Меню
Назад » »

Августин, блж. О количестве души (3)

Глава XXIII. Из того, что душа чувствует по всему телу, не следует, чтобы она была одинакового с телом пространства. Что такое чувство, и каким образом происходит зрение. А. Приступим, пожалуй, к тому, что ты желаешь. Но нужно, чтобы ты слушал меня гораздо внимательнее, 372 чем по твоему быть может мнению это следует. Поэтому сосредоточься до возможной степени и отвечай мне, что такое, по твоему мнению, это чувство, которым душа пользуется через тело (Ведь это-то собственно и называется чувством)? Е. Я слышал обыкновенно, что есть пять чувств: зрение, слух, обоняние, вкус и осязание; что сказать тебе больше, я не знаю. А. Разделение это весьма древнее и часто употребляется в речах, обращенных к народу. Но я желал бы, чтобы ты определил мне, что такое самое это чувство,— определил так, чтобы в определении твоем заключались все указанные чувства, и не подразумевалось ничего такого, что не было бы чувством. Если это невозможно, я не настаиваю. Для дела будет достаточно, если ты будешь в состоянии опровергнуть или подтвердить мое определение. Е. Последним я, пожалуй, услужу тебе, насколько могу; хотя и то не всегда без труда. А. Так слушай же. Чувство, по моему мнению, есть то, в силу чего от души не укрывается то, что испытывает тело. Е. Я одобряю это определение. А. В таком случае пристань к нему, как к своему собственному, и защищай его, пока я буду понемногу опровергать его. Е. Буду, пожалуй, защищать, если ты будешь помогать; а если нет, то я уже от него отказываюсь: потому что ты не напрасно, конечно, нашел нужным опровергать его. А. Не подчиняйся до крайности авторитету, особенно — моему, который не существует. «Смей разуметь», как говорит Гораций: пусть разум покоряет тебя прежде, чем страх. Е. Как бы дело ни велось, я решительно ничего не боюсь. Ты конечно не допустишь меня до заблуждения. Но начинай уже; если что имеешь сказать, чтобы откладывание не утомило меня более, чем самые возражения. А. Так скажи же мне, что испытывает твое тело 373 когда ты меня видишь? Е. Нечто испытывает несомненно: потому что глаза, если не ошибаюсь, суть части моего тела; если бы они ничего не испытывали, то каким бы образом я видел тебя? А. Но мне недостаточно твоего уверения, что глаза твои нечто испытывают, если ты не объяснишь, что именно они испытывают. Е. Разумеется, не другое что, как самое зрение, потому что видят. Ведь если бы ты спросил, что испытывает больной, я отвечал бы, что — болезнь,— желающий — желание, опасающийся — опасение, — радующийся — радость. Так почему же бы на вопрос — что испытывает видящий, мой ответ — что испытывает самое зрение, был неправилен? А. Но радующийся чувствует радость, или нет? Е. Полагаю, что так. А. То же я мог бы сказать и о других душевных волнениях? Е. Думаю, что так. А. Стало быть, как скоро глаза что-нибудь чувствуют, они то видят. Е. С этим я никак не могу согласиться: болезни никто не видит, хотя глаза часто ее чувствуют. А. Видно, что твое внимание обращено на глаза; ты следишь за делом хорошо. Итак всмотрись, также ли точно видящий, видя, чувствует зрение, как радующийся, радуясь, чувствует радость? Е. А разве это может быть иначе? А. Но все то, что видящий, видя, чувствует, все то он непременно и видит. Е. Не непременно; а если видя, он чувствует любовь: неужели любовь он видит? А. Осмотрительно и проницательно; радуюсь, что тебя трудно поймать. Но обрати теперь внимание на следующее. Так как между нами решено, что не все то, что глаза чувствуют, и не все то, что, видя, чувствуем, мы непременно видим: то не считаешь ли ты истинным по крайней мере то, что все, что мы видим, то непременно чувствуем? Е. Если бы я с этим не согласился, то каким бы образом могло называться чувством то, что мы видим? А. Ну, а не испытываем ли мы всего того, что чувствуем? 374 Е. Это так А. Следовательно, если все, что мы видим чувствуем, и все, что чувствуем, испытываем: то мы испытываем все, что видим. Е. Не возражаю. А. Значит, когда мы видим друг друга, ты испытываешь меня, а я взаимно тебя? Е. Думаю так, и признать это меня настойчиво принуждает разум. А. Смотри же, что из этого следует. Полагаю, что тебе показалось бы величайшею нелепостью и глупостью, если бы кто стал утверждать, что ты испытываешь какое-либо тело там, где нет самого тела, которое ты испытываешь. Е. Нелепость ясна, и я полагаю, что оно так как ты говоришь. А. Ну, а не очевидно ли для тебя, что мое тело находится в одном месте, а твое в другом? Е. Это очевидно. А. Однако же глаза твои чувствуют мое тело; если же чувствуют, то непременно и испытывают; но они не могут испытывать там, где нет того, что они испытывают; а между тем их нет там, где мое тело; следовательно, они испытывают там, где их нет. Е. Хоть я и согласился со всем тем, с чем казалось мне нелепостию не согласиться; однако этот последний вывод нелеп до такой степени, что я согласен скорее признать, что в предшествующем сделал какую-нибудь неосмотрительную уступку, чем самый вывод признать за истинный. Ведь я и во сне не решился бы сказать, что глаза мои чувствуют там, где их нет. А. В таком случае припомни, на каком месте ты вздремнул: разве ускользнуло бы что-нибудь вследствие твоей неосторожности, если бы ты был также внимателен, как не задолго перед этим? Е. Я действительно стараюсь припомнить и снова обдумать все, о чем мы говорили; но не вижу с достаточною ясностью, в уступке чего я должен был бы раскаиваться, кроме разве того, что, когда мы видим, чувствуют наши глаза. Чувствует быть может само зрение. А. Пусть бу- 375 дет так. Зрение действительно простирается вовне, и через глаза проникает так далеко, что может повсюду осматривать то, что мы видим. От этого бывает, что оно скорее видит там, где находится то самое, что оно видит, но не там, откуда оно выходит, чтобы видеть. В таком случае, когда ты видишь меня, то не ты собственно видишь? Е. Какой безумец скажет это? Во всяком случае вижу я; но вижу простерши зрение посредством глаз. А. Если же ты видишь, то ты чувствуешь; если ты чувствуешь, то ты испытываешь; ты не можешь испытывать что либо там, где тебя нет; там, где ты меня видишь, там нахожусь я; следовательно, ты испытываешь меня там, где нахожусь я. Но если там, где нахожусь я, тебя нет: то я решительно не понимаю, каким образом ты решаешься утверждать, что видишь меня ты. Е. Я говорю, что вижу тебя, где ты находишься, простерши зрение в то место, в котором ты находишься; по признаю, что меня там нет. Если бы я, например, дотронулся до тебя палкою, я дотронулся бы несомненно, и чувствовал бы это; однако же я не был бы там, где дотронулся до тебя. В таком же смысле я говорю, что вижу зрением. Хотя меня и нет там, это однако же не вынуждает меня признать, будто вижу не я. А. Итак ты не сделал никакой необдуманной уступки: потому что можешь отстоять и глаза свои, для которых зрение, как ты говоришь, есть как бы своего рода палка; и то заключение, что глаза твои видят там, где их нет, не представляется нелепостью. Или это иначе тебе кажется? Е. Оно действительно так, как ты говоришь; потому что мне пришло в настоящее время на мысль и следующее: если бы глаза видели там, где они находятся, они видели бы и самих себя. А. Ты правильнее бы сказал не «и самих себя», а «только бы самих себя видели». Ведь там, 376 где они находятся, т. е. какое место они занимают, они занимают место одни; и там, где они находятся, нет ни носа, и ничего другого, смежного с ними. Иначе и ты, пожалуй, был бы там, где я нахожусь, потому что мы оба находимся друг подле друга. Если это так, и если бы глаза видели только там, где они находятся, они не видели бы ничего, кроме самих себя. Если же они самих себя не видят, то мы должны согласиться, что они не только видят там, где их нет, но даже там только и могут видеть, где их нет. Е. После этого у меня не остается никакого сомнения. А. Следовательно, ты не сомневаешься, что глаза испытывают там, где их нет. Ибо где они видят, там чувствуют: так как видеть значит чувствовать; чувствовать же значит испытывать; поэтому, где они чувствуют, там испытывают. Но видят они не в том месте, где находятся; следовательно, они испытывают там, где их нет. Е. Изумительно, как все это я признаю за истину. Глава XXIV. Взвешивается определение чувства. А. Ты пожалуй и прав. Но скажи на милость, все ли то мы видим, что узнаем посредством зрения? Е. Думаю, так. А. И думаешь также, что все, что мы узнаем видя, мы узнаем посредством зрения? Е. И это думаю. А. В таком случае почему мы, видя один только большой дым, узнаем, что под ним скрывается огонь, которого мы не видим? Е. Ты говоришь правду, и я уже не думаю более, что мы видим все, то, что узнаем посредством зрения: потому что мы можем, как ты доказал, видя одно, узнавать другое, до чего зрение не достигает. А. Ну, а можем ли мы не видеть того, что чувствуем зрением? Е. Никоим 377 образом. А. Следовательно, иное дело чувствовать, и иное — знать Е. Совершенно иное: потому что дым, который мы видим, мы чувствуем, а что под ним есть огонь, которого мы не видим, то мы знаем. А. Ты прекрасно рассуждаешь. Но замечаешь, конечно, что когда это случается, то тело наше, т. е. глаза не испытывают ничего от огня, а испытывают от дыма, который они только один видят. Ведь мы согласились выше, что видеть значит чувствовать, а чувствовать значит испытывать. Е. Это так, и я согласен с этим; А. Итак, когда вследствие испытываемого телом впечатления что либо от души не укрывается, то это не всегда извещается одним из упомянутых пяти чувств, а лишь тогда, когда не укрывается самое испытываемое впечатление; потому что огня того мы не видим, не слышим, не обоняем, не вкушаем, не ощущаем, а он не укрывается от нашей души вследствие того, что виден дым. То, вследствие чего он не укрывается, не называется чувством, потому что от огня тело наше ничего не испытывает; а называется познанием через чувство, потому что оно выведено и добыто из испытываемого телом впечатления, хотя и другого, т. е. из усмотрения другой вещи. Е. Понимаю, и вижу прекрасно, что это отвечает и благоприятствует тому определению твоему, которое ты представил защищать мне, как мое собственное. Ведь помнится, ты определил чувство так, что от души не укрывается то, что испытывает тело. Таким образом то, что дает вам видеть дым, мы называем чувством: потому что, видя его, наши глаза, которые суть части тела и тела, испытывают (впечатление от него); но то, что мы узнаем огонь, от которого тело не испытывает ничего, мы не называем чувством. А. Одобряю твою память и последовательность в суждениях; но эта ограда, защищающая определение, грозит 378 падением. Е. Это каким образом? А. Думаю, ты не отрицаешь, что тело наше испытывает нечто, когда мы растем или стареем; очевидно также, что этого мы не чувствуем ни одним из своих чувств; однако же это не укрывается и от души. Следовательно, от нее не укрывается ничто, что испытывает тело; и однако же этого нельзя назвать чувством. Видя большим то, что мы некогда видели меньшим, и видя стариками тех, о которых известно, что они были юношами и детьми, мы заключаем, что и наши тела испытывают некоторое того же свойства изменение даже в настоящее время, когда мы разговариваем. И в этом мы, полагаю, не обманываемся. Скорее я готов признать обман в том, что вижу, чем в той мысли, что волосы мои в настоящее время растут, или что тело мое поминутно изменяется. Если это изменение есть (состояние) испытываемое телом, — чего не отрицает никто,— и не чувствуется в настоящее время нами, а между тем и не укрывается от души, потому что не укрывается от нас: то тело, как я сказал, испытывает такое, что от души не укрывается, и однако же то не есть чувство. Поэтому-то определение, которое не должно бы заключать в себе ничего такого, что не есть чувство, оказывается на деле неправильным, потому что заключает в себе такое. Е. Вижу, что мне остается только просить тебя, чтобы ты или дал другое определение, или исправил, если можешь, это: потому что не могу отрицать ошибочности его в силу сказанного, что я вполне одобряю. А. Исправить его легко. Мне хотелось бы, чтобы ты на это решился. Поверь мне, что ты это и сделаешь, если хорошо понял, в чем оно грешит. Е. Да в чем же другом, как не в том, что обнимает чужое? А. Но каким образом? Е. А таким образом, что тело, хоть бы и в юноше, стареется; поэтому нельзя отрицать, что оно 379 испытывает нечто; а если мы это знаем, то от души не укрывается нечто, что испытывает тело, и однако же этого нельзя восприять никаким чувством: потому чтὸ я в данное время не вижу, что я стареюсь, и не чувствую этого ни слухом, ни обонянием, ни вкусом, ни осязанием. А. Откуда же ты это знаешь? Е. Заключаю об этом разумом. А. На каких же основаниях опирается твой разум? Е. На том, что я вижу других стариками, которые также были юношами, как я теперь. А. А то, что ты их видишь, разве не есть чувство? Е. Кто отрицает это? Но из того, что я их вижу, я предполагаю, что стареюсь и я, хотя этого не вижу. А. Итак, какие же слова, по твоему мнению, нужно прибавить в тому определению, чтобы исправить его, если чувство есть не иное что, как испытываемое телом состояние, не укрывающееся от души, и однако же испытываемое так, что душа знает о нем не через другое какое либо испытываемое ею впечатление или иное тому подобное? Е. Скажи пожалуйста это несколько пояснее. Глава XXV. Как нужно поверять правильность определения. А. Сделаю угодное тебе, и с большею готовностью когда ты не спешишь, чем если бы спешил. Но сосредоточь все свое внимание: то, что скажу я, будет иметь значение для очень многого. Определение содержит не более и не менее того, что нужно для уяснения предположенного; иначе оно во всяком случае неправильно. Действительно ли оно не имеет этих недостатков, это разъясняется перестановкою. Яснее ты увидишь это из следующих примеров. Положим, что ты спросил бы меня: что такое человек; а я определил бы его следующим образом: человек есть животное смертное. Из того, что сказанное 380 мною истинно, не следует, что ты должен признать и определение верным. Прибавив к нему частичку, именно — всякий, ты должен сделать в нем перестановку и посмотреть, останется ли оно истинным и после перестановки, т. е. как истинно то, что всякий человек есть животное смертное, также ли истинно будет и то, что всякое животное смертное есть человек. Увидев, что последнее ложно, ты должен отвергнуть определение в силу того недостатка, что оно обнимает чужое: потому что не один человек есть животное смертное, а и всякое бессловесное животное. Это определение человека обыкновенно исправляется тем, что к смертному прибавляется разумное: потому что человек есть животное смертное разумное, и как всякий человек есть животное разумное смертное, так и всякое разумное смертное животное есть человек. Следовательно, прежнее определение неправильно вследствие большого содержания, потому что содержало и животное бессловесное вместе с человеком; а последнее верно, потому что содержит всякого человека и не содержит ничего более, кроме человека. Оно будет неправильно вследствие меньшего содержания, если прибавишь грамотное. Ибо хотя всякое животное разумное, смертное, грамотное есть человек, однако очень многие люди, которые не грамотны, в этом определении не будут содержаться. Поэтому определение это в первоначальном предложении будет ложно; но если сделать в нем перестановку, оно истинно. Ибо ложно, что всякий человек есть животное разумное, смертное, грамотное; но истинно, что всякое животное разумное, смертное, грамотное есть человек. Но определение будет гораздо неправильнее обоих приведенных, если оно говорит ложь и в первоначальном предложении, и по перестановке. Таковы два следующие: человек есть животное белое; или: человек есть животное четвероногое. Скажешь 381 ли, что всякий человек есть животное белое или четвероногое, или скажешь в обратном порядке,— одинаково скажешь ложь. Но разница будет в том, что первое определение простирается на некоторых людей, потому что много людей есть белых; но последнее не простирается ни на кого, потому что четвероногого человека нет ни одного. Усвой это на всякий случай для проверки определений, чтобы судить о правильности их, излагая их в виде предложения и делая в них перестановку. Много по этому предмету преподается и другого, многословного и очень темного; я постараюсь познакомить тебя с этим понемногу, когда то окажется кстати. Теперь обрати свое внимание на известное наше определение, и рассмотрев его, как человек уже более сведущий, исправь. Мы нашли, что, будучи определением чувства, оно обнимает собою нечто, что не есть чувство, и поэтому, если сделать в нем перестановку, не будет истинно. Так истинно, пожалуй, то, что всякое чувство есть испытываемое телом состояние, не укрывающееся от души, как истинно то, что всякий человек есть животное смертное; но как ложно то, что всякое животное смертное есть человек, потому что и животное бессловесное есть тоже самое; так ложно и то, что всякое испытываемое телом состояние, не укрывающееся от души, есть чувство, потому что у нас в данное время растут ногти, и это от души не укрывается, мы это знаем, однако же не чувствуем, а узнаем посредством заключения. Чтобы исправить первое определение человека, мы прибавили к нему слово — разумое: вследствие этого прибавления, из него исключены животные бессловесные, которые в нем содержались, и определение в таком виде не обнимало ничего, кроме человека, а человека обнимало всего. Не думаешь ли ты, что таким же точно образом следует прибавить нечто 382 и к последнему определению (чувства), чтобы этим исключить из него то, что содержится в нем чужого, и чтобы в нем не разумелось ничего, кроме чувства, а чувство разумелось все? Е. Думаю, что так, но что может быть прибавлено, того не знаю. А. Чувство есть несомненно всякое испытываемое телом состояние, не укрывающееся от души; но выражение это не допускает перестановки по причине известного испытываемого телом состояния, когда оно растет или умаляется с нашего ведома, т. е. так, что это не укрывается от души. Е. Это верно. А. Ну, а это испытываемое состояние само ли по себе не укрывается от души, или через что иное? Е. Очевидно, через иное: потому что иное дело видеть ногти большими, и иное знать, что они растут. А. Следовательно, если самый рост есть испытываемое состояние, а эта величина, которую мы чувствуем, произошла от этого испытываемого состояния, но сама не есть это состояние; то очевидно, что мы знаем это состояние не через него же само, а через иное. Мы скорее чувствовали бы это состояние, чем заключали о нем, если оно не укрывалось от души само по себе, а не через другое. Е. Понимаю. А. В таком случае чего же ты задумываешься над тем, что следует прибавить к этому определению? Е. Теперь я знаю, что следовало бы определить так: чувство есть испытываемое телом состояние, само по себе от души не укрывающееся; ибо и всякое чувство есть такое, и все такое, по моему мнению, есть чувство. А. Если это так, я признаю определение вполне правильным. Но попробуем, если угодно, не грешит ли оно тем другим недостатком, каким грешит определение человека, к которому прибавлено слово — грамотное. Ведь ты, полагаю, помнишь, что сказано было о человеке. Он есть животное разумное смертное грамотное; и что определение это неправильно потому, что оно истинно по переста- 383 новке, а в первоначальном изложении ложно. Ибо то ложно, что всякий человек есть животное разумное, смертное, грамотное; хотя то истинно, что всякое животное разумное, смертное, грамотное есть человек. Определение это неправильно потому, что хотя и не содержит ничего, кроме человека, однако человека содержит не всякого. Может быть таково же и это определение чувства, которое мы выставляем за вполне верное. Ибо хотя всякое испытываемое телом состояние, само по себе от души не укрывающееся есть чувство, однако не всякое чувство есть именно это. Это ты можешь пояснить себе так. Животные бессловесные чувствуют, и все почти обладают упомянутыми пятью чувствами в той мере, в какой дано им то природою; или ты отрицаешь это? Е. Менее всего. Глава XXVI. Есть ли в животных бессловесных знание и разум. А. А не согласишься ли ты с тем, что знание получается лишь тогда, когда какой либо предмет воспринят и создан твердым разумом? Е. Соглашаюсь. А. Но животное бессловесное разумом не пользуется. Е. Согласен и с этим. А. Следовательно, знание на животное бессловесное не простирается; но как скоро что нибудь не укрывается, оно познается; бессловесные животные, поэтому, не чувствуют, если всякое чувство есть испытываемое телом состояние, само по себе от души не укрывающееся. А между тем они чувствуют, как мы согласились в том не задолго прежде. После этого какие же причины могут удерживать нас отвергнуть определение, которое оказалось не в состоянии обнять всякое чувство, потому что в него не входит чувство бессловесных животных? Е. Признаюсь, я ошибся, согласившись с тобою, что знание получается лишь тогда, когда что либо воспринимается твердым разумом. Когда ты об этом спрашивал, я принял в соображение одних только людей. О живот- 384 пых же бессловесных я хотя и не могу сказать, чтобы они пользовались разумом; но не могу отрицать у них и знания. Думаю, что собака знала своего господина, если узнала его, как рассказывается, спустя двадцать летъ 1); о других бесчисленных примерах умалчиваю. А. Скажи, пожалуйста, когда тебе представляются две вещи,— одна, которой нужно достигнуть, и другая, посредством которой ты можешь достигнуть,— какой из них ты придаешь большее значение, и какую предпочитаешь другой? Е. Без всякого сомнения предпочитаю ту, которой нужно достигнуть. А.Из этих же некиих двух вещей, знания и разума, знанием ли мы достигаем разума или разумом знания? Е. Насколько мне представляется, та и другая вещь так тесно между собою связаны, что посредством той и другой можно достигать каждой. Ведь и самого разума мы не достигли бы, если бы не знали, что нужно его достигнуть. Поэтому знание стоит впереди, так как посредством его мы достигаем разума. А. Ну, а самое знание, которое, по твоим словам, стоит впереди, достигается без разума? Е. Я этого не говорил никогда; это было бы величайшим безрассудством А. Стало быть достигается разумом? Е. Нет. А. Ну, так безрассудством? Е. Кто сказал это? А. Так чем же наконец? Е. Ничем, потому что знание врождено нам. А. Ты кажется забыл, с чем мы согласились выше, когда я спрашивал, думаешь ли ты, что знание получается тогда когда какой либо предмет воспринимается твердым разумом. Помнится, ты отвечал, что человеческое знание представляется тебе таким; теперь уже утверждаешь, что человек может иметь некоторое знание и тогда, когда воспринимает предмет без всякого разума. Кому не видно, что нет ничего более противоречащего себе, как эти два положения—что звание получается только тогда, когда какая __________________ 1) Odyss. XVII, 291 sqq. 385 либо вещь воспринимается твердым разумом, и — что есть знание некоей вещи, не воспринятой никаким разумом. Поэтому я желал бы знать, какое из этих двух положений выбираешь ты; потому что и то и другое вместе никоим образом не могут быть истинными. Е. Избираю то, которое только что высказал; потому что с предшествующим я согласился, признаюсь, необдуманно. Ведь когда мы друг с другом ищем разумом истинного, и это делается посредством вопросов и ответов, каким образом разум мог бы дойти до последнего вывода, если бы предварительно не принял что нибудь за верное? А каким образом он мог бы принять что нибудь за верное если бы это что нибудь не было нами узнано? Следовательно; если бы этот разум не нашел во мне чего либо познанного, опираясь на чем он вел бы меня к непознанному, я решительно ничего не узнал бы через него, да и его самого не назвал бы разумом. В виду этого ты напрасно не соглашаешься со мною, что в нас непременно существует некоторое знание прежде разума, от которого сам разум берет свое начало. А. Я сделаю угодное тебе, и как предположил, дозволю тебе исправлять свои ошибки во всех случаях, когда ты будешь недоволен на себя за высказанное с чем либо согласие. Но пожалуйста, не злоупотребляй этим дозволением и не относись небрежно к моим вопросам. Иначе, слишком часто даваемое тобою неправильно согласие на что нибудь, заставит тебя сомневаться и в том, с чем ты согласился правильно. Е. Продолжай лучше начатое. Хоть я и усилю, насколько могу, свое внимание: потому что мне стыдно столько раз отступаться от своего мнения однако я никогда не побоюсь воспротивиться этому стыду и исправить свою ошибку, особенно при твоем содействии. Упрямство не должно быть терпимо из-за того, что желательно постоянно. Глава XXVII. Разум и умозаключение 1). А. Пусть же постоянство это утвердится в тебе как возможно скорее: так приятна мне высказанная тобою мысль! Но пока будь как можно более внимательным к тому, что я хочу сказать. Спрашиваю у тебя, какое по твоему мнению, различие между разумом и умозаключением? Е. Я недостаточно силен, чтобы указать это различие. А. В таком случае скажи, полагаешь ли ты, что человеку уже юноше, или мужу, пожалуй даже мудрому, если только ум у него здрав, разум присущ без всякого перемешивания, как здоровое, например, состояние телу, если оно не страдает от язвы и от ран; или напротив, как способность, например, ходить, сидеть, говорить, может то проявляться, то не про- __________________ 1) Ratio et ratiocinatio. Весь этот трактат о разуме и его деятельности будет недостаточно понятен, если не иметь в виду особенностей латинского языка, которыми он непосредственно вызван. Дело в том, что словом ratio у римлян назывался и разум, и деятельность разума, и результат этой деятельности, т. е. и разум, как душевная способность, и умозаключение, процесс разумной деятельности, добытый умозаключением вывод, положение и пр., как следствие познавательной деятельности разума. Чтобы устранить вытекающую из этого спутанность понятий, особенно неудобную в трактате философского свойства, блж. Августин и останавливает внимание своего собеседника на другом, производном от ratio, слове— ratiocinatio, при помощи которого и старается уяснить Еводию недостаточно им понимаемое различие, между разумом и деятельностью разума. За недостатком в русском языке производимого от разума слова, соответствующего латинскому ratiocinatio, мы вынуждены заменить его в переводе словом — умозаключение. 387 являться? Е. Я полагаю, что здравому уму всегда присущ разум. А. Ну, а то, что мы, спрашивая ли другого, или сопоставляя одно с другим посредством того, с чем согласились и что очевидно само по себе, доходим до познания какой-нибудь вещи,— то всегда ли делается нами или каким бы то ни было мудрым? Е. Не всегда. Ибо и всякий человек, и человек мудрый, как думаю я, не всегда сам ли с собою или с кем другим, доискивается до чего бы то ни было посредством рассуждения: потому что тот, кто доискивается, еще не нашел; следовательно, если бы он всегда доискивался, то никогда бы не находил. Но мудрый нашел уже по крайней мере (чтобы не упоминать о чем либо другом) саму мудрость, которой, будучи еще глупым, доискивался пожалуй и посредством рассуждения, или каким мог другим способом. А. Ты говоришь верно. Так уясни же, пожалуйста, для себя, что то не есть сам разум, когда мы посредством чего-либо, с чем согласились или что знаем, доходим до чего-либо неизвестного: потому что это, как мы теперь согласились с тобою, не всегда присуще здравому уму; а разум присущ всегда. Е. Понимаю, но к чему это? А. А к тому, что незадолго перед этим ты сказал, что я должен согласиться с тобою, что мы имеем знание прежде разума, на том основании, что разум, руководя нас к неизвестному, опирается уже на чем-нибудь известном; между тем как в настоящее время мы нашли, что это, когда оно делается, не следует называть разумом: потому что здравый ум не всегда это делает, хотя разум имеет всегда; а это, пожалуй, правильно называется умозаключением, так как разум есть своего рода взор ума, а умозаключение— разумное исследование, т. е. движение этого взора по всему, что подлежит обозрению. Последнее нужно для того, чтобы 388 найти, а разум — чтобы видеть. Итак, когда этот взор умa, который мы называем разумом, будучи брошен на какой-либо предмет, видит его, — это называется знанием; а если ум не видит, хотя и напрягает взор, — это называется невежеством или незнанием. Ведь и этими телесными глазами не всякий, кто смотрит, видит; это мы легко замечаем в темноте. Из этого, полагаю, ясно, что иное дело взор, и иное дело видеть; в уме эти две вещи мы называем разумом и знанием. Но, может быть, ты имеешь сказать что-либо против этого, или находишь это различие не достаточно ясным? Е. Я доволен этим различием, и охотно соглашаюсь с ним. А. В таком случае скажи мне теперь, для того ли, по твоему мнению, мы бросаем взор, чтобы видеть, или для того мы видим, чтобы бросить взор? Е. Ни один слепой, конечно, не усомнится, что взор существует ради того, чтобы видеть, а не наоборот. А. Следовательно, мы должны признать, что видеть имеет гораздо большую цену, чем иметь взор. Е. Нужно признать, несомненно. А. Следовательно, и знание имеет большую цену, чем разум. Е. Нахожу это последовательным. А. Полагаешь ли ты, что бессловесные животные лучше и счастливее людей? Е. Пусть Бог хранить от такого крайнего безумия. А. Ты пришел в ужас вполне справедливый; но к этому нас приводить высказанное тобою положение. Ты сказал, что они имеют знание, а не имеют разума. Человек же имеет разум, посредством которого с трудом достигает знания. Но пусть он достигает и легко; что особенного придает нам разум, что мы считаем себя выше бессловесных животных, если они имеют знание, а знание, как, оказалось, следует ценить выше, чем разум? 389 Глава XXVIII. Бессловесные животные имеют силу чувства, но не имеют знания. Е. Я решительно вынужден или не допускать знаний у бессловесных животных, или признать без возражения их действительное превосходство надо мною. Но объясни, же мне, пожалуйста, свойство того, что я упомянул о собаке Улисса: ведь удивление к ней побудило меня лаять на ветер. А. Да неужели ты думаешь, что это знание, а не просто только известная сила чувства? Чувством превосходят нас многие бессловесные (отыскивать причину этого теперь не уместно); но умом, разумом, знанием Бог поставил нас выше их. Упомянутое чувство в соединение с привычкой, которая имеет великую силу, может различать то, что подобным душам доставляет удовольствие, и может различать тем легче, что душа животных более привязана к телу, которому принадлежат эти чувства и которым она пользуется для жизни и удовольствия, получаемого ею от того же самого тела. Душа же человеческая посредством разума и знания, о которых у нас речь и которые несравненно превосходнее чувств, возвышается, насколько может над телом, и охотнее наслаждается тем удовольствием, которое внутри ее; а чем более вдается в чувства, тем более делает человека похожим на скота. От этого бывает, что и плачущие дети, чем более чужды разума, тем легче различают чувством даже прикосновение и приближение кормилицы, и не могут выносить запаха других женщин, к которым не привыкли. Поэтому, хотя бы я и прервал одним другое, я с удовольствием занялся бы беседою такого свойства, которая убедила бы душу не погружаться в чувства более, 390 чем сколько требует того необходимость, а отвлекаясь от них, сосредоточиваться более в самой себе и младенчествовать в отношении к Богу. Последнее и значит, совлекшись человека ветхого, сделаться человеком новым. Начинать этим есть прямая необходимость по причине пренебрежения законом Божиим, и в божественных Писаниях ничего не излагается с такою истиною и таинственностью. Я желал бы поговорить об этом поболее, чтобы, под предлогом советов тебе, понудить и себя самого заботиться лишь о том, чтобы отдать себя обратно самому же себе, у которого я особенно в долгу; а через это сделаться и для Бога, как говорит Гораций, слугою — другом Господину 1). А последнее решительно невозможно, если мы не преобразуем себя по Его образу, который Он дал для сохранения, как нечто самое драгоценное и любезное, когда дал нам нас же самих такими, что выше нас нельзя считать ничего, кроме Него Самого. На мой взгляд, нет дела, более трудного к выполнению, и нет дела более похожего на прекращение деятельности: не предпринять, не выполнить его душа не может без помощи того, кому она отдает себя обратно. Поэтому—то человек должен преобразовывать себя по милосердию Того, Чьею благостью и властью он образован. Но мы должны возвратиться к предмету. Находишь ли ты для себя доказанным теперь, что бессловесные животные не имеют знания, и что все то, чему мы удивляемся в них, как имеющим некоторое подобие знания, есть сила чувства? Это действительно доказано; и если по этому предмету остаются некоторые вопросы, которые следовало бы разрешить, я воспользуюсь для этого другим временем; а теперь я желал бы знать, какое ты из этого выведешь следствие? __________________ 1) Horat. Serm. Lib. II, sat. 7. v. 2. et.3 Глава XXIX. Чем отличаются между собою знание и чувство А. А какое другое по твоему мнению, как не то, что вышеприведенное определение чувства, заключавшее в себе сперва что то большее, чем чувство, оказывается в настоящее время страдающим противоположным недостатком, потому что не может обнимать всякое чувство? Ибо бессловесные животные имеют чувство, и не имеют знания; а между тем, что не укрывается, то познается; а все, что познается, без сомнения, относится к знанию. Со всем этим мы с тобою уже согласились. Следовательно, или верно то, что чувство есть испытываемое телом состояние, не укрывающееся от души; или его бессловесные животные не имеют, так как у них нет знания. Но мы признали за бессловесными животными чувство. Следовательно, неправильно определение. Е. Признаюсь, я не нахожу ничего возразить против этого. А. Но обрати внимание еще на одно обстоятельство, которое должно заставить нас еще более стыдиться за это определение. Ты помнишь, конечно, что треть из указанных тебе недостатков определения, безобразнее которого ничего быть не может, заключается в том, что определение является ложным во всех отношениях. Таково известное определение человека: человек есть животное четвероногое. Кто говорит и доказывает, что всякий человек есть животное четвероногое, или, что всякое животное четвероногое есть человек, тот, несомненно, сумасшедший, если не шутит. Е. Ты говоришь правду. А. Ну, а если окажется, что и наше определение чувства страдает таким же недостатком, не следует ли, по твоему мнению, устранить и выбросить его из головы с большею решительностью, чем что-либо другое? Е. Кто это станет отвергать? 392 Но я не желал бы, если это возможно, чтобы ты еще долго удерживал меня на этом предмете и терзал своими вопросиками. А. Не бойся ничего. Дело уже приведено к концу. Или, так как речь идет о различие между бессловесными животными и людьми, ты, быть может, не убедился еще, что иное дело чувствовать, иное знать? Е. Даже очень убедился. А. Итак иное чувствовать, иное знать? Е. Точно так. А. Но мы чувствуем не разумом, а зрением, или слухом, или обонянием, или вкусом, или осязанием. Е. Согласен. А. Все же, что мы знаем, знаем разумом; поэтому никакое чувство не есть знание. А что не укрывается, то относится к знанию; следовательно, то, что какая-либо вещь не укрывается, также точно не относится к какому-либо чувству, как к какому-либо человеку нельзя правильно отнести название четвероногого. Поэтому, то определение наше, принятое тобою, как оказалось, не только входит в чужую область и опускает кое-что свое, но даже вовсе своего не имеет ничего, а содержит все чужое. Е. Что же мы станем делать в таком случае? Неужели ты допустишь, чтобы с этим оно и ушло с твоего суда? Хотя защиту его, как мог, вел я; но самую формулу процесса, которая обманула нас, составил ты. Если я и не мог выиграть дела, я вел его, по крайней мере, добросовестно: этого для меня достаточно. Но ты, который с, одной стороны побудил его смело вступить в тяжбу, а с другой своими опровержениями заставил со стыдом отказаться от нее, - ты что станешь делать, если тебя станут обвинять в злоупотреблении доверием? А. Да разве здесь есть какой-нибудь судья, которого я из-за этого должен был бы опасаться? Я, как частным образом приглашенный юрисконсульт, хотел опровергнуть тебя только для того, чтобы ты запасался нужными свидетелями, и когда дойдет дело до суда, явился на него приготовленным. 393 Е. Так стало быть есть нечто, что ты можешь сказать в пользу этого определения, которое по необходимости вверил для защиты и охраны мне немощному? А. Разумеется, есть. Глава XXX. Из того, что душа повсеместно в теле чувствует, не следует, чтобы она разлита была по всему телу. Е. Что же это такое, скажи на милость? А. А вот что. Хотя иное дело чувство, и иное — знание, однако то свойство их, по которому что-либо от души не укрывается, общее им обоим; как общее и человеку, и бессловесному животному свойство животного, хотя они и весьма различаются между собою. Ибо не укрывается то, что является душе или через организацию телесную, или через просвет умственный; первое составляет принадлежность чувства, последнее — знания. Е. Следовательно то определение остается неприкосновенным и верным? А. Без сомнения, остается. Е. Так в чем же была моя ошибка? А. Ошибка была в том, что ты, не обдумав как следует дела, отвечал утвердительно, когда я спросил тебя: все ли то, что не укрывается, познается? Е. А как же я, по-твоему, должен был бы отвечать? А. Если что-либо не укрывается, это не всегда есть знание, а лишь тогда, если не укрывается через разум; а если не укрывается через тело, то называется чувством, как скоро испытываемое телом состояние не укрывается само по себе. Разве ты не знаешь, что некоторые философы и мужи весьма остроумные полагали, что даже и то, что понимается умом, не подходит под название знания, если понимание не будет так твердо, что поколебать его в уме нельзя будет никаким доводом? Е. Весьма благодарен за это. Но так как уже со всею, по моему мнению, тонкостью разъяснено, что такое 394 чувство, то возвратимся, пожалуйста, к тому вопросу, ради которого мы входили в это разъяснение. В доказательство, что душа имеет такой же объем, как и ее тело, я привел тот аргумент, что, начиная с головы и до последнего пальца ноги, она чувствует прикосновение всюду, где бы ты ни сделал его; это и послужило поводом к тому, что мы перешли к определению чувства, задержавшему нас весьма надолго, хотя, быть может, это и необходимо для дела. Так покажи же теперь пользу этого труда, если она есть. А. А несомненно есть, и при том весьма большая: все, чего мы добивались, сделано. Для того, чтобы усвоить как можно тверже, мы продолжительнее чем ты желал, рассуждали о том, что чувство есть испытываемое телом состояние, не укрывающееся от души; помнишь ли ты по крайней мере то наше открытие, что глаза чувствуют или лучше испытывают известное состоите там, где их нет? Е. Помню. А. Если не ошибаюсь, ты также согласился, или по крайней мере не сомневаешься, что следует согласиться и с тем, что душа гораздо лучше и могущественнее, чем всякое тело? Е. Сомневаться в этом я действительно считаю преступным. А. В таком случае, если тело, в силу некоего соединения с душою, может испытывать известное состояние там, где не бывает, как оказалось случается это с глазами в зрении, то неужели мы душу, благодаря которой обнаруживают такую силу самые глаза, признаем до такой степени грубою и неповоротливою, чтобы от ней укрывалось испытываемое телом cocтояниe, если она не находится там, где происходит самое это испытываемое состояние? Е. Это заключение сильно поражает меня, и до такой степени сильно, что я становлюсь в полный тупик и не знаю не только что отвечать, но и того, где я сам нахожусь. В самом деле, что я мог бы сказать? что то не 395 есть чувство, когда испытываемое телом состояние само по себе от души не укрывается? Но что же такое оно будет, если не это? Или что глаза ничего не испытывают, когда мы видим? Но это крайне нелепо. Или они испытывают там, где они находятся? Но они не видят самих себя, и там, где они, нет ничего кроме них же самих. Или что душа не могущественнее глаз, хотя она то и составляет их могущество? Но бессмысленнее этого ничего нет. Уж не следует ли сказать, что высшую степень могущества составляет испытывать там, где что-либо находится, чем там, где не находится? Но если бы это было верно, зрение не было бы превосходнее остальных чувств. А. А что значит, что глаза например, испытывают какой-нибудь удар, какой- нибудь порез или изменение влаги, — испытывают там, где они находятся, и когда это от души не укрывается, называется не зрением, а ощущением; и потом все подобное глаз может испытывать и в бездушном теле, хотя бы и не было души, от которой испытываемое состояние не укрывалось бы; а то, чего глаз не может испытывать иначе, как под условием, чтобы была присуща ему душа, т. е. то, что испытывает он в зрении, то лишь одно он испытывает там, где сам не находится? Не видно ли из этого всякому, что душа не содержится никаким местом, как скоро глаз, который есть тело, испытывает не в своем месте лишь то, чего никогда не испытывает без души. Е. Скажи пожалуйста, что же мне после этого делать? Ведь на этих основаниях можно заключать, что наши души не находятся в телах? А если это так, то ведь я же знаю, где я нахожусь? Кто вынудить меня признать, что я не сама душа? А. Не смущайся, и относись к этому с большею бодростью. Это рассуждение обращает нас к нам же самим, и насколько это возможно, отвращает от 396 тела. Хотя твое заключение, что душа не находится в теле существа живого одушевленного, и кажется нелепостью: однако были, и думаю, есть и теперь весьма ученые мужи, которые так именно думали. Ты понимаешь сам, что это предмет весьма тонкий и требует для своего рассмотрения достаточно очищенного умственного взора. В данном случае подумай лучше, какое можешь представить другое основание, чтобы доказать, что душа длинна, или широка, или что-либо в том же роде: потому что сам видишь, что тот твой аргумент, об ощущении прикосновения, к истине не прикасается и нисколько не доказывает, чтобы душа была разлита по всему телу, как кровь, например, или, если ты прибавить не имеешь ничего, перейдем к тому, что остается.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar