себе двор «черной» деревни и поселившись там, обитатель «белой» деревни вносил в это новое местопребывание свой личный статут и «обелял» приобретенное им жилище. С него тогда снималась та часть налога, которой он подлежал, и переносилась на основании круговой поруки на другие дворы общества. А вот еще черта, ярко рисующая печальное положение общества, вынужденного прибегать к таким мерам. Читатели, следившие за автором исследования, уже знакомы с телесным наказанием, носившим название правежа и практиковавшимся в этой стране по отношение к должникам: так назывались удары палками по голеням, производимые по несколько часов в день и в течение нескольких недель перед зданием суда. И вот неоднократно бывали случаи, когда даже состоятельные должники предпочитали скорее подчиниться подобному наказанию, чем исполнить свои обязательства. В 1628 году в дело вмешался закон, ограничивавший одним месяцем употребление правежа, причем вознаграждение кредитора уже производилось теперь из имущества задолжавших ему лиц. Правительству Михаила и Филарета пришлось заняться мелочами хозяйственной жизни страны, вплоть до проверки, в 1626 г., веса и качества калачей, назначенных к потреблению. Но с этой эпохи московская политика стала слишком экстенсивной для того чтобы удовлетворять даже элементарным потребностям интенсивной культуры в постоянно расширяемых границах слишком обширной территории. В то самое время, когда она уступала Польше некоторые из своих наиболее населенных областей, которыми она владела, империя царей взамен этого аннексировала в Азии 140 000 квадратных лье пустырей, причем казаки заходили все дальше, достигая границ Китая в своих смелых набегах. Отброшенная с запада сопротивлением более высокой цивилизации, Москва распространила на восток свою колонизаторскую силу, но, как и должно было ожидать, элементы культуры, заносимой ею в сибирские тундры, были очень сомнительного качества, и колонии, созданные на окраинах империи, сделались заодно, как аренами смелых предприятий, так и школою самых прискорбных пороков. Грубые и полудикие колонизаторы этой эпохи, в суровой борьбе, в которой они ежедневно ставили на карту свое существование, находясь в постоянном опьянении неограниченной властью, проводили в жизнь некоторые обычаи, которые до сих пор еще тяготеют над судьбами их страны. Путешествуя два раза по московскому государству, в 1634 и в 1636 гг., Адам Ельшлегер (Олеарий) вынес впечатление, что побывал в совершенно дикой стране. Он был поражен дешевизною продуктов; курица в России стоила две копейки, десяток яиц копейку. Приехав в столицу на Пасхе, он был свидетелем благочестивых и милостивых деяний государя, который до заутрени посетил тюрьмы и раздавал заключенным крашеные яйца и бараньи тулупы. Но в то же время он видел кабаки, переполненные пьяными посетителями, мужчинами и женщинами, светскими и духовными, предававшимися разгулу и разврату. На улицах валялись пьяные, и каждое утро на них подбирали множество трупов. Пожары происходили чуть не каждую минуту и их даже не тушили, разбивая лишь топорами соседние дома, чтобы огонь не мог дальше распространиться. Таким образом разрушались целые кварталы. Было, правда, нетрудно отстроить их вновь, так как на особом рынке продавали уже готовые дома, которые можно было поставить на место в течение нескольких дней. Эти дома представляли собой просто лачуги, и в окружавших их старых садах Олеарий не видел следа заботливой культуры, ни цветов, ни овощей. У одного только царя было несколько футов земли с посаженными на них розами, привезенными из Готторпа, и Голландцы только что успели ввести в употребление салат и спаржу. Жители московского государства ели все, что попало, не заботясь о комфорте или об изяществе. Грубость нравов, как и распущенность и противоестественные пороки, считались среди них заурядным явлением. Не оставляет ли эта мрачная картина некоторых просветов? Ученый немецкий наблюдатель, как кажется, не открыл ни одного. А между тем уже одно его присутствие в Москве, куда он был приглашен в качестве посланника европейской культуры, должно было служить ему доказательством и убедить его в том, что варварство, печальные стороны которого он отмечал не без некоторого преувеличения, являлось лишь пережитком отдаленного прошлого.