Августин, блж. О количестве души (4)

Глава XXXI. Части рассеченного червя движутся: не служит ли это доказательством того, что душа распространена по всему телу? Е. Может быть я и ничего не имел бы, если бы не вспомнил, сколько мы, будучи отроками, удивлялись обыкновенно, как поддергивались хвосты ящериц, отбитые от остального тела; я никоим образом не могу представить себе, чтобы подобное движение совершалось без души, и не понимаю, как это душа не имеет никакого протяжения, если она может быть рассекаема вместе с телом. А. В ответ на это я мог бы указать тебе на воздух и огонь: эти две стихии удерживаются в теле земном и влажном присутствием души, чтобы составлялось смешение всех четырех; а когда душа исходит от тела, устремляются вверх, и высвобождаясь, движут эти тела тем быстрее, чем неожиданнее они вырываются в свежесделанную рану; а затем движение ослабевает и наконец, прекра- 397 щается, как скоро убегающее делается меньшим и меньшим, и улетучивается вовсе. Но меня останавливает то, что я наблюдал этими самыми глазами, — наблюдал пожалуй позже, чем можно тому поверить, но на самом деле не позже, чем я должен был наблюдать. Недавно, когда мы были в Лигурии, юноши наши, бывшие в то время со мною ради своих научных занятий, лежа на земле в тенистом месте, заметили многоножное пресмыкающееся животное, т. е. некоторого длинного червя. Животное это вообще известно, но того, о чем я хочу сказать, никогда в нем не наблюдал. Один из юношей, повернув стиль, который случайно имел при себе, рассек животное пополам: тогда обе части тела разошлись в противоположные стороны с такою скоростью ног и с таким неослабленным напряжением движения, как бы это были два животных одного и того же рода. Пораженные этим дивом и любопытствуя знать причину, юноши тотчас же принесли эти два живых куска к нам, на место, где мы сидели вместе с Алишем. С немалым удивлением наблюдали и мы, как они могли бегать по доске в разные стороны, и как один из них тронутый стилем, сворачивался к месту боли, между тем как другой не чувствовал ничего и продолжал свои собственные движения в другом месте. Да чего более? Мы производили опыты пока было можно, и червяка даже червей уже рассекали на множество частей: все они двигались так, что, если бы это не было сделано нами, и не были видны свежие раны, мы подумали бы, что их столько же и родилось отдельно, и что каждый из них жил сам по себе. Но что сказал я в ту пору этим юношам, когда они с напряженным вниманием обратились ко мне, то я опасаюсь в настоящее время сказать тебе. Мы уже настолько продвинулись вперед, что не ответь я тебе иначе 398 так чтобы это служило в пользу защищаемого мною мнения, существенное положение наше, подкрепленное таким долгим рассуждением окажется рухнувшим, будучи проточено одним червяком. Тем я приказал, чтобы в своих научных занятиях они, как начали, так и продолжали держаться определенного порядка; что в свое время им будет удобнее приступить к исследованию и изучению этого, если бы то оказалось нужным. Но если бы я захотел изложить то, о чем, по удалении их, я рассуждал с Алишем, когда каждый из нас со своей собственной точки зрения припоминал виденное, высказывал предположения, задавался вопросами: то нам пришлось бы говорить гораздо более, чем сколько говорили мы с самого начала со всеми отступлениями и околичностями. Впрочем, я не скрою от тебя что думаю. Если бы в то время мне не было уже известно многое касательно тела, вида, присущего телу, месте, времени, движения, о чем весьма тонко и темно рассуждается по поводу этого же самого вопроса, я бы склонился признать победу за теми, которые говорят, что душа есть тело. Поэтому, насколько могу, я еще и еще убеждаю тебя, не предавайся безрассудно книгам или рассуждениям людей слишком болтливых и до крайности доверяющих этим телесным чувствам, пока не исправишь и не утвердишь стези, которые ведут душу к самому Богу; чтобы научные занятия и труды еще легче, чем бездействие и праздность, не отвратили тебя от этого таинственнейшего и спокойнейшего убежища ума, от которого он странствует в настоящее время в удалении, пока обитает здесь. Теперь же, в противовес тому, что, как я чувствую, приводит тебя в крайнее недоумение, выслушай из многого не то, что тяжеловеснее, а то, что короче; я не мог выбрать того, что для меня вероятнее остального, а мог выбрать то, что более подходяще для тебя. Е. Говори, по- 399 жалуйста, как можешь скорее. А. Прежде всего скажу следующее. Если причина, от которой при рассечении некоторых тел это происходит, неизвестна нам, из-за этого одного мы не должны еще приходить в смущение до такой степени, чтобы считать ложным то многое, что перед тем казалось тебе яснее света. Ведь может случиться, что причина этого неизвестна нам потому, что она скрыта от самой природы человеческой; или быть может она и известна какому-нибудь человеку, но он не может быть нами спрошен, или если бы и был спрошен, не мог бы удовлетворить нас, так как мы не владеем нужными для того способностями умственными. Неужели вследствие этого у нас должно быть отнято то, что мы с противоположной стороны изучили самым основательным образом и что признаем за самое истинное? Если же все то верное и несомненное, что отвечал ты на мои вопросы, остается неприкосновенным, то нам нечего по-детски бояться упомянутого червячка, хотя бы мы и не в состоянии были представить причину его живучести и множественности. Ведь если бы ты имел о ком-нибудь твердое и несомненное убеждение, что он человек добрый, и застал бы его на пару с разбойниками, которых преследовал при чем по какой-нибудь случайности он умер бы прежде, чем мог быть от тебя спрошен: ты, хотя это для тебя навсегда осталось тайною, придумал бы скорее какую угодно причину его сообщества и пиршества со злодеями, чем злодейство и соучастие в злодействе. Так почему же и в данном случае, когда множеством вышеприведенных доказательств, которые и сам ты обсудил основательнейшим образом, для тебя уяснилось, что душа не содержится в определенном месте и потому не имеет никакого такого количества, какое видим мы в теле, — почему ты для объяснения, от чего некоторое животное, бу- 400 дучи рассечено, живет во всех частях, не предположишь другой какой-нибудь причины, только не той, чтобы душа могла быть рассекаема вместе с телом? Если этой причины мы открыть не можем, то не следует ли скорее искать истинного, чем верить ложному? Глава XXXII. С рассечением тела душа не рассекается. Куски рассеченного тела могут жить, хотя бы душа и не была рассечена. Затем о количества души в отношении доблести и могущества. Затем я спрошу у тебя, думаешь ли ты, что в наших словах иное есть звук, и иное то, что обозначается звуком? Е. По моему мнению и то и другое одно и тоже. А. В таком случае скажи мне, откуда происходит самый звук, когда ты говоришь? Е. Кто усомнится, что он от меня происходит? А. Стало быть от тебя происходит и солнце, когда ты называешь солнце? Е. Ты спрашивал меня о звуке, а не о самом предмете. А. Следовательно иное звук, и иное предмет, который обозначается звуком; а ты сказал, что то и другое одно и тоже. Е. Пусть, я уже согласен, что иное обозначавший звук, и иное предмет, который обозначается. А. В таком случае скажи мне, можешь ли ты, зная латинский язык, употребить название sol (солнце) так, чтобы звуку не предшествовало представление о солнце? Е. Никак не могу. А. Ну, а если прежде, чем название это вылетит из твоих уст, ты, желая его высказать, несколько времени пробудешь в молчании, не будет ли содержаться в твоей мысли то, что потом услышит другой выраженным в голосе? Е. Это очевидно. А. Но ведь солнце имеет огромную величину; так нельзя ли и понятие его, которое 401 ты содержишь в мысли до произношения слова, представлять длинным, широким, и т. под.? Е. Никак нельзя. А. Теперь скажи мне: когда вырывается из уст твоих само название, и я, слыша его, представляю себе солнце, которое представлял ты до произношения и при самом произношении слова, а теперь быть может представляем мы оба, — не кажется ли тебе, будто само название как бы получило от тебя то значение, которое передано мне посредством ушей? Е. Кажется. А. Следовательно, если самое название состоит из звука и значения, звук же относится к ушам, а значение к уму: то не полагаешь ли ты, что в названии, как бы в некотором одушевленном существе, звук представляет собою тело, а значение — душу звука? Е. На мой взгляд ничего нет более сходного. А. Теперь обрати внимание на то, может ли звук имени быть разделен на буквы, между тем как душа его, т. е. его значение, не может? Ведь несколько прежде ты сказал, что в нашей мысли оно не представляется тебе ни длинным, ни широким. Е. Вполне с этим согласен. А. Ну, а когда этот звук разделится на буквы, удерживает ли он, по твоему мнению, свое значение? Е. Каким образом отдельные буквы могут иметь то значение, какое имеет составленное из них название? А. Ну, а когда с разделением звука на буквы теряется значение, не кажется ли тебе, что делается нечто похожее на то, что бывает, когда из растерзанного тела исходит душа, и что с названием случается как бы некоторый род смерти? Е. Соглашаюсь с этим, и при том так охотно, как ни с чем в этой речи. А. Итак, если из этого сравнения ты достаточно уяснил для себя, каким образом душа с рассечением тела может не рассекаться, то вникни теперь в то, каким образом могут жить самые куски тела, хотя бы душа 402 и не была рассечена. Ты уже согласился, и согласился, по моему мнению, справедливо, что значение, составляющее как бы душу звука, когда произносится имя предмета, само по себе никоим образом не может быть делимо, между тем как звук, представлявший собою как бы его тело, может. Но в имени sol звук делится так, что ни одна часть его не удерживает никакого значения. Поэтому на буквы его, по разложении тела имени, мы будем смотреть как на члены, лишившиеся души, т. е. потерявшие значение. Но если найдем имя, которое, будучи разделено, может иметь какое-нибудь значение и в отдельных частях, то ты должен будешь согласиться, что рассечение в последнем случае не непременно производит нечто подобное смерти: потому что рассматриваемые отдельно члены покажутся тебе имеющими какое-нибудь значение и как бы дышащими. Е. Разумеется, соглашусь, и жду с нетерпением, чтобы ты произнес такое имя. А. Изволь. По соседству с солнцем, об имени которого у нас выше шла речь, мне припоминается lucifer 1) если рассечь это слово между вторым и третьим слогом, оно в первой своей части, когда мы скажем luci 2), будет иметь некоторое значение, и, следовательно, этою большею половиною тела будет жить. Последняя часть также имеет душу; потому что когда тебе приказывают принести что-нибудь, ты слышишь эту часть 3). Разве ты мог бы повиноваться, когда кто-нибудь скажет тебе: Fer codicem 4), если бы слово fer ничего не значило? Когда это слово присоединяется к luci, _________________ 1) Утренняя звезда, планета Венера. 2) Luci - форма дательного падежа от lux– сеять. 3) Fer – повелительная форма от глагола fero– несу. 4) Принеси, подай книгу. 403 оно произносится lucifer, и значит звезда; а когда отсекается от него, все же нечто значит, и потому как бы удерживает жизнь. Но так как все, что подлежит чувствам, находится в известном месте и времени, или точнее — занимает известное место и время, то чувствуемое глазами разделяется по месту, а ушами — по времени. Как вышеупомянутый червяк, будучи целым, занимал более места, чем его часть; так и когда произносится слово lucifer, требует более продолжительного времени, чем если бы говорилось только luci. Поэтому, если последняя часть слова живет значением при том уменьшении времени, какое сделано известным разделением звука, хотя самое значение остается нераздельным (потому что протяжение во времени имеет не оно, а звук), то также точно следует полагать, что и по рассечении тела червяка, хотя часть его, по тому самому, что была часть, и жила в меньшем месте, однако душа отнюдь не была рассечена и в меньшем месте не сделалась меньшею, хотя при целости животного владела разом всеми членами, простиравшимися на большое пространство. Ибо она владела не пространством, а телом, которое приводила в движение; так же точно как известное значение слова, хотя протяжения во времени не имеет, однако как бы одушевляло и наполняло все буквы имени, имеющия каждая свою меру и протяжение. Этим подобием, которое, чувствую, тебе нравится, в настоящее время, пожалуйста, и удовольствуйся. Рассуждения же более тонких, для которых потребовались бы не подобия, по большей части обманывающие, а самое дело, в настоящий момент не жди: потому что с одной стороны пора закончить такую длинную речь, а с другой — чтобы проникнуть в предметы этого рода и постигнуть их, душа твоя должна предварительно усвоить многое другое, чего у тебя не достает; 404 только тогда ты можешь со всею ясностью понять, действительно ли оно так на деле, как говорит о том некоторые ученейшие мужи, т. е. душа сама по себе делима быть не может, но через тело — может. Теперь же, если хочешь, выслушай от меня, или лучше — узнай через меня, колика душа не по объему места и времени, а по силе и могуществу: потому что таковы, если помнишь, наши первоначальные предположения и распорядок. О числе же душ, хотя по твоему мнению и это относится к тому же вопросу, я не знаю, что тебе сказать. Скорее я сказал бы, что об этом вовсе не следует спрашивать, или что по крайней мере тебе следовало бы подождать с этим вопросом, чем сказать, что число и множество не относится к количеству, или что по отношению к такому темному вопросу я в настоящее время не могу ничем помочь тебе. Ведь если бы я сказал, что душа одна, ты бы зашумел, что в одном — она блаженна, в другом несчастна, и что одна и та же вещь в одно и то же время не может быть и блаженною и несчастною. А если бы я сказал, что она одна и в то же время их много, ты стал бы смеяться; а я не имел бы под руками ничего, чем мог бы во время сдержать твой смех. А если бы я сказал только, что их много, я посмеялся бы сам над собою и скорее выдержал бы твое, чем свое неудовольствие на себя. Поэтому выслушай от меня, то, что по моему мнению ты можешь выслушать с пользою; а что для обоих или одного из нас так тяжеловесно, что может подавить, того не желай ни поднимать, ни налагать. Е. Согласен вполне, и надеюсь, что, насколько будет по силам моей душе, ты изложишь то, о чем на твой взгляд можно говорить со мною с пользою для меня. Глава XXXIII. Сила души создает семь степеней могущества ее в теле, в ней самой и пред Богом. Первая степень души. Вторая степень души. Третья степень души. Четвертая степень души. Пятая степень души. Шестая степень души. Седьмая степень души. О если бы мы оба могли спросить об этом какого либо ученейшего, и не только ученейшего, но красноречивейшего, и во всех отношениях мудрейшего и совершенного человека! Как прекрасно в своей речи и рассуждениях он разъяснил бы, какую силу имеет душа в теле, какую сама в себе, и какую у Бога, к Которому она, будучи весьма чистою, весьма близка, и в Котором имеет для себя высшее и всяческое благо! Теперь же, когда мне недостает такого другого человека, тебе я однако же решаюсь предложить свои услуги. Выгода та, что в ту пору, как я, неученый, буду объяснять, какую силу имеет душа, я без опасения испробую, какую силу имею сам я. Прежде всего однако же я урежу твои слишком широкие и безграничные ожидания: не думай, что я буду говорить о всякой душе, а только — о человеческой, о которой одной мы должны заботиться, если обязаны заботиться о себе. Итак, во-первых, она, как это легко видеть всякому, животворить своим присутствием это земное и смертное тело; собирает его в одно и содержит в единстве, не дозволяя ему распадаться и истощаться; распределяет питание равномерно по членам, отдавая каждому из них свое; сохраняет его стройность и соразмерность не только в том, что касается красоты, но и в том, что касается роста и рождения. Все это, впрочем, может казаться общим человеку с деревьями: потому что и о последних мы говорим что они живут, и видим и утверждаем, что каж- 406 дое из них в своем роде сохраняет себя, питает, растет, рождает. Взойди, поэтому, на другую ступень, и посмотри, какою силою располагает душа в чувствах, где жизнь проявляется очевиднее и яснее. Ибо не следует обращать внимание на то нечестие, вполне грубое и более деревянное, чем самые деревья, которое оно берет под свое покровительство,— нечестие, которое верит, что виноградная лоза чувствует боль, когда с нее срывают кисть, и что деревья не только чувствуют, но и видят и слышат, когда их рубят; для разбора этого святотатственного заблуждения будет другое место. Теперь, как я предположил, обрати внимание на то, какую силу обнаруживает душа в чувствах и в самом движении существа более наглядно одушевленного,— в чувствах и в движении, в которых у нас нет ничего общего с теми, которые прикреплены (к месту) корнями. Душа простирается в ощущение, и в нем чувствует и различает теплое и холодное, шероховатое и гладкое, твердое и мягкое, легкое и тяжелое. Затем, вкушая, обоняя, слушая, видя, она различает бесчисленные особенности вкусов, запахов, звуков, форм. И во всем этом то, что соответствуем природе ее тела, она принимаем, и стремится к тому, а что противоположно этой природе, то отвергает и того избегает. В известный промежуток времени она отвлекается от этих чувств, и восстанавливает их чувствительность как бы посредством праздников своего рода, перебирает сама про себя целыми рядами и на разные манеры образы вещей, которые через них получила; все это и составляет собою сон и сновидения. Делая разные телодвижения и бродя туда и сюда, она нередко находит удовольствие в самой легкости движения, и без труда приводит члены в гармонию; для соединения полов делает чтὸ может, и 407 общением и любовью двойственную природу обращает в одну; склоняет не только к рождению, но и к ласканию, бережению и кормлению детей. Силою привычки привязывается к вещам, через среду которых проводит тело, и которыми тело поддерживает, и отрывается от них, будто от членов, с болью; эта сила привычки, не разрываемая самою разлукою с вещами и промежутком времени, называется памятью. Но всю эту силу, как согласится каждый, душа проявляет и в бессловесных животных. Итак поднимись на третью ступень, которая составляет уже собственность человека, и представь эту память бесчисленных вещей, не приросших силою привычки, а взятых на сохранение и удерживаемых наблюдательностью и при помощи условных знаков; эти разные роды искусств, возделывание полей, постройки городов, многоразличные чудеса разнообразных сооружений и великих предприятий изобретения стольких знаков в буквах, в словах, в телодвижениях, в звуке всякого рода, в живописи и ваянии; столько языков у народов, столько учреждений, то новых, то восстановленных; такую массу книг и всякого рода памятников для сохранения памяти, и такую заботливость о потомстве; эти ряды должностей, властей, честей и чинов в быту ли то семейном, или в государственном внутреннем и военно-служебном, в светском ли то или в священном культе; эту силу соображения и вымысла, потоки красворечия, разнообразие поэтических произведений, тысячи видов подражания ради потехи и шутки, искусство музыкальное, точность измерений, науку вычислений, разгадку прошедшего и будущего на основании настоящего. Велико все это и вполне человечно. Но все это богатство еще обще с одной стороны душам ученым и неученым, с другой—добрым и злым. 408 Подними, поэтому, глаза выше и вспрыгни на четвертую ступень, с которой начинается доброта и все то, что действительно заслуживает хвалы. Начиная с этой ступени, душа осмеливается предпочитать себя не только своему, хотя и составляющему некоторую часть мирового, но и самому мировому телу, и не считать его блага своими благами, а по сравнении с собственным могуществом и красотою, отделять и презирать их; и затем, чем более любит себя, тем более удаляется от нечистот, очищает себя от всякого пятна и старается всячески о возможной красоте своей и убранстве; борется против всего, что становится ей на пути, чтобы отклонить ее от ее предположений и намерений; высоко ценить общество человеческое и не желатъ другому ничего такого, чего не хочет себе; повинуется авторитету и заповедям мудрых, и верить, что через них говорит ей Бог. Этому светлому стремлению души присущ еще труд, и великое и весьма тягостное столкновение со скорбями и прелестями этого миpа. Ибо с самым делом очищения соединяется страх смерти, чисто не великий, но часто весьма сильный. Не велик он бывает тогда, когда в простоте сердца верится (ибо видеть, действительно ли оно так, можно душе только вполне очистившейся), что все управляется божественным провидением и правдою так, что смерть не может несправедливо прилучиться никому, хотя бы ее нанес человек несправедливый. Но боязнь смерти становится сильною и на этой уже степени, когда дело очищения тем менее представляется прочным, чем заботливее о нем стараются, и кажется меньшим от того самого, что по причине страха уменьшается спокойствие, крайне необходимое для исследования вещей таинственнейших. За тем, чем более душа в силу самого успеха своего, чувствует, как велико различие между нею чистою и оскверненною, тем более опа- 409 сается, что, когда она сложит это тело, Бог ее оскверненную может потерпеть еще менее, чем терпит она сама. А нет ничего труднее, как бояться смерти, и в то же время воздерживаться от прелестей этого миpa, как требуют того самые опасности. Но такова сила души, что она может успевать и в этом при помощи правды высочайшего и истинного Бога, которою весь этот мир поддерживается и управляется, которая делает и то, что не только все существует, но и так существует, что существовать лучше решительно не может. Этой правде с великим благочестием и твердою надеждою она и вверяет себя в столь трудном деле своего очищения, чтобы она помогла ей и усовершила ее. Когда это совершится, т. е. когда душа будет свободна от всякого тления и омыта от скверны, тогда наконец она чувствует себя исполненною величайшею радостью, нисколько не боится за себя, не испытывает никакой тревоги за свое положение. Это составляет пятую степень. Ибо иное добиваться чистоты, иное иметь ее; и иное совершенно дело очищать себя оскверненную, иное не дозволять снова оскверняться. На этой степени душа чувствует свою силу во всех отношениях; а когда почувствует это, тогда с некоторою великою и невероятною самоуверенностью устремляется к Богу, т. е. к самому созерцанию истины, и это составляет высочайшую и таинственнейшую награду, ради которой столько понесено труда. Но это действие, т. е. стремление души к уразумению того, что существует истинным и высочайшим образом представляет собою высшее созерцательное душевное состояние. Совершеннее, лучше и нормальнее его нет для души. Эта степень состояния будет, поэтому, шестою. Ибо иное дело очищать самый глаз души, чтобы он не смотрел напрасно и бесцельно, и не видел превратно; иное — 410 сохранять и укреплять его здоровье; а иное обращать ясный и прямой взор на то, что подлежит рассмотрению. Те, которые хотят делать последнее прежде, чем будут очищены и получать исцеление, до такой степени болезненно поражаются этим светом истины, что не только не находит в нем ничего доброго, но даже, напротив, находя в нем весьма много дурного, отказывают ему в названии истины и с некоторым сладострастием и жалким наслаждением, проклиная врачевство, погружаются обратно в свой мрак, который болезнь их может выносить. Поэтому-то по божественному вдохновению и вполне правильно говорит Пророк: Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей (Пс. 50,12). Дух правый, по моему мнению, делает то, что душа в изыскании истины не может уклоняться от прямого пути и заблуждаться. А такой дух не обновится в ней прежде, чем сердце не будет чистым, т. е. прежде, чем самое помышление не устранится и не очистится от всякого пожелания и всякой нечистоты вещей смертных. А что скажу я тебе об этих радостных, об этом наслаждении высочайшим и истинным благом, о тихом мерцании света и вечности, присущих этому видению и созерцанию истины, которое составляет седьмую и последнюю степень души, да даже и не степень, а некоторое постоянное пребывание, в которое восходят теми степенями? Об этом сказали, насколько сочли нужным сказать, некоторые великие и несравненные души, о которых мы думаем, что они видели и видят это. Со своей стороны с полною уверенностью скажу тебе одно: если мы будем с полным постоянством держаться того направления, которое предписывает нам Бог и которого мы решились держаться, то мы достигнем при помощи силы и мудрости божественной той высочайшей причины, или высочайшего ви- 411 новника бытия, или высочайшего начала всех вещей, или иным образом, более соответственно, называемой вещи, постигнув которую, мы действительно увидим, что все под солнцем суета суетствующих 1). Суета есть ложь, а под суетствующими разумеются или обманутые, или обманывающие, или те и другие вместе. Но вместе с тем мы будем в состоянии распознать, какое различие между этим и тем, что существует истинно, и каким образом и это все сотворено однако же Богом Творцом, и как оно, будучи в сравнении с тем ничтожно, рассматриваемое само по себе кажется удивительным и прекрасным. Тогда узнаем, как истинно то, чему повелено нам веровать; как прекрасно и в высшей степени спасительно мы были воспитываемы матерью церковью; как велика была польза того молока, о котором апостол Павел сказал, что он дал его в питье младенцам (1 Кор. 3, 2). Принимать эту пищу, когда кто кормится матерью, в высшей степени полезно; но принимать тогда, когда кто вырос уже, стыдно; отвергать ее, когда она нужна, достойно сожаления; порицать же ее когда бы то ни было или ненавидеть — злодейство и несчастье; а приготовлять и надлежащим образом раздавать ее — дело в высшей степени похвальное и полное любви. И в этой телесной природе, как скоро она повинуется законам божественным, увидим такие смены и чередования, что самое воскресение плоти, которому частью верят с большим трудом, частью вовсе не вверять, признаем за несомненное до такой степени, что для вас не будет вернее восход солнца после захода. Наконец и таких, которые смеются над человеком, воспринятым _________________ 1) Vanitas vanitantium. Так цитуетбл. Августин эти слова Екклесиаста и в других случаях. О чем сам говорит в Retract, lib. I. cap. VII. п. 3 от могущественнейшего, вечного и неизменного Сына Божия в образе и начаток спасения и родившегося от Девы, и над другими чудесами этой истории, и таких мы станем презирать, как тех детей, которые, видевши живописца, рисующего с лежавших перед ним картин, в который он подсматривал, думают, что человек иначе и не может рисовать, как только подсматривая при рисовании в другую картину. При этом в созерцании истины, насколько каждый в состоянии ее созерцать, такое наслаждение, такая чистота, такая неподдельность, такая несомненная достоверность, что каждый полагает, что кроме этого он никогда ничего не знал, хотя и казался самому себе знающим; и так как душа не встречает препятствий к тому, чтобы отдаться истине всецело, то смерть, которой она прежде боялась, т. е. полное бегство и отрешение от этого тела, обратится в предмет желания, как высочайший дар. Глава XXXIV. Один Бог лучше души, и поэтому один Он должен быть предметом почитания. Ты слышал, как велика сила и могущество души. Сказать коротко: если следует призвать, что человеческая душа не есть то, что есть Бог; то также точно следует заключить, что из всего созданного нет ничего ближе ее к Богу. Поэтому в церкви кафолической существует божественное и превосходное предание: «Никакое творение ни должно быть чтимо для души» (с особою охотою говорю теми же словами, какими мне это и было внушено), а должен быть чтим только сам Творец всех существующих вещей, из Которого все, через Которого все, в Котором все, т. е. неизменное начало, неизменная мудрость, неизменная любовь; единый истинный и совершенный Бог, Который всегда был, всегда будет, никогда не был иначе 413 (чем есть), никогда не будет иначе; Которого ничего нет таинственнее, и ничего присущее; Которого трудно найти, где Он есть, а еще труднее найти, где Его нет; с Которым не могут быть все, и без Которого не может быть никто (и так далее, если мы люди можем сказать о Нем что-либо более невероятное, но тем не менее более подходящее и более приличное). Итак, сего единого Бога должна чтить душа, чтить, не давая ему определенных очертаний и без смутных представлений о Нем. Ибо необходимо, чтобы то, что душа чтит, как Бога, она представляла лучшим, чем сама она. А лучшим души не следует считать ни природы, ни земли, ни морей, ни звезд, ни луны, ни солнца, ни всего вообще, чего можно касаться или что можно видеть глазами, ни того наконец, чего видеть мы не можем. Все это даже далеко хуже, чем какая бы то ни была душа, как убеждает в том точный разум, если только любители истины решаются со всевозможным постоянством и тщательностью следовать за ним по пути несколько необычному, и от того трудному. Если же в природе вещей есть что либо иное, кроме того, что познается чувствами, и вообще, кроме того, что занимает какое, либо определенное место, над чем всем мы признали превосходство души; итак если есть что либо иное из сотворенного Богом, — одно из этого хуже души, другое равно ей. Хуже, например, душа бессловесного животного; равны, например, ангелы; но лучше ее ничто. А если есть что либо из этого лучше ее, это зависит от ее греха, но не от природы. Но грех делает ее не до такой степени худшею, чтобы душу бессловесного животного следовало ставить выше ее или уравнивать с нею. Итак, она должна чтить только Бога, который один есть творец ее. Человека же, какого либо другого, хотя бы мудрейшего и совершеннейшего, и вообще 414 какую бы то ни было душу, причастную разуму и блаженнейшую, она должна только любить, подражать ей, и отдавать ей приличное по заслугам и чину. Ибо Господу Богу твоему поклонишися и тому единому послужиши (Втор. 6, 13). Родственным же душам, заблуждающим и падающим, мы обязаны, насколько то возможно и заповедано, подавать помощь, представляя дело так, что и это самое, когда делается хорошо, делается через нас Богом. Ничего не должны мы считать за свое, увлекаясь жаждою пустой славы: одного этого зла достаточно, чтобы низвергнуть нас с высоты в преисподнюю. И ненавидеть мы должны не подавленных пороками, а самые пороки, и не грешащих, а самые грехи. Ибо мы должны желать оказывать помощь всем, даже оскорбившим нас, оскорбляющим или вообще желающим оскорбить. Это истинная, это единственная религия. Примириться через нее с Богом относится к величию души, о котором у нас речь, и которое делает ее достойною свободы; ибо освобождает от всего Тот, служить Которому в высшей степени полезно для всех, и в служении Которому, совершенно угодном, заключается единственная свобода. Но я вижу, что переступил уже границы своего первоначального предположения, и много наговорил тебе без всякого с твоей стороны вопроса. Впрочем, не жалею об этом. Так как это рассеяно по множеству церковных Писаний, то мы не некстати свели его в одно; понять это, однако же, вполне нельзя, разве только кто-нибудь мужественно подвизаясь на четвертой из указанных семи степеней, сохраняя благочестие и приобретая здоровье и силу для восприятия этого, исследует все подробно с особою тщательностью и проницательностью: ибо всем означенным ступеням присуща своя отличительная и особая красота. Более правильно мы называем их действиями. Глава XXXV. Действия души по семи вышеизложенным степеням носят различные названия. Вопрос идет о могуществе души, и может быть так, что все это она делает одновременно, но ей кажется, что она делает лишь то, что делает с затруднением или, по крайней мере, со страхом: потому что она делает это с бόльшим вниманием, чем остальное. Итак, если снова всходить снизу вверх, первое действие, при преподавании, называется одушевлением; второе- чувством; третье- искусством; четвертое- доблестью; пятое- покоем; шестое- вступлением; седьмое- созерцанием. Могут быть они названы и так: из тела; через тело; около тела; в себе самой; к себе самой; к Богу; у Бога. Можно и так: прекрасное из другого; прекрасное чрез другое; прекрасное около другого; прекрасное к прекрасному; прекрасное в прекрасном; прекрасное к красоте; прекрасное пред красотою. Обо всем этом, если тебе покажется что нужным разъяснить, ты спросишь после. В настоящее время я хотел обозначить это столькими названиями для того, чтобы ты не затруднился, когда другие то же самое называют другими именами и употребляют даже иное деление, и чтобы из-за этого ты не отвергал того или иного. Одно и то же совершенно правильно и с полною основательностью может быть называемо и разделяемо бесчисленными способами; а при таком обилии способов, каждый пользуется тем, какой находить для себя более подходящим. Глава XXXVI. Затрагиваются остальные вопросы о душе. Какая религия есть религия истинная. Итак высочайшей и истинный Бог законом ненарушенным и неизменным, которым управляет все создан- 416 ное им, подчинил тело душе, душу Себе, а через это и все Себе; и не оставляет души ни в каком действии ее, или наказанием, или наградою. Он призвал за самое прекрасное, чтобы существовало все, что есть, и существовало так, как оно есть, и распределялось бы по степеням природы в такой порядок, чтобы никакое безобразие ни с какой стороны не оскорбляло взоры, осматривающее целое, а всякое наказание и всякая награда душе своею соразмерностью всегда придавали бы нечто правильной красоты и предначертанному для всего порядку. Душе дано свободное произволение. Усиливающееся опровергнуть это своими пустыми доводами слепы до такой степени, что не понимают, что, по крайней мере, эти пустые и святотатственные вещи они говорят по своей доброй воле. Но свободное произволение дано душе, однако же, не так, чтобы, предпринимая, что либо в силу, она ниспровергла в какой либо части божественный порядок и закон. Ибо дано оно мудрейшим и непобедимейшим Господом всякой твари. Но видеть это дано немногим; и способным к тому делает каждого только истинная религия. Эта истинная религия есть та, которая через примирение воссоединяет душу с единым Богом, от которого она как бы оторвалась через грех. Овладевает же она душою и начинает вести ее в упомянутом третьем действии; в четвертом ожидает; в пятом преобразует; в шестом вводит; в седьмом пасет. Все это делается в одном случае, скорее, в другом медленнее, соответственно степени любви и заслуг той или другой души; и все это делает Бог в высшей степени справедливо, правильно и прекрасно, как бы ни вздумали распоряжаться собою те, относительно которых Он это делает. Что же касается вопроса о том, насколько приносит пользу освящение детей—младенцев, то вопрос этот весьма темный; однако следует верить, 417 что некоторую пользу приносить. Разум найдет это, когда такого рода исследование будет полезно (хотя я предпочел уже отложить на будущее время для своего исследования и многое другое, как нужное для познания). А это будет в высшей степени полезно, если исследование будет совершаться под руководством благочестия. Если это так, то кто имеет право досадовать на то, что душа дана телу для приведения его в движение и управления им, как скоро такой и столь божественный порядок вещей не мог устроиться лучшим образом? Или сочтет себя в праве задавать вопросы о том, какою она делается в этом смертном и бренном теле, когда она и смерти подвергнута справедливо за грех, и может и в самом теле стать высоко по своей доблести? Или какою она будет по смерти, когда наказание смертию должно по необходимости оставаться, если будет оставаться грех, а добродетели и благочестию будет наградою сам Бог, т. е. сама истина? Поэтому прекратим наконец, если угодно, нашу, слишком длинную речь, и приложим неусыпное и благовейное старание о соблюдении божественных заповедей. Другого убежища от стольких зол нет. Если же я сказал что-нибудь более темно, чем ты ожидал, то постарайся, запомнив это, спросить о том в другое более удобное время. Нам не откажет в помощи, если будем просить Его, Тот, Кто свыше является учителем всех. Е. И этою речью я до такой степени приведен в восторг, что считал святотатством прервать ее; и если ты находишь, что пора прекратить разговор, и если тех трех оставшихся вопросов ты счел нужным в настоящее время коснуться, лишь коротко,— я отдамся в этом на твой суд, и в последующем исследовании столь великих предметов буду не только соображаться с временем, в виду твоих занятий, но и заботиться о том, чтобы самому быть более подготовленным.