Казимир Валишевский / Дочь Петра Великого (12)

Внутренняя история государства раскрывает перед нами, несколько месяцев спустя, другую сторону созданных таким путем отношений. Дело касается крепостных работников на полотняной и бумажной фабрике, основанной одним из Гончаровых в Малоярославском уезде. Тут мы уже встречаемся со стачкой в самой обостренной форме. На требования офицера отряда, посланного уговорить крепостных стать на работу, эти последние, всего 860 человек, отвечали военными «экзерцициями», проделанными ими перед пораженным войском. После этого, свернувшись в штурмовую колонну, они стремительно бросились на солдат Елизаветы, захватили их орудия и обратили их в бегство. Понадобились три полка и сильная артиллерия для подавления этого бунта.[354] Помещичий класс, незадолго перед тем зародившийся, и очень разнородный по своему составу, — в первых рядах его стояли фавориты и искатели приключений, — в России менее чем в какой-либо иной стране способен был разрешить удовлетворительно задачу, никогда в мире не находившую разрешения согласного с вечными требованиями справедливости и человечности. Как потомственные, так и новоиспеченные дворяне испытывали на себе влияние другого движения, которое, параллельно с расширением и усилением крепостного права, вызывало в царствование Елизаветы общее смягчение нравов. Согласно очень верному замечанию одного историка, Панин, великий государственный деятель при Екатерине II, не был бы близок к апоплексическому удару во время чтения дела Волынского — министра, казненного при Анне Иоанновне — если бы между смертью этой императрицы и восшествием на престол вдовы Петра III не царствовала Елизавета. Ее царствование было сравнительно мягкое и милостивое. Оно благоприятствовало развитию литературы и искусств, более близким сношениям с западными государствами, путешествиям за границу, поступлению молодых людей в германские, французские и итальянские университеты. Оно было мирным в течение довольно долгого времени, а война, ознаменовавшая его, не походила на войны Анны Иоанновны и Петра Великого, происходившие главным образом на родной территории или в малоцивилизованных странах. Пребывание армии Апраксина и Салтыкова на немецкой территории, соприкосновение с войсками Фридриха, продолжительное братание с армией Марии-Терезии, квартирование в течение нескольких лет в восточной Пруссии и в Кенигсберге, городе университетском и цивилизованном, не могли не отразиться на тысячах людей, входивших в ее состав. Просветительное влияние проникло через ряды войск и в ядро населения. Но крепостное право, в то же время укрепившееся и развившееся, не могло не противодействовать этому прогрессу и не подтачивать его среди общества, самые просвещенные представители которого не признавали возможность существования на иных основаниях. Несколько лет спустя, при чтении знаменитого наказа, составленного Екатериной II для ее законодательной комиссии, Сумароков, увидев в нем намек на освобождение крестьян, с негодованием воскликнул: «А кто же будет нам служить?» Но, с другой стороны, просветительное и человечное в некоторых отношениях царствование Елизаветы имело и развращающее влияние. Подруга Разумовского гордилась некоторой строгостью в вопросах нравственности. Она учредила в Петербурге «строгую комиссию» для преследования внебрачных связей, в 1745 году именным указом повелела конфисковать имения вдовы Носовой «за беспутную жизнь», а в 1750 году озадачила Фридриха крутыми мерами, принятыми ею относительно некоей Дрезденши. Но истории этой деятельности и является именно показателем состояния общества, глубоко зараженного примерами безнравственности, исходившими, увы! из того же источника, что и репрессии. Дрезденша была немка, родом из Дрездена; наняв богатый дом в Петербурге, на Вознесенской, она устраивала усердно посещаемые «вечерницы», место веселья и любовных свиданий, где холостые мужчины в поисках платных удовольствий встречались с легкомысленными женами и с соблазненными молодыми девушками. Немка эта была выслана; высшие должностные лица, серьезные профессора, признанные виновными в разврате, были принуждены путем брака восстановить доброе имя своих жертв; оскорбленные мужья получили удовлетворение, более громкое, чем они, может быть, желали, а крепость, Синод, канцелярия полицмейстера, даже Зимний дворец, приютили в своих стенах сотни «непотребных женщин»; участь их должна была решить другая комиссия под председательством кабинет-министра Давыдова. Но Фридрих пошутил над этим событием довольно удачно, и общество, как в России, так и в Европе, осталось под впечатлением, что в Зимнем и Аничковом дворцах происходило более возмутительное непотребство, нежели у «Дрезденши».[355] С этой точки зрения жизнь придворная и жизнь провинциальная не походили одна на другую, и разногласие между защитниками и хулителями русского общества времен Елизаветы происходит отчасти вследствие различия наблюдаемых слоев. Хулители [356] сосредоточили главным образом внимание на столице, а защитники, по-видимому, недостаточно глубоко изучили мир понятий и обычаев, развившихся в среде крепостного права. Молодые девушки, добродетель которых охраняла Елизавета, не были крепостными. В 1754 году государыне доложили о случае с помещиком, изнасиловавшим с помощью своих слуг крестьянку. Указ приговорил сообщников преступления к кнуту, а главного виновника к браку. Но по зрелом размышлении наказание показалось слишком строгим по отношению к главному виновнику. Дух времени осуждал суровость этого наказания, и новым указом, данным лишь неделю спустя, приговор был отменен. Слуги были высечены, но помещик отделался штрафом в 2000 рублей в пользу бедной крепостной.[357] Мы видели, что общая тенденция царствования Елизаветы склонялась к удалению дворянства из столицы и создания ему в провинции нового поля деятельности. Эта тенденция имела тоже воспитательное значение. Каковы бы они ни были, представители дворянства были все же лучше тех воевод, что бесчинствовали в деревенской среде до половины столетия. Но, прикованная таким образом к своим владениям, даже провинциальная знать оставалась по своим связям в соприкосновении с двором и испытывала на себе его развращающее влияние. Знаменательным показателям этого влияния на семейную жизнь является увеличение разводов и незаконных сожительств. Сама Елизавета родилась от внебрачной связи. Петр Великий подавал в этом отношении самый дурной пример своим подданным. Ввиду того, что, согласно закону, князь Никита Иванович Репнин не мог вступить в четвертый брак, царь узаконил детей любовницы своего фаворита, получивших фамилию Репнинских. Он оказал ту же милость незаконному сыну князя И. Юрьев. Трубецкого. Этот ребенок был впоследствии знаменитым Бецким, предполагаемым отцом Екатерины II. В царствование Елизаветы насчитывались дюжинами Рукины, Лицины, Ранцовы, происхождение коих нетрудно угадать. Снисходительная государыня имела две нравственности, и одна из них, предназначавшаяся для самой Елизаветы и ее приближенных, противоречила другой. Таким образом, по примеру своего отца, преследуя карточную игру (указ 1761 года), она не забыла постановить, что объявленные запрещения и штрафы не касаются двора. Еще в другом отношении чрезмерная роскошь, которую дочь Преобразователя насаждала вокруг себя и которая из столиц проникла даже в провинцию, способствовала развитию порока, ставшего язвой общественной жизни в России. Посол Марии-Терезии, Мерси д’Аржанто, следующим образом описывает его в рапорте Кауницу: «Все дворянство, разоренное непосильною роскошью, обременено долгами... Отсюда вытекают вымогательства и несправедливости по отношению к подданным и купцам... находящие себе поддержку в поведении самих судей, которые первые злоупотребляют своей властью».[358] Даже сам неподкупный Шаховской, бывший в то время обер-прокурором Сената, изображается австрийским дипломатом как самый отъявленный взяточник, правда, под своеобразной формой, которая, согласуясь во мнении современников и, вероятно, даже в совести самого судьи с безупречной честностью, сама по себе уже служила красноречивыми признаком путаницы, царившей в области понятии о нравственности и соответственных чувств. «Он (Шаховской) известен, писал Мерси, как самый крупный ростовщик в Империи, и все знают, что, заняв у него деньги под жалованье, можно заручиться его благосклонностью во всех случаях». Нравственность как отдельных лиц, так и общественных групп — вопрос воспитания. Между тем, едва начатая Петром Великим задача просвещения общества была заброшена его ближайшими преемниками. Но в царствование Елизаветы это движение получило — не столько по инициативе государыни, сколько благодаря случайным обстоятельствам, под давлением которых она находилась — новый толчок. Характер и результаты этого просветительного движения я опишу в следующей главе. III. Воспитание. Культура Своей Академией наук, странной затеей, которую Екатерине I пришлось осуществить на деле, Преобразователь толкнул Россию на путь, делающий из нее и теперь еще, с научной точки зрения, страну парадоксальных контрастов, роскоши и нищеты. Большие суммы расходуются в настоящее время на содержание ихтиологических станций в одном из средиземных портов, а дети в моей деревне учатся лени и воровству в школе бродяжничества, единственной, которая им доступна. Елизавета пошла по тому же пути. Что касается первоначального и среднего образования, ничего не было сделано ко времени ее воцарения. Математическая школа, созданная Петром более не существовала за недостатком учеников. Было несколько гарнизонных школ для детей военных дворян, но они хирели за недостатком средств. Школа, учрежденная при Сенате для молодых людей, готовившихся к гражданской службе, тоже пустовала. Ввиду того, что служебные должности раздавались по прихоти или продавались с торгов, никто не был заинтересован в приобретении научных знаний для этой цели. В области первоначального обучении Елизавета не ввела существенных изменений в этом порядке вещей. Кроме учреждения школ, основанных в целях духовной пропаганды на границах государства, в Казанской губ. (1741 г.), Новой Сербии (1751 г.), Украйне (1752 г.), Оренбурге (1758 г.) и нескольких других просветительных попыток, внушенных той же заботой, в виде указа 1743 года об обязательном обучении катехизису во всех приходах, открытия семинарий в Тобольске (1748) и других городах, она почти ничего не сделала. Средние школы до 1754 года ограничивались кадетским корпусом, основанным в 1731 году и служившим рассадником сухопутных офицеров, и подобным же заведением, учрежденным в 1760 г. для флота. Считая в среднем по триста пятьдесят учеников на каждую школу, в обеих школах за пять лет обучалось по семьсот молодых людей. Курс наук раскладывался на пять лет. Чему же они учились? «Я посетил на днях кадетов, писал в 1766 году гр. Цинцендорф, и был поражен успехами этой академии. В ней преподают все науки — даже право... Это рассадник прекрасных офицеров». Посредственный дипломат, посол Марии-Терезии был и плохим педагогом. Есть несколько способов ничему не выучиться, один из них — это пытаться учиться всему. Чрезмерно энциклопедический характер школьных программ является в истории образования в России характерной чертой, на которой лежит печать слишком широкого и безудержного гения Петра. Елизавета присоединила к этой черте еще и другую особенность, составлявшую отражение ее собственного миросозерцания. В царствование Анны Иоанновны кадеты уже появлялись на придворных балах. Во времена Елизаветы они не только были танцорами, но и постоянными актерами ее величества, и в корпусе, куда проникали таким образом все развлечения, удовольствия и разврата соседнего дворца, практическая сторона учения мало-помалу уступала место светской. После случая с Бекетовым все его товарищи мечтали о столь же быстрой и заманчивой карьере. Поэтому один известный историк и был прав, говоря, что с точки зрения европейского воспитания, главным наставником в России в ту эпоху был Ландэ, уже знакомый нам учитель танцев.[359] Еще другая причина препятствовала тому, чтобы эти школы приносили ожидаемую от них пользу для армии и флота. Если ученики были рассеяны, то учителя были невежественны. Даже набирая педагогический персонал из других стран, трудно было создать более образованных преподавателей. Бюджет каждой из этих школ, хотя и значительно увеличенный со времени Анны Иоанновны, не достигал и 60 000 руб., включая расходы по содержанию воспитанников. И школы эти были устроены для самого цвета общества. А где и как училось громадное большинство русской молодежи, включая сюда и высшие классы? Болотов выясняет нам это в своих «Записках», знакомя нас со своим первым учителем, французом Лапи, заставлявшим его твердить наизусть длинные выдержки из словаря Французской академии. В массе иностранных наставников, преимущественно французов, появившихся в царствование Елизаветы в России, этот Лапи был все же выдающейся личностью. Он был знаком с грамматикой и имел понятие об орфографии. Без сомнения, он с успехом выдержал бы экзамен, который дочь Петра Великого нашла нужным установить для этих иностранных педагогов, в большинства случаев авантюристов, принужденных искать счастья вдали от родины по причине какого-нибудь столкновения с правосудием своего отечества; они знали лишь родной язык. Лица, приглашавшие их к своим детям, руководствовались главным образом их наружностью. На вопрос: «Что такое прилагательное?» один из них отвечал экзаменаторам: «Это, должно быть, новая выдумка наших академиков; когда я покинул родину, об этом еще не слыхали».[360] Этот наплыв иностранных элементов, поощряемый царствованием, казалось бы, не отвечавшим подобному направлению, вызвал много протестов в России. Субъекты, подобные Лапи — и многим из них я льщу, обобщая их под этой фамилией — были действительно единственными воспитателями нескольких поколений русских бар, самым типичным представителем которых, в данное и в следующее царствование был Кирилл Разумовский; впоследствии эти педагоги передали свое влияние в стране другим французским эмигрантам, более высокой категории, но не менее предприимчивого характера, начиная с аристократической княгини де Тарант до братьев Марата и Робеспьера, с вольтерианца Ланжерона до иезуита Грубера. С этим нельзя не согласиться. Но не было ли это явление прямым последствием системы «прорубленного окна», созданной Петром? И можно ли было ожидать, что европейский воздух, проникавший через это отверстие, принесет, в смысле иностранных элементов, лишь самые чистые и устойчивые из них? Елизавете пришла одно время на ум мысль притворить окно, но осуществить это намерение оказалось невозможно: уже установился такой сильный поток воздуха, что захлопнуть окно было немыслимо. Дочери Петра удалось лишь заменить одно течение воздуха другим. Она отказалась от немцев, вместо которых в России появились французы; отдавшись в руки этих новых воспитателей, современное ей русское общество сделало открытие, имевшее, несмотря на низкий умственный уровень Лапи и его товарищей, большое влияние на последующее развитие России в этой области. Оказалось, что в отношении науки, литературы и искусства сама Германия еще училась в это время у Франции. Фридрих II писал и говорил не иначе как по-французски, а изгнанный Вольтер властвовал в государстве, границы которого все более и более раздвигались. Скоро дело дошло и до России. Граф Александр Воронцов первый послал из Берлина французскую воспитательницу г-жу Рюино для детей своего брата; 12 лет отроду воспитанник ее уже изучил в совершенстве Вольтера, Расина, Корнеля и Буало; [361] новое направление воспитания сразу определилось. Усвоение французской культуры, вошедшее таким образом в моду, конечно, грешило выбором путей и средств. Болотов оценивает следующим образом своего наставника: «Это был, по-видимому, очень ученый человек, постоянно занятый чтением французских книг, но он не имел ни малейшего понятия о том, как передать нам свои знания и что именно из них выбрать». Другие воспитатели давали в руки своим питомцам даже не Академический словарь, и Сумароков прав был, высмеивая в комедии «Чудовищи» легкомысленное и порочное направление, вносимое этим воспитанием в группу щеголей, создаваемых им. Но всякое нововведение должно пережить период ошибок. Воспитанник г-жи Рюино отметил еще один недостаток его в следующей выдержке, довольно правильно написанной по-французски: «Можно сказать, что Россия единственная страна, где пренебрегают знанием родного языка и всего того, что касается родины. Люди, считающиеся просвещенными в Петербурге и Москве, заботятся о том, чтобы дети их знали французский язык, окружают их иностранцами, дают им учителей танцев и музыки, платя им большое жалованье, а родному языку их не обучают; это блестящее воспитание, к тому же дорогостоящее, ведет к полному незнанию своего отечества, к равнодушию, может быть, даже и пренебрежению к своей родине и привязанности ко всему, что касается других стран и нравов, а в особенности к Франции».[362] Воронцов тем не менее добавляет: «Надо сознаться, что дворянство, живущее в провинции, не впадает в эту непростительную ошибку». Он мог бы прибавить, что даже в столице и при дворе Елизаветы франкомания вызывала не только одно это нежелательное последствие. Противовесом ее служила общая тенденция этого царствования, заключавшаяся в покровительстве национальному элементу на всех путях его и проявлениям национального гения во всех направлениях. Таким образом, эта чужеземная культура вводилась лишь как вспомогательный принцип, и благоприятные результаты, принесенные ею в этом смысле, сомнению не подлежат. Они являются главным элементом славы Елизаветы. Самым убежденным франкоманом той эпохи был И. И. Шувалов; но это не мешало ему писать русские стихи и покровительствовать литературной и научной карьере Ломоносова. Тредьяковский предпринял реформу русской грамматики, только что окончив Сорбонну. Вернемся к Болотову; его детство рисует перед нами яркую картину воспитания того времени на его различных стадиях. Уроки Лапи составляли только одну строчку умственного развития молодого дворянина. Покинув Петербург в юношеском возрасте, он расстался со своим наставником и должен был довольствоваться, в смысле просвещения, лишь тем, что могла дать ему деревня, где жили его родители. Там не было ни одной школы. Библиотека священника состояла всего из двух книг; из вышеупомянутой книги Яворского и Четьи-Минеи. Усвоив их содержание, бывший ученик Лапи прослыл за ученого верст на десять кругом. Но он был честолюбив, любознателен; после долгих поисков он нашел у своего дяди учебник геометрии и тотчас же принялся чертить фигуры, не понимая их смысла. Тут его приняли за колдуна, и эта репутация могла бы за ним утвердиться, если б ему не попались в руки «Приключения Телемаха». Несколько месяцев спустя он знал наизусть с начала до конца книгу Фенелона, и литература одержала верх над математикой. Но ему только что минуло восемнадцать лет, и ему напомнили, что его ждет военная служба. Как дворянин, и к тому же образованный человек, он произведен был в офицеры и, имея связи, попал в петербургский гарнизон. Он приготовился к своей новой карьере чтением приключений Жиля Бласа, первого тома «Древней истории» Роллена, перевод которой был недавно издан Тредьяковским, и «Аржениса» Джона Барклая, имевшего тогда шумный успех в качества исторического романа. Он, кроме того, выучил наизусть и декламировал отрывки из первого драматического произведения Сумарокова, знаменитого «Хорева», в результате чего почил на лаврах. Он был на высоте умственной жизни того времени и следовал ее течению. Над этим общим уровнем, до создания в 1755 году Московского университета, представительницей науки в Москве являлась лишь Славяно-Греко-Латинская академия, а в Петербурге — Академия наук. В первой все более и более намечалось духовное направление, в том отношении, что, несмотря на ее совершенно ясную программу, она стремилась превратиться в приготовительную школу для духовенства. И школа погибала. Ученики оставались по десяти лет в синтаксическом классе. Число их тоже уменьшалось: с 629 в 1725 году оно упало до 200 во времена Елизаветы. Причиною этого была недостаточность поддержки; отсутствие материальных и скудость интеллектуальных средств; ежегодный бюджет в 4450 рублей, очень неаккуратно уплачиваемых, и учение, основанное на схоластическом методе. Преподавателями были исключительно монахи. Светский наставник Кудаков, преподававший до 1744 года в низших классах, был к этому времени исключен Синодом. Монахи эти принадлежали к старым московским монастырям и казались выходцами тринадцатого столетия. В классе богословия они занимались рассуждениями на следующие темы: «Где сотворены были ангелы?.. Каким образом обмениваются они между собой мыслями?» Курс философии, в отделе психологии включал рассуждении о свойствах волос: «Почему они выпадают у стариков?.. Почему у женщин не растет борода?» Курс физики заканчивался изучением небесных светил с исследованием следующего вопроса: «Есть ли в раю роза без шипов?» Ученики риторического курса должны были стараться произносить речи как можно менее естественно и ссылаться при всяком удобном случае на Фемиду, Беллону и Марса.[363] Академия наук, как известно, должна была, по несколько несвязному плану Петра Великого, совмещать три классических образца: немецкую гимназию, немецкий университет и французскую академию. Гимназия никогда серьезно не функционировала. При воцарении Елизаветы в ней было только несколько учителей, преподававших латинский язык в низших классах. В 1747 году новый устав, выработанной Академией, совсем не упоминает о гимназии, пришедшей вследствие этого еще более в упадок. В 1760 г. в ней числился учитель французского языка, давно не дававший уроков, отговариваясь болезнью жены.[364] Можно себе представить, как подобное положение вещей отражалось на университетском образовании. Там профессора имели более веские причины не показываться на своих кафедрах, где они должны были бы изображать пророков, проповедующих в пустыне. «Могут ли голова и верхние части тела существовать без ног?» спрашивал Ломоносов. Академическое трехэтажное здание, о котором мечтал Петр Великий, оказалось в действительности гиперболической постройкой; верх ее должен был опираться на несуществующий фундамент. История его Академии в данную эпоху сливается с другой стороны с историей борьбы, завязавшейся по восшествии на престол Елизаветы между русским и немецким элементами. Борьба эта была скорее административного, чем умственного порядка. Я воздержусь от перечисления всех ее подробностей. Главным представителем Германии был Шумахер, а его соперником Нартов, во времена Петра Великого занимавшийся токарным ремеслом и ставший впоследствии членом совета Академии и начальником механической «экспедиции». За недостатком знания и личного авторитета, бывший рабочий опирался на Делиля, французского астронома, завербованного Екатериной I в 1727 году.[365] Это был первый франко-русский союз. Нартов обвинял Шумахера в злоупотреблении своими правами секретаря академии в смысле систематического удаления русских профессоров, а немец отвечал: «Да где же они? Горлицкий хвастается тем, что когда-то знал философию, но сознается, что до некоторой степени ее забыл. Другие, Сатанов, Ильинский, совершенно неспособны принять какое-либо участие в трудах академии». После воцарении Елизаветы оказалось, что немец был тем не менее неправ. После коронования императрицы Нартов лишил Шумахера секретарской должности, и последнего заключили в тюрьму; тюрьмой тогда заканчивались все препирательства. К несчастью, новый секретарь вздумал хлопотать о возвращении различных сумм, должных Академии не одним только государством, согласно бюджету, всегда неаккуратно уплачиваемых, но и различными частными лицами за поставку книг и других предметов. К сожалению, в числе должников были и высокопоставленные лица; им и поручено было произвести следствие по этому новому делу. Нетрудно было предугадать результат его, ввиду господствовавших в то время нравов. По окончании следствия Шумахер оказался обеленным, а Нартова присудили к кнуту и ссылке. Елизавета, тем не менее, отказалась утвердить приговор. Тень Петра Великого покровительствовала бывшему токарю. Кончилось тем, что обоих соперников оправдали, а Делиль, державший во всем сторону Нартова, в отместку за нанесенное ему оскорбление просил отставки, но должен был уступить настоятельным просьбам государыни не лишать Академию единственной европейской знаменитости, которою она обладала. Он попытался тогда составить для Академии новый устав; согласно ему, ее президент должен был выбираться профессорами из их среды. На этом вопрос никак не могли столковаться. Это президентство, как и малороссийское гетманство, мысленно предназначалось Елизаветой Разумовскому, и, как и Малороссии, Академии пришлось дожидаться, когда этот кандидат выйдет из детских лет. До этого времени пост президента оставался незанятым, ввиду того, что немец во главе этого учреждения уже не был желателен, а ни один русский не казался способным его занять. Но ждать пришлось не так долго, потому что уже восемнадцати лет Кирилл Разумовский вступил в исправление своих обязанностей. В первой же своей речи он стал доказывать, что профессора Академии заботятся лишь об увеличении своего содержания и о приобретении новых почетных званий; под предлогом того, что наука несовместима с каким бы то ни было принуждением, они предаются полному безделью. Это вызвало новое следствие и новые репрессивные меры; в результате большинство иностранцев: Крафт, Гейнзий, Вильде, Крузий, Гмелин и сам Делиль окончательно удалились из Академии. Шумахер остался и выработал новый устав, принятый в следующем году и не походивший на проекта Делиля. Немец дал волю своим утилитарным инстинктам в целом ряде довольно оригинальных правил, имевших целью привлечь членов астрономического и географического отдела к расширению границ государства открытием новых земель, физиков к эксплуатации новых рудников, а математиков к основанию мануфактур. Это происходило в 1747 году, и результат этой программы, по-видимому, не скоро дал себя почувствовать ввиду того, что история этого ученого собрания ознаменовалась за этот год лишь принятием Вольтера в число членов-корреспондентов. Знаменитый писатель просил об этой чести еще в предыдущем году. Автор «Века Людовика XIV» вместе с тем предложил свои услуги для составления истории Петра Великого, и предложение это было принято тем охотнее, что его русские коллеги занимались исключительно переводами, между прочим переводом книги Вобана об искусстве фортификации; издание это обошлось в 3560 руб. и покупателей не нашло. Торжественные заседания Академии заполнялись чтениями, представлявшими собою лишь разглагольствования на странные темы, как, например, о клавесине аббата Кастеля, которого Вольтер и Руссо считали за сумасшедшего, причем мнение было подтверждено и потомством.[366] Только в 1749 году возвращение Миллера, посланного в Сибирь в научную экспедицию Шумахером, старавшимся освободиться от опасного соперника, ознаменовало начало более плодотворного периода в академических трудах. Но тотчас же вспыхнула крупная ссора между ученым путешественником и Ломоносовым, и борьба эта поглотила большую часть этой зарождавшейся деятельности. Получив поручение написать диссертацию для торжественного заседания Академии 6 сентября 1749 г., Миллер вздумал развить тезис Байера о скандинавском происхождении варягов. Ломоносов усмотрел в этом оскорбление для национальной славы и даже для авторитета церкви: первая считала для себя недостойным примириться с иностранным происхождением, а вторая обладала положительными сведениями относительно пребывания Св. Андрея среди новгородских славян, тогда как Миллер считал, что славяне появились позднее апостольских времен. Спор был передан на разрешение президента, и Миллер потерял место профессора и ректора университета. Несколько лет спустя, ввиду того, что некем было его заменить, ему возвратили, однако, кафедру и решили всячески использовать его исключительные знания. Он исполнял обязанности секретаря, сносился с иностранными учеными, составлял протоколы заседаний и наблюдал за изданием трудов Академии (Novi comentarii). Впоследствии, когда задумали издавать при Академии научный и литературный журнал, Миллер опять-таки сделался его душою и, кроме того, положил в России, еще в 1728 году, начало повременным изданиям, основав «С.-Петер­бургские Ведомости». Вместе с тем он работал над историей Сибири; но и здесь ему пришлось столкнуться с Ломоносовым, запретившим ему изображать знаменитого Ермака тем разбойником, каким он, по-видимому, действительно был в то время, когда предпринял завоевание этой области.[367] Мы видим здесь отличительную и свойственную и современному русскому духу черту: чрезмерную любовь к цензуре, к деспотизму над мыслями и к официальной науке. Эта тенденция, свидетельствовавшая о властных инстинктах расы и являвшаяся последствием вековых обычаев, все сильнее сказывалась в умственном движении той эпохи по мере преобладания в нем русского элемента и выливалась в нелепые подчас формы. В 1754 году Ломоносов почувствовал себя оскорбленным спором, возникшим в Германии по поводу его теории о происхождении тепла и холода, и вслед за этим изъявил желание, чтобы все подобные разногласия подвергались строгому контролю академий и университетов. Тредьяковский, в свою очередь, возмутился развязкой в драме «Гамлет» Сумарокова; он находил, что порок должен был быть наказан, а добродетель вознаграждена. Желание его было исполнено. Поглощенная этими заботами, Академия не открывала ни новых земель, ни рудников, и ее научные победы оставались по-прежнему довольно скудными. В 1755 году она потребовала подробного описания монастырей и церквей, снабженного историческими примечаниями, но Синод отказался предпринимать эту работу; у него на это недоставало средств. В 1760 году, по ходатайству ее, последовало распоряжение Сената о доставлении в Академию верных географических сведений из городов империи, но оно точно так же успеха не имело. Два простых устюжских купца, Бытов и Шалавуров, сумели достичь лучших результатов, снарядив на собственные средства экспедицию с целью открытия морского пути от устьев Лены до Камчатки. Как научное учреждение, Академия вовсе бездействовала или предавалась большей частью бесполезным, а иногда и недостойным занятиям. Ее попытки поднять интеллектуальный уровень ее чинов возвращением в их число некоторых исключенных по оплошности иностранцев ни к чему не привели. Эйлер и братья Бернулли отвечали отказом. Вольтер предложил заменить их собою на некоторое время; но это предложение не столько польстило высокому собранию, сколько напугало его при мысли предстать в своем неприглядном виде перед безжалостным насмешником, и Кирилл Разумовский приложил все усилия к тому, чтоб отвратить эту опасность.[368] Как образовательному учреждению, Академии сперва нечего было делать: не было учеников ни в университете, ни в гимназии. Попытались взять таковых из Московской и Новгородской семинарий, но духовенство возмутилось, а семинаристы, перейдя от одной системы воспитания к другой, растеряли те небольшие знания в латинском языке, которые успели раньше приобрести. Со временем все-таки удалось собрать небольшое количество учеников и слушателей; из них Румовский, Барсов, Попов приобрели впоследствии известность. Но профессора небрежно относились к своим обязанностям, отговариваясь тем, что в этой школе, являвшейся вместе с тем и академией, они занимались пополнением собственных знаний, жертвуя для этого преподаванием. Необходимость разделить то, что Петр так неудачно соединил, выяснялась все более и более, и основание Московского университета, решенное в 1754 г., наконец освятило принцип, вытекавший из долгого и тяжкого опыта. Проект университета, подготовленный И. И. Шуваловым при содействии Ломоносова, был чрезвычайно обширен. Университет должен был состоять из трех факультетов: юридического с курсами естественного, народного и политического права, медицинского и философского. Преподавание должно было вестись на латинском и русском языках и обнимать все отрасли знания. В то же время учреждение двух гимназий положило начало во второй столице Империи среднему образованию, и в следующем году в Казани были открыты две четырехклассные приготовительные школы, где преподавались русский, латинский языки, элементарные знания и два иностранных языка, французский или немецкий, по выбору учеников. За недостатком знаменитостей, в качестве преподавателей пригласили иностранных скромных тружеников, как-то: Шадена, Дильтэ, Роста, Керштенса, Рейхеля, Эразмуса; к ним вскоре присоединились несколько местных учителей, появившихся благодаря системе Петра, пользовавшегося иностранными школами для воспитания будущих деятелей народного просвещения; среди них значится некий Афонин, читавший курс минералогии, ботаники и зоологии по Валерию Корду и Линнею; Вильяминов, преподававший химию по Фогелю; Зыбелин, взявший себе за образец Винслова для уроков анатомии и Лудвига для уроков хирургии. Их скромные усилия оказались очень ценными для дела, и заслуги И. И. Шувалова не уменьшились от того, что он, путем внушенного им же компромисса относительно обязательности военной службы, доставлял профессорам учеников. Дворянству дарована была новая льгота в виде отпусков из армии, отныне разрешавшихся молодым людям по случаю университетских занятий. Благодаря этой мере Фонвизин с десятилетнего возраста состоял одновременно солдатом Семеновского полка и студентом Московского университета. Как большая часть начинаний той эпохи, и это последнее предприятие страдало несоответствием между преследуемой целью и средствами, не только нравственными, но и материальными, употребленными для его осуществления. Бюджет нового университета и гимназии равнялся 15 000 руб., но этой суммы не хватало для приличного оборудования и содержания их. Русским и иностранным профессорам пришлось проникнуться тем духом, который и до сих пор сообщает просвещению на родине Ломоносова официальный характер; гениальный противник Миллера старался придать этот официальный оттенок современной ему науке, будучи совершенно неспособным предугадать все его последствия. Последствия же выразились в подчинении университетской программы принципу просвещенного деспотизма, в узком догматизме и в задержке всякого самостоятельного развития национального гения: Шаден и Рейхель учили на своих лекциях, что распространение наук и искусств составляет верховное право власти. Цензура, которой Ломоносов придавал столько значения, деятельно работала в том же направлении; всевозможные начальствующие лица соперничали с Академией в разборе книг, газет и журналов. Кроме духовных изданий, Синод сохранял за собой право контроля над всеми произведениями иностранного происхождения, выходившими на русском языке, ввиду религиозной полемики, часто появлявшейся в этой литературе. В 1750 г. указом запрещен был ввоз всех иностранных книг, где бы упоминались лица, сыгравшие роль в предыдущих царствованиях, и за этим было поручено наблюдать опять-таки Синоду. Впрочем, он в этой области пользовался почти неограниченной властью. В начале царствования Елизаветы Синод даже предал анафеме басни Эзопа! [369] Он чаще всего преследовал именно произведения заграничной печати, в силу того, что национальная печать не доставляла ему много хлопот. В 1749 году, за неимением другого материала, он просматривал «Феатрон, или Позор исторический», в переводе с латинского оригинала, напечатанном Гавриилом Бужинским в 1724 г.! Тем не менее, несмотря на эту умственную и литературную скудость, эпоха императрицы Елизаветы дала в изучаемой нами области великого человека и совершила великое дело, а именно создание русского языка, теоретически выработанного Тредьяковским и вдохновенно примененного на практике Ломоносовым. Великим человеком и был этот труженик, образ которого я набросал в другом своем труде широкими штрихами,[370] и принужден снова воскресить здесь ввиду его неразрывной связи с предметом настоящей главы.