Иосиф Флавий. Иудейская война (25)

Глава одиннадцатая После поражения и смерти Вителлия Веспасиан отправляется в Рим, а сын его Тит отправляется в Иерусалим. 1. Распустив посольства и разделив наместничества по заслугам и достоинствам, Веспасиан отправился в Антиохию и, обдумывая здесь, куда ему прежде всего направиться, пришел к решению, что римские дела для него важнее похода в Александрию, так как в этом городе он был уверен, между тем как Рим был волнуем Вителлием. Ввиду этого он послал Муциана в Италию во главе значительной армии из конницы и пехоты. Так как дело происходило зимой, то Муциан не решался ехать морем и повел свое войско сухим путем через Каппадокию и Фригию. 2. В то же время Антоний Прим{60}, бывший тогда правителем Мёзии, поднялся оттуда с третьим легионом, чтобы также напасть на Вителлия. Последний выслал против него с многочисленным войском Цецинну, о котором он, вследствие победы его над Отоном, был высокого мнения. Скорым маршем Цецинна выступил из Рима и столкнулся со своим противником у Кремоны в Галлии – пограничного города Италии. Убедившись здесь в силе и прекрасной организации неприятельского войска, он не отважился на сражение и, считая также обратное отступление опасным, решился на измену{61}. Он собрал подчиненных ему центурионов и трибунов и старался склонить их на переход к Антонию, умаляя в их глазах могущество Вителлия и возвышая, напротив, [316] силы Веспасиана. «Один, – сказал он, – имеет только титул властелина, а другой – силу. Лучше всего будет поэтому, если они из нужды сделают доброе дело, и так как с оружием в руках они неминуемо будут побеждены, то пусть добровольным решением предупредят опасность. Веспасиан в состоянии будет и без них покорить себе то, что ему еще осталось, Вителлий же и при их помощи не сумеет отстоять даже и то, что уже имеет». 3. Многими подобными увещаниями он их склонил и вместе со всем своим войском перешел к Антонию. Но в ту же ночь солдатами овладело раскаяние, да и страх перед тем, кто их послал и который мог еще оказаться победителем. С обнаженными мечами они напали на Цецинну и хотели убить его; и они бы это сделали, если бы трибуны на коленях не вымолили его спасения. Но они согласились только оставить его в живых и заключили его в кандалы, как изменника, намеревавшись послать его к Вителлию. Как только узнал об этом Прим, он приказал трубить о выступлении и повел своих людей вооруженными против отпавших. Последние приняли сражение, но после краткого сопротивления показали тыл и бежали к Кремоне. Тогда Прим своими всадниками отрезал им вход, перебил большую часть тех, которых оцепил, вместе с остальными вторгся в город и отдал его солдатам на разграбление. Много чужих и туземных купцов погибло тогда{62}, как и все войско Вителлия, состоявшее из 30200 человек. Впрочем, и Антоний потерял из своего мёзийского легиона 4500 человек. Цецинну он приказал освободить от оков и послал его к Веспасиану для сообщения ему этих событий. Последний милостиво принял его и нежданными почестями покрыл позор его измены. 4. Известие о приближении Антония вселило также мужество Сабину в Риме: он привлек на свою сторону войска, сосредоточившие в своих руках охрану города, и ночью же занял ими Капитолий. Когда наступило утро, к нему еще примкнули многие знатные граждане, в том числе также и сын его брата – Домициан, на котором главным образом строили надежду на победу. Прим не особенно беспокоил Вителлия, но участники восстания Сабина наполнили его гневом. Жестокий по природе и жадный к благородной крови, он приказал приведенному им в Рим войску взять приступом Капитолий. Штурмовавшие, равно как и сражавшиеся из храма, совершили много подвигов храбрости, но германцы, в конце концов, благодаря своему численному превосходству, овладели холмом. Только Домициан и с ним многие [317] знатные римляне каким-то чудом спаслись, все же остальная масса была разбита наголову; Сабин был приведен к Вителлию и казнен, а храм, после того, как солдаты разграбили находившиеся в нем священные приношения, был предан огню{63}. Только на один день позже прибыл в город Антоний со своим войском; отряды Вителлия стали против него и дрались в трех пунктах города, но были совершенно разбиты. Шатаясь от вина, подобно человеку, перед гибелью своей насытившемуся за обеденным столом, Вителлий вышел из своего дворца, но был схвачен чернью, которая поволокла его по улицам и, вдоволь наглумившись, убила его в самом Риме{64}. Он царствовал восемь месяцев и пять дней. Живи он больше, империи, кажется, не хватило бы для его обжорства{65}. Прочих убитых насчитано было свыше пятидесяти тысяч. Это произошло в третий день месяца апеллая. Через день вступил Муциан со своим войском и прежде всего приказал людям Антония прекратить убийства, ибо последние обыскивали дома и продолжали еще убивать солдат Вителлия и многих граждан из его приверженцев, не делая, впрочем, в своем ожесточении строгого разграничения. Затем он представил народу Домициана в качестве правителя до прибытия его отца. Граждане, освобожденные теперь от всякого страха, радостно провозгласили Веспасиана императором и праздновали его возвышение одновременно с падением Вителлия{66}. 5. Прибыв только что в Александрию{67}, Веспасиан получил эти радостные известия из Рима. В то же время явились посольства с приветствиями со всех частей покорного ему мира; город – второй по величине после Рима – был тесен для нахлынувших масс людей. И вот теперь, когда его власть была признана повсюду и Римское государство неожиданно спасено, Веспасиан опять обратился к не оконченной им еще задаче в Иудее. Сам он готовился в конце зимы ехать в Рим{68}, вследствие чего он быстро закончил свои дела в Александрии, для завоевания же Иерусалима он послал своего сына Тита с отборным войском. Последний отправился сухопутьем до Никополиса, двадцать стадий от Александрии, пересадил здесь войско на корабли и плыл по Нилу до города Тмуиса, Мендесского округа{69}. Высадившись в этом месте, он пошел сухопутьем вперед и устроил стоянку возле городка Таниса. Вторую ночную стоянку он имел в Ираклеополе, а третью – в Пелузии. Здесь он отдохнул два дня; на третий день он перешел через пелузийское [318] устье Нила; весь день шел по пустыне и остановился у храма Зевса Касийского{70}, на следующий день – у Остракины, безводной местности, жители которой привозят себе воду извне. После этого он отдохнул еще в Ринокоруре, достиг затем четвертой станции, Рафии, первого сирийского города, в пятый раз разбил лагерь под Газой, в следующий – под Аскалоном, отсюда двинулся в Ямнию, затем – в Иоппию, а из Иоппии – в Кесарию, куда он намеревался стянуть и остальные военные силы. [319] Пятая книга Глава первая О междоусобицах в Иерусалиме и происходивших из-за этого в городе бедствиях. 1. После того как Тит прошел указанным путем пустыню между Египтом и Сирией, он прибыл в Кесарию, где прежде всего хотел привести в порядок свое войско. В то время как он в Александрии помогал своему отцу укрепить новое, Богом дарованное ему господство, смуты в Иерусалиме еще более разрослись, и образовались три партии, обратившие свое оружие друг против друга, что, пожалуй, в несчастьи можно было бы назвать счастьем и делом справедливости. Враждебные действия зелотов против народа, носившие в себе начало падения государства, подробно описаны выше, от самого возникновения до их гибели. Не без справедливости можно назвать это состояние мятежом в мятеже, который, подобно взбесившемуся зверю, из-за отсутствия питания извне начинает раздирать собственное тело. 2. Элеазар, сын Симона, тот самый, который прежде побудил зелотов отделиться от народа в храм{1}, как бы из негодования против жестокостей, совершаемых изо дня в день неистощимым в своей кровожадности Иоанном, в действительности же потому, что ему было невыносимо подчиняться восставшему против него тирану, помышляя сам о единовластии и стремясь к господству, – этот Элеазар основал отдельную партию, привлекши к себе из влиятельных лиц Иуду, сына Хелкии, и Симона, сына Эзрона, к которому присоединился еще Эзекия, сын Хобари, человек небезызвестный, а каждый из них в отдельности увлекал за собой немалое количество зелотов. Они заняли внутреннее пространство храма и над священными воротами, на виду Святая Святых, водрузили свое оружие. Обилие [320] жизненных припасов укрепляло их дух, ибо жертвенные даяния доставляли этим людям, считавшим все дозволенным, избыток во всем; но они были озабочены малочисленностью своих сил, а потому, сложив оружие на означенном месте, оставались в покое. С другой стороны, преимущество Иоанна над ними в превосходстве сил терялось позицией, которую он занимал, ибо враги стояли над его головой, а потому он не мог нападать на них без опасности для себя. Однако ожесточение не давало ему покоя: терпя больше вреда, чем сам причинял Элеазару, он все-таки не переставал нападать; беспрестанно повторялись вылазки, а перестрелка продолжалась беспрерывно. Все места храма были осквернены убийствами. 3. Симон, сын Гиоры, тот тиран, которого народ в своем отчаянии призвал к себе на помощь и который имел в своих руках Верхний город и большую часть Нижнего, еще с большей настойчивостью напирал теперь на людей Иоанна, подвергавшихся нападению также и сверху. Симон же производил свои нападения снизу, находясь по отношению к Иоанну в таком же положении, в котором последний находился по отношению к тем, которые стояли выше его. Иоанн, теснимый с двух сторон, так же легко терпел потери, как легко наносил их сам, ибо насколько он благодаря своей позиции был сильнее Симона, настолько же он был слабее Элеазара. Нападения снизу он мог легко отражать руками; против тех же, которые сражались с высоты храма, он защищался машинами. В его распоряжении находилось немало катапульт, каменометен и других метательных машин{2}, которыми он не только поражал врагов, но и убивал многих, приносивших жертвы. Хотя они в своем безумии позволяли себе всякие бесчинства, все же они впускали в храм желающих жертвовать, ограничиваясь лишь обыском последних; причем коренные жители обыскивались более строго, чем чужеземные иудеи. Но когда иудеи своими просьбами обезоруживали их жестокосердие и вступали в храм, то здесь они падали жертвами царившей междоусобицы, ибо стрелы силой машин долетали до жертвенника и храма и попадали в священников и жертвоприносителей. Многие, поспевшие из дальних стран ко всемирно известному и священному для всех людей месту, падали перед своими жертвами и своей кровью смачивали алтарь, высоко чтившийся всеми эллинами и варварами. Тела туземцев и чужих, священников и левитов лежали, смешавшись между собой, и кровь от этих различных трупов образовала в пределах святилища настоящее озеро. [321] Испытал ли ты, несчастнейший из городов, нечто подобное от римлян, которые вступали в тебя, для того чтобы тебя очистить от гнусных поступков твоих собственных детей? Ибо божьим городом ты уже перестал быть и не мог больше быть после того, как ты сделался могилой твоих собственных граждан и когда ты храм превратил в кладбище для жертв, павших в междоусобной борьбе. Быть может, ты когда-нибудь опять возродишься, если ты умилостивишь Бога, который разрушил тебя! Однако долг историографа повелевает подавить в себе чувство горести, ибо здесь не место для личной скорби, а для описания событий. Я прослежу поэтому дальнейшее развитие восстания. 4. Таким образом, внутренние враги города были разъединены на три враждебных лагеря: Элеазар и его приверженцы, под охраной которых находились посвященные храму первые плоды, неистовствовали против Иоанна, а шайка последнего грабила жителей и стояла против Симона. Но и Симона для поддержки против другого лагеря мятежников город должен был снабжать провиантом. Иоанн, подвергаясь нападениям с двух сторон, выстраивал своих людей двумя противоположными фронтами и в то время, когда с галерей обстреливал противников, вторгавшихся из города, он посредством машины защищался против копьеметателей, сражавшихся из храма. Как только нападавшие сверху давали ему вздохнуть свободно (что случалось часто, когда те напивались или были утомлены), он во главе многочисленного войска предпринимал смелые вылазки против Симона и по мере того, как отбивал его назад в глубь города, сжигал на всем пространстве здания, наполненные зерном и разного рода другими припасами. Когда отступал Иоанн, то же самое делал Симон, точно они нарочно, в угоду римлянам, хотели уничтожить все, что город приготовил для осады, и умертвить жизненный нерв своего собственного могущества. Последствием было то, что все вокруг храма было сожжено, что в самом городе образовалось пустынное место, вполне пригодное для поля битвы между воюющими партиями, и что весь хлеб, которого хватило бы для осажденных на многие годы, за небольшим исключением был истреблен огнем. Таким образом, город пал от голода, который отнюдь не мог бы наступить, если бы его не подготовили сами же мятежники. 5. В то время, когда город со всех сторон громили его внутренние враги и ютившийся в нем всякий сброд, все население его, как одно огромное тело, терзалось от сознания своей беспомощности. Старики и женщины, приведенные [322] в отчаяние бедствиями города, молились за римлян и нетерпеливо ожидали войны извне, чтобы избавиться от потрясений внутри. Граждане, объятые паническим страхом и совершенно растерявшись, не имели ни времени, ни возможности подумать о возврате; не было также надежды ни на мир, ни на особенно желанное бегство. Ибо все было занято стражами, и как ни враждовали между собой главари разбойников во всем остальном, но мирно расположенных людей или заподозренных в желании бежать к римлянам они убивали как общих врагов; их солидарность только и проявлялась в умерщвлении тех, которые заслуживали быть пощаженными. День и ночь беспрерывно слышались громкие крики сражавшихся, но еще печальнее было тихое стенание плачущих. Хотя несчастья одно за другим приносили все новые и новые поводы к плачу, но страх замыкал рот и сдерживал громкие вопли, боязнь удерживала чувства от проявления, и они терзались подавленными стенаниями. Не было больше уважения и сочувствия к родственникам; исчезла забота о погребении убитых – до того каждый был удручен своим собственным отчаянием. За исключением тех, которые участвовали в мятеже, все сделались бесчувственными ко всему, да и видели они перед собой только неминуемую свою гибель. А мятежники, стоя на грудах трупов, все неистовее боролись между собой, точно они бешеную ярость сосали из трупов под их ногами. Измышляя друг против друга все новые козни, исполняя с бессердечием каждое свое решение, они не оставляли неиспробованным ни единого рода беззакония и жестокости. Иоанн употреблял даже священный лес для постройки военных машин. Народ и священники еще раньше решили подпереть храм снизу и поднять его на двадцать локтей; тогда царь Агриппа с величайшими затратами и усиленными трудами доставил на место из Ливана строевой лес{3}, достойный удивления по стройности и длине стволов; теперь же, когда война прервала строительные работы, Иоанн приказал разрезать балки и строить из них башни, находя эти балки по их размерам пригодными для целей борьбы со сражавшимися с ними сверху храма; он воздвиг башни за стеной, против западной галереи, где, собственно, и возможно было их построить, так как другие части храма отстояли слишком далеко вследствие ступеней. 6. Этими сооружениями, устроенными с неблагочестивой целью, Иоанн надеялся победить своих врагов. Но Бог разрушил его планы, приведя к городу римлян еще прежде, чем кто-нибудь из его людей успел стать на сооруженные им [323] башни. Тит именно выступил из Кесарии{4} с одной частью армии, послав другой части приказание соединиться с ним под Иерусалимом. Он имел при себе три легиона, прежде опустошавшие Иудею при его отце, и двенадцатый легион, который раньше под предводительством Цестия был побежден, но который всегда отличался храбростью, и теперь, помня то поражение, еще с большей жаждой боя спешил отомстить. Пятый легион получил приказание присоединиться к нему через Эммаус, а десятый – через Иерихон идти на Иерусалим. Сам же Тит выступил с остальными отрядами, к которым примкнули вспомогательные войска царей, возобновленные и усиленные, и еще много союзников из Сирии. И та рать, которую Веспасиан выделил из четырех легионов и послал с Муцианом в Италию, была опять пополнена из приведенных Титом отрядов, так как из александрийского войска за ним последовали две тысячи отборных солдат и, кроме них, стянуты были к нему три тысячи воинов из гарнизонов на Евфрате{5}. При нем находился также самый испытанный своей преданностью И славившийся своей опытностью в военном деле друг его, Александр Тиберий, бывший правитель Египта, которому он теперь поручил начальство над войском. Он оказался достойный своего назначения, так как первый из всех признал власть нового императора и с безотчетной преданностью связал свою собственную судьбу с темной еще будущностью последнего. Выделяясь своим возрастом и опытностью, он сопровождал Тита в качестве советника в войне{6}. Глава вторая Как Тит двинулся к Иерусалиму. – Как он, высматривая город, подвергся опасности и где расположился лагерем. 1. Поход Тита во вражескую страну открывали отряды царей и все прочие вспомогательные войска; за ними шли строители дорог и квартирмейстеры, а также вьючные животные с багажом предводителей; за ними, под прикрытием тяжеловооруженных воинов, следовал сам полководец, окруженный многочисленным отборным войском и копьеносцами. Вслед за ними и непосредственно перед машинами ехали принадлежавшие к легионам всадники, а позади машин – трибуны под прикрытием отборного войска и начальники [324] со своими когортами. За ними появлялись полевые знамена с орлом посередине, предшествующие трубачам, а тогда уже – главное ядро легионов, по шести человек в ряду. Каждый легион имел свой обоз, который возил поклажу. Наконец, в хвосте находились наемные отряды и охранявший их арьергард. В таком обычном у римлян порядке похода Тит подвигался через Самарию в Гофну, завоеванную еще его отцом и снабженную теперь гарнизоном. Здесь он переночевал и на следующее утро двинулся дальше. Маршируя целый день, он к вечеру разбил лагерь на месте, называемом иудеями на их родном языке «Шиповой долиной», возле деревни Гаватсаула (что обозначает холм Саула) на расстоянии около тридцати стадий от Иерусалима. Отсюда он с шестьюстами избранных всадников отправился на разведку, желая ознакомиться с укреплениями Иерусалима и настроением иудеев и разузнать вместе с тем, не сдадутся ли они со страха без борьбы при одном его появлении; ибо он знал, как это и было в действительности, что народ, находившийся под гнетом мятежнической партии и разбойников, жаждал мира и только потому бездействует, что чувствует себя бессильным. 2. Пока Тит ехал по большой дороге, ведущей прямо к стене, никто не показывался у ворот; когда же он возле башни Псефина{7}, свернув с дороги, повел свою конницу в сторону, несметные враги ринулись внезапно мимо так называемых Женских башен через ворота, лежавшие против памятника Елены, прорвали линию всадников, бросились навстречу находившимся еще на дороге, воспрепятствовали им соединиться с другими, свернувшими уже в сторону, и таким образом отрезали Тита с немногими людьми. Идти вперед Титу было невозможно, так как все пространство до стены было изрыто канавами, сделанными для плантаций, и поперечными садами, обведенными многими заборами; но и обратное отступление к своим он тоже нашел отрезанным многочисленным неприятелем, находившимся посередине, большинство же его людей, не подозревавшее опасности своего государя{8}, разбежалось в том предположении, что и он вместе с ними повернул назад. Видя тогда, что его спасение может зависеть только от его личной храбрости, он повернул своего коня назад, крикнул своей свите следовать за ним и бросился в самую толпу неприятеля, чтобы силой проложить себе дорогу к своим. Тогда-то можно было убедиться воочию, что перипетии войны и судьба государей находятся в руках божиих: сколько ни летело стрел на Тита, который был без шлема и без щита (ибо, как [325] уже было сказано, он выехал не как воин, а только в качестве разведчика), все-таки ни одна его не задевала, а все без всякого действия просвистели мимо, точно они с умыслом не попадали в цель. С мечом в руках, прокладывая себе дорогу через напиравших на него сбоку, перескакивая через многих, становившихся ему на пути, он мчался на коне через опрокинутых все вперед и вперед. При виде этой смелости Цезаря они подымали крик и друг друга призывали к нападению на него; но куда только устремлялся он, все бежали и рассеивались. Разделявшие с ним опасность товарищи его, получая удары сзади и с боков, держались тесно возле него, ибо каждый из них имел еще надежду на спасение: помочь Титу открыть себе выход прежде, чем его не оцепили. Двое из самых задних пали; один был оцеплен на коне и заколот, другой, соскочивший с коня, был также убит, а его конь уведен. Но с остальными Тит благополучно спасся в лагере. Успехи иудеев при этой первой стычке внушили им сумасбродные надежды: мгновенная милость судьбы вселила в них страшную самоуверенность. 3. На следующий день Тит, после того как ночью присоединился к нему легион из Эммауса, снялся с лагеря и двинулся вперед до места, называемого Скопом. Отсюда открывается вид на город и исполинское здание храма, вследствие чего это примыкающее к северу от города плоскогорье весьма кстати названо Скопом{9}. Находясь еще в семи стадиях от города, он приказал построить для обоих легионов один общий лагерь, а позади них в трех стадиях – другой лагерь для пятого легиона, ибо ввиду того, что солдаты последнего были утомлены от ночного похода, он нашел нужным отвести им более защищенное место, дабы они тем спокойнее могли укрепиться. Едва только они приступили к сооружению лагеря, как появился уже десятый легион из Иерихона, где им оставлена была часть тяжеловооруженных воинов для охраны этого завоеванного Веспасианом прохода. Этот легион получил приказание расположиться лагерем в шести стадиях от Иерусалима на так называемой Елеонской горе, лежащей против города на востоке и отделенной от него глубокой лощиной, называющейся Кидроном. 4. Только война извне, мощно и внезапно обрушившаяся на город, положила конец беспрерывным распрям, царившим между партиями. С ужасом увидели мятежники этот тройной лагерь римлян, и тогда они начали искать сближения между собой и соединения с дурной целью{10}. «Чего мы еще ждем, – говорили они друг другу, – как мы можем [326] допустить, чтобы нам дыхание было отрезано тремя стенами? Неприятель крепко уселся против нас, а мы, запертые в наших стенах, остаемся спокойными зрителями неприятельских действий, как будто бы они были благодетельны для нас, оставляя в бездействии наши руки и наше оружие. Да! Мы храбры только против себя, римлянам же наш раздор поможет покорить город даже без меча». Такими словами они соединились, друг друга ободрили, взялись за оружие и сделали внезапную вылазку против десятого легиона. С ужасающими кликами грянули они через долину и бросились на римлян, работавших над укреплениями. Так как последние разделились по своим работам и большинство сложило с себя оружие (они и не предполагали, чтобы иудеи осмелились на вылазку или чтобы они даже при желании могли предпринять ее ввиду царившего между ними разлада), то внезапное нападение привело их в замешательство: часть бросила работу и сейчас же отступила назад, многие побежали за своим оружием, но были убиты еще прежде, чем могли стать против врагов. К иудеям примыкали ободренные их победой все новые и новые бойцы, а счастье делало их в собственных глазах и в глазах римлян еще более многочисленными, чем они были на самом деле. Солдаты, приученные к боевой тактике и умеющие сражаться сомкнутыми рядами по команде, скорее всего теряют самообладание при неожиданном расстройстве. Поэтому отступили теперь перед нападением застигнутые врасплох римляне. Всякий раз, однако, когда преследуемые оборачивались, они удерживали напор иудеев и наносили раны тем, которые в своей стремительности были менее осторожны. Но по мере того, как масса нападающих все более возрастала, увеличивалось смятение римлян, которые, наконец, были отброшены от своего лагеря. Дело приняло такой оборот, что всему легиону угрожала опасность; но тогда Тит, уведомленный об их опасном положении, быстро поспешил на помощь. Громко негодуя против трусости бежавших, он заставил их повернуть назад, сам во главе прибывшего с ним отборного войска набросился на иудейский фланг, многих смял, еще больше ранил, а остальных обратил в бегство и оттеснил в самую лощину. Иудеи, однако, после большого урона, вскоре выбились из этой местности и, поднявшись на противоположную возвышенность, обернулись лицом и сражались через лощину. До полудня продолжался бой в таком положении; но когда солнце начало клониться к западу, Тит оставил на месте против неприятеля только то войско, с которым он прибыл на помощь, да еще несколько [327] других когорт; остальную же часть легиона он отправил для возобновления шанцевых работ на вершине горы. 5. В этих действиях иудеи усмотрели бегство римлян, и так как поставленный ими на стене вестник возвестил об этом потряхиванием своей одежды, то совершенно свежая многочисленная толпа бросилась с такой стремительностью, что их наступление походило на бег свирепейших зверей. И действительно, никто из построенных в боевом порядке римлян не выдержал их удара; строевая линия, точно под напором тяжелого орудия, была прорвана, и все пустилось бежать вверх по горе. Один Тит с немногими остался посреди склона горы. Его свита, которая из уважения к полководцу, пренебрегая опасностью, осталась при нем, настойчиво умоляла его удалиться от иудеев, ищущих смерти, а не броситься в опасность за войском, которое должно было бы прикрывать его; он должен, наконец, подумать о своем высоком положении в качестве руководителя войны и владетеля мира, чтобы не обратиться в простого солдата и чтобы не подвергать столь явной опасности собственную личность, от которой зависит все. Но он делал вид, будто ничего не слышит, оказывал сопротивление тем, которые ринулись ему навстречу, убивал других, которые силой хотели овладеть доступом вверх, бросился по крутому склону на тесно сплотившуюся массу врагов и отбил их назад. Но иудеи, как они ни были смущены твердым и стремительным нападением Тита, и теперь еще не бежали в город, а, расступившись по обеим сторонам, преследовали бегущих кверху. Этот новый натиск Тит останавливал нападением на фланги. Но между тем солдаты, работавшие наверху над шанцами, увидев, что их товарищи внизу разбежались, были вновь охвачены ужасом и отчаянием. Весь легион рассеялся, так как все считали, что против набега иудеев противостоять невозможно и что Тит также находится в бегстве, ибо, думали они, если бы он удержался на месте, то другие не бежали бы. В паническом страхе бежали они по всем направлениям, пока, наконец, некоторые не увидели полководца в самом водовороте сражения и, полные опасения за его жизнь, возвестили криками всему легиону о его опасном положении. Стыд заставил всех возвратиться: осыпая друг друга упреками за бегство, а еще больше за то, что покинули Цезаря, они со всей силой бросились на иудеев, и как только последние начали отступать, окончательно оттеснили их в долину. Иудеи хотя боролись еще и при отступлении, но римляне благодаря занятому ими возвышению находились в более [328] выгодном положении, вследствие чего они опрокинули неприятеля в самую пропасть. Теперь Тит преследовал тех, которые раньше на него нападали; легион он опять послал к его шанцевым работам, а для отражения неприятеля остался сам с теми отрядами, которые прежде сражались вместе с ним. Чтобы сказать правду, не вдаваясь в преувеличение из лести и не умаляя из зависти, Цезарь один дважды спас угрожаемый легион и доставил ему возможность спокойно укрепить свой лагерь.