Иосиф Флавий. Иудейская война (33)

Глава седьмая О несчастной судьбе Антиоха, царя Коммагены. – Об аланах, причинивших много бед жителям Мидии и Армении. 1. Со времени вступления в царствование Веспасиана протекло уже четыре года. Тогда над царем Коммагены, Антиохом, и всем его домом стряслась тяжкая беда. Цезений Пет, тогдашний правитель Сирии, письмом донес императору – по правде ли или из вражды к Антиоху, не выяснено было тогда с точностью, – что Антиох вместе с его сыном Эпифаном помышляют об отпадении от римлян и в этих видах уже вступили в союз с парфянским царем; необходимо поэтому напасть на них врасплох и не дать им времени на приготовления, ибо в противном случае они могут все римское царство вовлечь в гибельную войну. Не следует ему, Веспасиану, равнодушно отнестись к этому донесению, так как соседство обоих царей требует крайней предусмотрительности [434] ввиду того, что главнейший город Коммагены – Самосата – лежит на Евфрате, так что парфяне, при известном соглашении с Антиохом, могли бы весьма легко перейти реку и найти у него убежище. Пет нашел веру и получил полномочие действовать по своему разумению. Он и не медлил: с шестым легионом, отдельными когортами и некоторыми конными отрядами он внезапно, когда Антиох ничего не подозревал, вторгся в Коммагену. Его сопровождали цари: Аристобул из Халкиды{32} и Соем из Эмесы. При своем вторжении они нигде не встречали никакого противодействия, так как никто из жителей и не думал о сопротивлении. Когда Антиох получил это неожиданное известие, он не имел даже отдаленного намерения начать войну с римлянами, а решился покинуть свое царство в том положении, в каком оно находилось, и тайно бежать с женой и детьми, думая этим путем очиститься в глазах римлян от павшего на него подозрения. Отойдя на сто двадцать стадий от города, он стал лагерем в открытом поле. 2. Пет отрядил часть войска для занятия Самосаты, что она и сделала, а с остальной частью двинулся сам против Антиоха. Но и тогда царь не дал себя склонить на какие-либо военные действия против римлян, а, оплакивая свою участь, отдался всецело на волю судьбы. Но его юным, опытным в военном деле и отличавшимся телесной силой сыновьям было не так легко покориться без боя: Эпифан и Каллиник взялись за оружие. В жарком сражении, длившемся целый день, они обнаружили блестящую личную храбрость и с наступлением вечера окончили битву без всякого урона. Но Антиох и после так благоприятно кончившегося для него сражения не считал безопасным для себя остаться: он бежал с женой и дочерьми в Киликию. Этим он сам отнял мужество у своих собственных солдат: последние, предполагая, что он отрекся от престола, отпали от него и перешли на сторону римлян, не скрывая ни для кого своего упадка духа. Эпифан и его свита должны были подумать о бегстве, прежде чем окончательно не лишились своих соратников; только десять всадников перешли с ними Евфрат, откуда они уже без всякой опасности следовали дальше и прибыли к парфянскому царю Вологезу, который принял их не с презрением, как беглецов, а со всеми почестями, как будто они находились еще в своем прежнем положении. 3. Антиох, спасшийся в Тарс в Киликии, был схвачен центурионом, посланным Петом, и связанный отправлен в Рим. Веспасиан, однако, не мог допустить, чтобы царя [435] привели к нему в таком виде: он предпочел лучше выказывать уважение к старой дружбе, чем пребывать в неумолимом гневе по поводу войны. А потому, еще когда тот находился в дороге, он приказал снять с него оковы и под предлогом отсрочки его поездки в Рим оставить его в Лакедемонии; там он назначил ему значительные денежные доходы для того, чтобы он мог жить не только без нужды, но и по-царски. Эпифан и его брат, опасавшиеся за судьбу своего отца, освободились тогда от тяжелых забот и душевных тревог; вместе с тем они стали надеяться и на собственное примирение с императором, тем более, что Вологез писал ему в их пользу. Им хотя и хорошо жилось у Вологеза, но они все-таки не хотели остаться навсегда вне пределов римского государства. Император выразил им полное благосклонности уверение в том, что бояться им нечего; тогда они отправились в Рим, куда вскоре прибыл также их отец из Лакедемона. Там они и остались и содержались в полном почете. 4. Об аланском народе{33} я, как мне кажется, еще выше упомянул, как о скифском племени, живущем на берегах Танаиса{34} и Меотийского озера{35}. В то время они задумали предпринять хищнический набег на Мидию и еще более отдаленные страны и по этому поводу завязали переговоры с гирканским царем, ибо последний господствует над проходом, который царь Александр{36} сделал неприступным посредством железных ворот{37}. И вот, когда тот открыл им доступ, они многочисленными толпами напали на не чаявших никакой опасности мидян, опустошили густонаселенный, изобиловавший стадами край, не встречая нигде со стороны оробевшего населения никакого сопротивления. Царь страны Пакор{38} бежал в страхе в непроходимые пустыни, оставив все в их распоряжение; с трудом ему удалось выкупить у них за 100 талантов попавших к ним в плен свою жену и наложниц. Удовлетворяя свою разбойничью жадность беспрепятственно и даже без меча, они продолжали свой опустошительный набег до самой Армении. Царствовал здесь Тиридат{39}, который хотя и выступил им навстречу и дал им сражение, но тут сам чуть не попал живым в плен. Аланин издали накинул на него аркан и утащил бы его с поля брани, если бы царю не удалось вовремя перерубить мечом веревку и таким образом спастись. Варвары же, рассвирепевшие еще больше от этой битвы, опустошили всю страну и с огромной массой пленников и добычи, награбленной ими в обоих царствах, возвратились обратно на родину. Глава восьмая О Масаде и занявших ее сикариях. – Каким образом Сильва приступает к осаде крепости. – Речь Элеазара. 1. После смерти Басса правление над Иудеей перешло к Флавию Сильве{40}. Он нашел всю страну уже покоренной; только одна крепость упорно отстаивала свою независимость, и против нее он выдвинул теперь все силы, какие только мог собрать из окрестностей. Эта крепость была Масада. Ее занимали сикарии, во главе которых стоял знатный муж Элеазар{41}, потомок Иуды, который, как мы выше упомянули, когда Квириний был послан цензором в Иудею, уговорил множество иудеев сопротивляться переписи. И теперь сикарии восставали против тех, которые хотели подчиниться римлянам и обращались с ними во всех отношениях, как с врагами, грабя их имущество, угоняя их скот и сжигая их дома. «Ведь нет никакой разницы, – говорили сикарии, – между ними и чужими, так как они постыдно предали свободу, за которую так много было войн, и сами облюбовали римское рабство». Но этими речами, как явно показали их действия, они только прикрывали свое жестокосердие и корыстолюбие; ибо те были такие, которые вместе с ними участвовали в восстании, сообща боролись с римлянами и больше отваги проявили в борьбе против последних, чем другие. А если кто-либо указывал им на неосновательность упомянутых доводов, то он за свои вполне справедливые упреки подвергался жестоким преследованиям. Тогдашнее время у иудеев было вообще богато всевозможного рода злодеяниями: ни одно гнусное дело не было упущено, и если бы хотели всю изобретательность ума направить на то, чтобы измыслить что-нибудь новое, то ничего больше не выдумали бы. Этой порчей нравов была заражена как общественная, так и частная жизнь. Все наперебой старались перещеголять друг друга в нечестивых поступках перед Богом и в несправедливостях против ближних. Сильные угнетали простой народ, а масса старалась изводить сильных; те хотели власти, а эти – насилий и ограбления зажиточных. Первый пример разнузданной жизни и жестокого обращения со своими же соплеменниками подали именно сикарии, которые не брезговали никакими постыдными словами и действиями для преследования и погибели своих жертв. Но даже эти в сравнении с Иоанном казались [437] еще умеренными. Иоанн не только убивал всех тех, которые проповедовали то, что было справедливо и полезно, не только с такими гражданами поступал он как с врагами, но все свое отечество наполнял он неисчислимыми злодеяниями и действовал вообще так, как только можно ожидать от человека, лишившегося уже всякого религиозного чувства. На его стол подавались запретные блюда; освященных веками обрядов очищения он не соблюдал; нужно ли удивляться, что человек, так безрассудно выступавший против Бога, потерял чувство человечности и уважение к общественному благу? А Симон, сын Гиоры? Каких только злодейств он не творил? Разве существовало такое насилие, какого он не совершил над личностями свободных иудеев, которым вдобавок он был еще обязан достижением власти тирана? Дружба и родство только подстрекали их на беспрестанные убийства. Ибо причинять зло чужим казалось им делом низкой трусости; им хотелось, напротив, открыто похвастать жестокостью, совершаемой против близких. С их безумием соперничало еще неистовство идумеев. После того, как эти нечестивцы заклали первосвященников для того, конечно, чтобы не осталось ни следа благочестия, они уничтожили также вконец все, что еще уцелело от общественного порядка, и доставили полное торжество беззаконию. При этом положении вещей возвысилось поколение так называемых зелотов, которые своими делами оправдали свое название. Ибо они старались подражать всякой гнусности, и их рвение было направлено на то, чтобы не упустить ничего, что известно было из истории прежних злодеяний. Имя, которое они себе присвоили, должно было, конечно, по их понятию, обозначать соревнование в добродетели, но тут нужно допустить одно из двух: или они по свойственному им бесчеловечию хотели этим еще насмехаться над жертвами своих насилий, или они величайшее зло считали добродетелью. И постиг же каждого из них в отдельности достойный конец: всем им Бог воздал по заслугам, ибо все мучения, какие только человеческая природа способна перенесть, они переживали, а конец всех страданий – смерть – они принимали под самыми разнообразными пытками. Тем не менее можно, пожалуй, сказать, что они терпели меньше, чем заслужили своими делами, ибо полное возмездие было немыслимо. Оплакивать же достойным образом тех, которые пали жертвами их жестокостей, здесь не место, а потому возвращусь к моему рассказу. 2. Таким образом, римский полководец во главе своего войска выступил против Элеазара и сикариев, занимавших [348] Масаду. Всю окрестность он покорил без затруднений и в подходящих местах оставил гарнизоны. Самую же крепость для того, чтобы никто из осажденных не мог бежать, он окружил обводной стеной и расставил на ней караулы. Затем он избрал пригодное для начала осады лагерное место, оказавшееся на том пункте, где скалистый хребет, на котором стояла крепость, был соединен с близлежащей горой, хотя именно это место значительно затрудняло доставку необходимых припасов. Ибо не только провиант приходилось подвозить издалека и с большим напряжением сил со стороны иудеев, на которых возложена была эта обязанность, но даже воду для питья нужно было доставлять в лагерь, так как вблизи не было источников. Приняв необходимые меры по обеспечению войска продовольствием и водой, Сильва приступил к осаде, которая вследствие укрепленности цитадели требовала большого искусства и громадных усилий. Природа этой местности такова: 3. Скалистый утес значительного объема и огромной высоты окружают со всех сторон обрывистые пропасти непроницаемой глубины, недоступные ни для людей, ни для животных; только в двух местах, и то с трудом, можно приступить к утесу: одна из этих дорог лежит на востоке от Асфальтового озера, а другая, более проходимая, – на западе. Первую, вследствие ее узкости и извилистости, называют Змеиной тропой. Она пробивается по выступам обрыва, часто возвращается назад, вытягивается опять немного в длину и еле достигает до цели. Идя по этой дороге, необходимо попеременно твердо упираться то одной, то другой ногой, ибо если поскользнуться, то гибель неизбежна, так как с обеих сторон зияют глубокие пропасти, способные навести страх и на неустрашимых людей. Пройдя по этой тропинке 30 стадий, достигают вершины, которая не заостряется в узкую верхушку, а, напротив, образует широкую поляну. Здесь первый построил крепость первосвященник Ионатан{42}, назвавший ее Масадой{43}. Впоследствии царь Ирод потратил много труда, чтобы привести ее в благоустроенный вид. Всю вершину на семи стадиях он обвел стеной, построенной из белого камня и имевшей двенадцать локтей высоты и восемь локтей ширины; на ней были возведены тридцать семь башен, каждая из которых достигала пятидесяти локтей высоты; с этих башен можно было проходить в жилые дома, пристроенные к внутренней стороне стены по всей ее длине. Всю же внутреннюю площадь, отличающуюся тучной и особенно рыхлой почвой, царь оставил для возделывания с той целью, чтобы на случай, когда привоз [439] припасов извне сделается невозможным, гарнизон, доверивший свою участь крепости, не терпел бы нужды. У западного входа под стеной, окружавшей вершину, он воздвиг дворец с фасадом, обращенным на север, с чрезвычайно высокими и крепкими стенами и четырьмя башнями на углах, шестидесяти локтей высоты каждая. Внутренняя отделка комнат, галерей и бань была разнообразна и великолепна; каменные колонны были все цельные; стены и полы в комнатах были выложены мозаикой. Во всех жилых помещениях наверху, во дворце и перед стеной он приказал вырубить в скалах много больших цистерн, устроив их так, чтобы они могли давать такой же обильный запас воды, какой могут доставлять источники. Из дворца вел на самую верхушку утеса вырубленный в скале и невидимый снаружи ход, но и видимыми путями неприятель не так легко мог пользоваться: восточный – по самой природе своей, уже описанной нами, был непроходим; а западный путь царь на самом узком месте защитил большой башней, которая отстояла от крепости по меньшей мере на 1000 локтей и которую ни обойти, ни взять было нелегко. Вследствие всего этого даже мирным посетителям проход был крайне затруднителен. Так самой природой и искусственными сооружениями крепость была защищена против неприятельских нападений. 4. Еще более, чем все эти сооружения, достойны были удивления изобилие и долгая сохраняемость заготовленных внутри припасов. В крепости было сложено так много хлеба, что его могло хватить на долгое время, равно как и значительное количество вина и масла; было также и фиников и стручковых плодов в избытке. Когда Элеазар со своими сикариями хитростью овладел крепостью, он нашел все это в свежем виде, как будто оно только что было сложено, а между тем со времени заготовления этих припасов до завоевания римлянами прошло около столетия. Римляне также нашли остаток припасов неиспорченным. Причиной столь долгой сохраняемости следует, бесспорно, принять свойство воздуха, который вследствие высокого положения крепости свободен от всяких землянистых и нечистых примесей. Сверх всего найдено было нагроможденное там царем разного рода оружие на 10 000 человек, равно еще сырое железо, медь и олово. Эти широкие приготовления имели серьезные основания. Ирод, как говорят, приготовил эту крепость местом убежища лично для себя на случай опасности, угрожавшей ему с двух сторон, во-первых, со стороны иудейского народа, который мог свергнуть его и водворить [440] на престол прежнюю династию{44}; большая же и серьезнейшая опасность угрожала со стороны египетской царицы Клеопатры. Последняя не скрывала своих отношений к Ироду и, напротив, беспрестанно приставала к Антонию с просьбой убить Ирода и подарить ей царство иудеев. И действительно, надо только удивляться, как Антоний, порабощенный, к несчастью своему, любовью к ней, не послушался ее требований, при всем том никто не мог ручаться, что он ей не поддаться. Вот какие опасения побудили Ирода укрепить Масаду. Обстоятельства между тем сложились таким образом, что он этой крепостью создал для римлян последнее препятствие в войне с иудеями. 5. Когда римский полководец, как выше уже сообщалось, окружил всю местность снаружи обводной стеной и принял тщательные меры к тому, чтобы никто из гарнизона не мог бежать, он приступил к осаде, хотя для закладки валов найден был лишь один пригодный для этой цели пункт. За крепостью, господствовавшей над восходящей к дворцу и на вершину утеса западной дорогой, находилась скала с огромной площадью, далеко выступавшая вперед, но лежавшая на 300 локтей ниже Масады. Она называлась Левкой{45}. На эту скалу взошел Сильва и приказал своему войску занять ее и подвозить к ней землю. И вот усердными работами многочисленной армии сооружена была могущественная насыпь в 200 локтей высоты, но и этот вал оказался все еще недостаточно высоким и прочным, чтобы служить базисом для машин, а потому на нем воздвигнуто было из камней новое сооружение 50 локтей ширины и такой же высоты. Машины были той же конструкции, что и прежние, придуманные при осадах Веспасианом, а затем Титом; была также построена еще башня 60 локтей высоты, которая сверху донизу была обшита железом и из которой римляне метали камни и другие стрелы, отгонял со стены ее защитников и не позволяя им даже показываться из-за нее. Одновременно с тем Сильва приказал построить большой таран и с того же пункта беспрерывно потрясать эту стену. На разрушение последней едва ли можно было надеяться, ему же все-таки удалось пробить в ней брешь. Но сикарии поспешно выстроили другую стену, которая должна была противостоять машинам. Для того чтобы придать этой стене мягкость, которая могла бы ослаблять силу ударов, они придали ей следующее устройство; взяли длинные балки, плотно связали их концами и расположили двумя параллельными рядами друг от друга на расстоянии толщины стены, а промежуток между ними заполнили землей; для того же, чтобы при [441] возвышении постройки земля не осыпалась, они соединили продольные балки поперечными. Это сооружение получило, таким образом, некоторое сходство с домом. Удары машин, вследствие упругости материала, ослаблялись, а от сотрясений здание оседало и делалось, напротив, еще прочнее. Когда Сильва это заметил, он решил, что огнем скорее можно будет взять стену: по его приказу солдаты начали бросать на нее массами горящие головни. И действительно, постройка, состоявшая большей частью из дерева, быстро зажглась и вследствие своей легкой доступности была охвачена пламенем до самого основания. В начале пожара дул северный ветер, который был опасным для римлян, так как он отгонял пламя от крепости и направлял его прямо им в лицо. Уже они потеряли почти все надежды на успех вследствие того, что вместе со стеной могли сгореть также и их машины. Но внезапно, как по божественному мановению, ветер переменил свое направление, обратился к югу и направил огонь против стены, которая горела уже сверху донизу. Римляне, обрадовавшиеся божественной помощи, возвратились в лагерь, решив на следующий день напасть на врага. На ночь они усилили стражу, дабы никто не мог бежать из крепости. 6. Но Элеазар и не думал о бегстве, да и никому другому он бы этого не позволил. Видя, что стена разрушена огнем, а никакого средства спасения или защиты придумать невозможно, воспроизводя живо перед глазами, как римляне станут обращаться с ними, их женами и детьми, когда попадут к ним в руки, он решил, что все должны умереть. В настоящем положении он признал за лучшее для них смерть, и для того, чтобы ободрить их на этот шаг, он собрал наиболее решительных из своих товарищей и обратился к ним со следующей речью: «Уже давно, храбрые мужи, мы приняли решение не подчиняться ни римлянам, никому-либо другому, кроме только Бога, ибо он один истинный и справедливый царь над людьми. Теперь же настал час, призывающий всех нас исполнить на деле наше решение. Да не посрамим себя мы, которые не хотели переносить рабство еще прежде, когда оно не угрожало никакими опасностями, не предадим же себя теперь добровольно и рабству, и самым страшным мучениям, которые нас ожидают, если мы живыми попадем во власть римлян! Ибо мы первые восстали против них и воюем последними. Я смотрю на это, как на милость божью, что он даровал нам возможность умереть прекрасной смертью и свободными людьми, чего не суждено другим, неожиданно попавшим в плен. Мы же [442] знаем, наверно, завтра мы в руках врагов, но мы свободны выбрать славную смерть вместе со всеми, которые нам дороги. Этому не могут препятствовать враги, хотя бы они очень хотели живыми нас изловить. С другой стороны, и мы не можем победить их в бою. Быть может, в самом начале, когда наши стремления к независимости наткнулись на столь большие препятствия со стороны наших соотечественников и еще больше со стороны неприятеля, мы бы должны были разгадать волю провидения и уразуметь, что Бог обрек на гибель некогда столь любимый им народ иудейский. Ибо если бы он был милостив к нам или менее, по крайней мере, гневался на нас, то не допустил бы гибели столь многих людей, не отдал бы своего священнейшего города на добычу пламени разрушительной ярости врага. Если же это случилось, можем ли мы надеяться на то, что мы одни из всего еврейского народа уцелеем и спасем нашу свободу? Если б мы не грешили перед Богом и не были бы причастны ни к какой вине, а то ведь мы на этом пути были учителями для других! Вы видите, как Бог осмеял наши суетные надежды! Ведь он вверг нас в такую беду, которую мы ожидать не могли и которую нам не перенести. Непобедимое положение крепости не послужило нам на пользу, и хотя мы располагаем богатым запасом провианта и имеем в избытке оружие и все необходимое, мы все-таки, по явному предопределению судьбы, лишены всякой надежды на спасение. Еще недавно огонь, устремившийся сначала на врагов, как-то против воли своей обратился против построенной нами стены. Разве это не гнев божий, постигший нас за многие преступления, которые мы в своей свирепости совершали против своих же соплеменников. Лучше поэтому принять наказание не от наших смертельных врагов – римлян, а от самого Бога, ибо божья десница милостивее рук врагов. Пусть наши жены умрут неопозоренными, а наши дети – не изведавшими рабства, вслед за тем мы и друг другу сослужим благородную службу, тогда нашим почетным саваном будет наша сохраненная свобода. Но прежде мы истребим огнем все наши сокровища и всю крепость. Я знаю хорошо: римляне будут огорчены, когда они не овладеют нами и увидят себя обманутыми в надеждах на добычу. Только съестные припасы мы оставим в целости, ибо это будет свидетельствовать после нашей смерти, что не голод нас принудил, а что мы, как и решились от самого начала, предпочли смерть рабству». 7. Так говорил Элеазар. Но его мнение отнюдь еще не разделяли все присутствовавшие. Одни хотя спешили [443] принять его предложение и чуть не возликовали от радости, так как смерть они считали великой честью для себя, но более мягкие охвачены были жалостью к своим женам и детям, а так как эти тоже видели перед глазами свою верную гибель, то они со слезами переглядывались между собой и тем дали понять о своем несогласии. Элеазар, заметив, что они устрашены и подавлены величием его замысла, побоялся, чтобы они своими воплями и рыданиями не смягчили и тех, которые мужественно выслушали его слова. Ввиду этого он продолжал ободрять их и, глубоко проникнутый величием охватившей его мысли, он повышенным голосом, устремив свой взор в плачущих, сам себя вдохновляя, начал говорить великолепную речь о бессмертии души. «Жестоко я ошибался, начал он, если я мечтал, что предпринимаю борьбу за свободу с храбрыми воинами, решившимися с честью жить, но и с честью умереть. Оказывается, что вы своей храбростью и мужеством нисколько не возвысились над самыми дюжинными людьми, раз вы трепещете перед смертью тогда, когда она должна освободить вас от величайших мук, когда не следует медлить или ждать чьего-либо призыва. От самого раннего пробуждения сознания в нас нам внушалось унаследованным от отцов божественным учением – а наши предки подкрепляли это и мыслью, и делом – что не смерть, а жизнь – несчастье для людей. Ибо смерть дарует душам свободу и открывает им вход в родное светлое место, где их не могут постигнуть никакие страдания. До тех же пор, пока они находятся в оковах бренного тела и заражены его пороками, они, в сущности говоря, мертвы, так как божественное с тленным не совсем гармонирует. Правда и то, что душа может великое творить и будучи привязана к телу, ибо она делает его своим восприимчивым орудием, управляя невидимо его побуждениями и делами, возвышая его над его смертной природой. Но когда она, освободившись от притягивающего ее к земле и навязанного ей бремени, достигает своей родной обители, тогда только она обретает блаженную мощь и ничем не стесняемую силу, оставаясь невидимой для человеческого взора, как сам Бог. Незрима она, собственно, во все время пребывания своего в теле: невидимо она приходит, и никто не видит ее, когда она опять отходит. Сама же она неизменна, а между тем в ней же лежит причина всех перемен, происходящих с телом. Ибо чего только коснется душа, все то живет и процветает, а с чем она разлучается, то вянет и умирает – такова сила бессмертия, присущая ей. Наиболее верное доказательство того, что я вам говорю, дает вам [444] сон, в котором души, нетревожимые телом, отдаваясь самим себе, вкушают самый сладкий покой в общении с Богом, которому они родственны, повсюду летают и предвещают многое из грядущего. Стоит ли бояться смерти, если так приятен покой во сне? И не бессмысленно ли стремиться к завоеванию свободы при жизни и в то же время не желать себе вечной свободы? Уже в силу воспитания, полученного нами на своей родине, мы должны показать другим пример готовности смерти. Но если мы тоже нуждаемся в чужих примерах, так взглянем на индусов, у которых можно научиться мудрости. Эти благородные мужи переносят земную жизнь нехотя, как отбытие какой-нибудь повинности природе, и спешат развязать душу с телом. Без горя, без нужды, а только из страстного влечения к бессмертному бытию, они возвещают другим, что намерены уйти от этого мира. Никто не препятствует им, а, напротив, каждый считает их счастливыми и дает им поручения к умершим родственникам. Так твердо и незыблемо веруют они в общность жизни душ. По выслушании этих поручений они предают свое тело огню для того, чтобы как можно чище отделить от него душу, и умирают, прославляемые всеми. Близкие им люди провожают их к смерти с более легким сердцем, чем другие своих сограждан в далекое путешествие: оплакивают самих себя, умерших же они считают блаженными, так как те уже приняты в сонм бессмертных. Не стыдно ли нам будет, если мы покажем себя ниже индусов, если мы своей нерешительностью посрамим наши отечественные законы, служащие предметом зависти для всего мира? Но если бы даже нас издавна учили как раз противному, а именно, что земная жизнь – высочайшее благо человека, а смерть есть несчастье, то ведь настоящее наше положение требует, чтобы мы ее мужественно перенесли, ибо и воля божия, и необходимость толкают нас на смерть. Бог, по-видимому, уже давно произнес этот приговор над всей иудейской нацией. Мы должны потерять жизнь, потому что мы не умели жить по его заветам. Не приписывайте ни самим себе вины, ни римлянам заслуги в том, что война с ними ввергла нас всех в погибель. Не собственное могущество их довело нас до такого положения, но высшая воля, благодаря которой они только кажутся победителями. Разве от римского оружия погибли иудеи в Кесарии? В то время, когда последние и не помышляли об отпадении от римлян, среди субботнего праздника на них напала кесарийская чернь, которая избила их вместе с женами и детьми, не встречая ни малейшего сопротивления [445] и не робея даже перед римлянами, которые только отпавших, подобно нам, объявили врагами. Мне, пожалуй, возразят, что кесарияне всегда жили в разладе с иудеями и, дождавшись удобного момента, выместили лишь старую злобу. Но что можно сказать об иудеях в Скифополисе? В угоду эллинам они подняли оружие против нас вместо того, чтобы в союзе с нами бороться с римлянами. Помогла ли им эта дружба и преданность эллинам? Вместе с семействами своими они были беспощадно умерщвлены ими. Так их отблагодарили за помощь. То, чего они не допускали нас причинять эллинам, постигло их самих, как будто они замышляли против них зло. Однако слишком долго пришлось бы говорить, если бы я хотел перечислить все в отдельности. Вы знаете, что нет города в Сирии, где не истребляли бы иудеев, хотя последние были более нас враждебны, чем римляне. Дамаскины, например, не имея даже возможности выдумать какой-либо благовидный повод, запятнали свой город ужасной резней, умертвив 18 000 иудеев вместе с женами и детьми (II, 20, 2). Число замученных насмерть в Египте превысило, как мы узнали, 60 000. 0 всех этих случаях можно по крайней мере сказать, что иудеи, живя в чужой стране, не находили того, что нужно для успешной борьбы против врага, но разве те, которые в своей собственной стране вели войну с римлянами, не обладали всеми средствами, которые в состоянии сулить несомненную победу? Оружие, стены, непобедимые крепости и мужество, бесстрашно смотревшее в глаза всем опасностям борьбы за освобождение, все сильнее воодушевляло всех на отпадение. Но все это, исполнявшее нас гордых надежд, выдержало лишь очень короткое время и послужило причиной величайших несчастий. Ибо все завоевано и досталось врагам, как будто оно было приготовлено для того, чтобы придать больше блеска их победе, а не для того, чтобы содействовать спасению тех, которые обладали всем этим. Счастливы еще те, которые пали в бою, ибо они умерли, сражаясь и не изменив свободе. Но кто не будет жалеть тех многих людей, которые попали в руки римлян? Кто для избавления себя от такой же участи не прибегнет к смерти? Одни из них умирали под пытками, мучимые плетьми и огнем, другие, полусъеденные дикими зверьми, сохранялись живыми для вторичного пира на потеху и издевательство врагов. Но больше всех достойны сожаления те, которые еще живут: они каждый час желают себе смерти и не могут найти ее. А где великий город, центр всей иудейской нации, укрепленный столь многими обводными стенами, защищенный столь многими цитаделями [446] и столь исполинскими башнями, – город, который еле окружила вся масса военных орудий, который вмещал в себе бесчисленное множество людей, сражавшихся за него? Куда он исчез, этот город, который Бог, казалось, избрал своим жилищем? До самого основания и с корнем он уничтожен! Единственным памятником его остался лагерь опустошителей, стоящий теперь на его развалинах, несчастные старики, сидящие на пепелище храма, и некоторые женщины, оставленные для удовлетворения бесстыдной похоти врагов. Если кто подумает обо всем этом, как он может еще смотреть на дневной свет, если бы даже он мог жить в безопасности? Кто в такой степени враг отечества, кто так труслив и привязан к жизни, чтобы не жалеть о том, что еще живет на свете? О, лучше мы все умерли бы прежде, чем увидели святой город опустошенным вражеской рукой, а священный храм так святотатственно разрушенным! Но нас воодушевляла еще не бесславная надежда, быть может, нам удастся за все это отомстить врагу. Теперь же, когда и эта надежда потеряна, и мы так одиноко стоим лицом к лицу с бедой, так поспешим же умереть со славой! Умилосердимся над самими собою, над женами и детьми, пока мы еще в состоянии проявить такое милосердие. Для смерти мы рождены и для смерти мы воспитали наших детей. Смерти не могут избежать и самые счастливые. Но терпеть насилие, рабство, видеть, как уводят жен и детей на поругание, – не из тех это зол, которые предопределены человеку законами природы; это люди навлекают на себя своей собственной трусостью, когда они, имея возможность умереть, не хотят умереть прежде, чем доживут до всего этого. Мы же в гордой надежде на вашу мужественную силу отпали от римлян и только недавно отвергли их предложение сдаться им на милость. Каждому должно быть ясно, как жестоко они нам будут мстить, когда возьмут нас живыми. Горе юношам, которых молодость и свежесть сил обрекают на продолжительные мучения; горе старикам, которые в своем возрасте не способны перенести страдания. Тут один будет видеть своими глазами, как уводят его жену на позор; там другой услышит голос своего ребенка, зовущего к себе отца, а он, отец, связан по рукам! Но нет! Пока эти руки еще свободны и умеют держать меч, пусть они сослужат нам прекрасную службу. Умрем, не испытав рабства врагов, как люди свободные, вместе с женами и детьми расстанемся с жизнью. Это повелевает нам закон{46}, об этом нас умоляют наши жены и дети, а необходимости этого шага ниспослана нам от Бога. Римляне желают противного: они только опасаются, [447] как бы кто-нибудь из нас не умер до падения крепости. Поспешим же к делу. Они лелеют сладкую надежду захватить нас в плен, но мы заставим их ужаснуться картине нашей смерти и изумиться нашей храбрости».