А. Г. Брикнер / История Петра Великого (9)

Вид города Гааги в XVIII столетии. С голландской гравюры того времени. Король Вильгельм, познакомившийся с царем в Утрехте и Гааге, еще до приезда его в Англию, отзывался о нем не особенно выгодно. Королю не понравилось, что Петр обращал чрезмерное внимание на морское дело, оставаясь, как казалось королю, совершенно равнодушным к другим предметам.[48] Впрочем, король Вильгельм поручил вице-адмиралу Мичелю постоянно находиться при Петре, для сообщения ему необходимых сведений о морском деле. Особенно близко Петр сошелся с маркизом Кармартеном, отличным моряком и многосторонне образованным человеком.[49] Король английский Вильгельм III. С гравированного портрета Хубракена. Через три дня после приезда Петра король Вильгельм посетил его. Царь принял короля в небольшой комнате, служившей ему и некоторым лицам свиты спальною. Воздух в ней оказался до того испорченным, что, несмотря на бывший в то время холод, нужно было отворить окно. Несколько дней спустя царь отдал визит королю. При этом случае он был одет в московское платье; беседа происходила на голландском языке, которым Петр владел в совершенстве.[50] На прекрасные картины, которыми был украшен Кенсингтонский дворец короля, царь не обращал ни малейшего внимания; зато ему чрезвычайно понравился находившийся в комнате короля прибор для наблюдения за направлением ветра.[51] Царь провел в Англии четыре месяца. В течение первого он съездил в Вулич и Детфорд, для осмотра доков и верфей, а вскоре совсем поселился в Детфорде, в доме Эвелина, который стоял рядом с доками. Нет доказательств, чтобы царь собственноручно работал на детфордской верфи. Он был занят главным образом собиранием сведений о судостроении, через комиссара и инспектора флота, сэра Альтона Дина. Петра можно было видеть ежедневно на Темзе, либо на парусной яхте, либо на гребном судне; более всего он любил плавать на каком-нибудь небольшом, принадлежавшем верфи палубном судне.[52] В Лондоне Петр посетил театр, был в маскараде, в музее ученого общества «Royal Society», в Тауэре, на монетном дворе и в астрономической обсерватории. Несколько раз он обедал у Кармартена и других английских вельмож, а также угощал их у себя. В это время знаменитый живописец Кнеллер, ученик Рембрандта, написал великолепный портрет царя, сделавшийся собственностью короля Вильгельма. В апреле Петр пожелал видеть заседание парламента, на которое смотрел сквозь слуховое окно, находившееся над залою заседания.[53] Царю при этом сильно не понравилось ограничение власти короля правами парламента. Петр завязал сношения с главными представителями англиканской церкви; его посетили некоторые епископы; он побывал у архиепископа Кентерберийского, присутствовал при богослужении в англиканской церкви и в собрании квакеров. По поручению духовенства епископ Салисберийский Бёрнет несколько раз был у Петра. Он отозвался о царе весьма неблагоприятно. «Царь человек весьма горячего нрава», писал он между прочим, «склонный к вспышкам, страстный и крутой; он еще более возбуждает свою горячность употреблением водки, которую сам приготовляет с необычайным знанием дела. В нем нет недостатка в способностях; он даже обладает более обширными сведениями, нежели можно ожидать при его недостаточном воспитании; зато в нем нет меткости суждения и постоянства в нраве, чтò обнаруживается весьма часто и бросается в глаза. Особенную наклонность он имеет к механическим работам; природа, кажется, скорее создала его для деятельности корабельного плотника, чем для управления великим государством; корабельные постройки были главным предметом его занятий и упражнения во время его пребывания здесь (в Англии). Он очень много работал собственными руками и заставлял всех лиц, окружавших его, заниматься составлением корабельных моделей. Он рассказывал мне о своем намерении отправить азовский флот для нападения на Турцию; однако он не казался мне способным стать во главе столь великого предприятия, хотя, впрочем, с тех пор его образ действий при ведении войны обнаружил в нем больше способностей, чем казалось тогда (т. е. во время его пребывания в Англии). Он не обнаруживал желания исправить положение Московского государства: он, пожалуй, хотел возбудить в своем народе охоту к учению и дать ему внешний лоск, отправив некоторых из своих подданных в другие страны и пригласив иностранцев в Россию. Была в нем странная смесь страсти и строгости. Он отличается решимостью, но в военных делах не знает толку и кажется вовсе не любознательным в этом отношении. Видевшись с ним часто и беседуя с ним довольно много, я не мог не удивляться глубине Божественного промысла, который вверил такому свирепому человеку неограниченную власть над весьма значительною частью мира».[54] Не все англичане разделяли невыгодное мнение Бёрнета о Петре. В разных английских современных сочинениях восхваляется стремление Петра к просвещению. В сочинении ученого богослова Френсиса Ли встречается составленный, как кажется, по просьбе самого царя, проект о реформе в самых обширных размерах. В проекте, о котором мы будем говорить в другом месте, благим намерениям царя отдана полная справедливость.[55] Бёрнет видел в царе лишь плотника, не чуя в нем великого преобразователя. Лейбниц и Ли ожидали от него коренных и важнейших преобразований. История следующих десятилетий, доказав ошибочность взгляда английского епископа, оправдала мнения Френсиса Ли и Лейбница. Впрочем, Петр во время своего пребывания в Англии тем легче мог казаться односторонним и особенно склонным к ремесленному труду, что, кроме изготовления моделей разных судов, занимался столярною работою. В «Лондонской газете» от 6-го февраля 1698 года напечатан список разной мебели, сделанной самим Петром.[56] Из Детфорда Петр часто ездил в Вулич, главный склад корабельных орудий, знаменитый литейным заводом, обширнейшим в мире арсеналом, практиковаться в метании бомб и учиться морскому искусству. Особенное удовольствие Петру доставили маневры на море, устроенные нарочно для него близ Портсмута. Путешествие в Портсмут и обратно подробно описано в «Юрнале»; при этом царя более всего интересовали железные заводы, мосты, доки и пр. Весьма тщательно осмотрел он в Портсмуте военные суда. На обратном пути он побывал в Соутгемптонском, Виндзорском и Гемптонкортском дворцах. Лорд Кармартен. С редкого портрета, доставленного профессором Оксфордского университета Морфилем. Между тем, из Голландии в Англию, по приказанию Петра, приехал второй посол, Головин, для заключения контрактов с разными мастерами, вступавшими в русскую службу. К этому же времени относится и отдача на откуп маркизу Кармартену торговли табаком в России.[57] Как кажется, личное знакомство царя с королем Вильгельмом не имело особенного значения. Австрийский дипломат, граф Ауерсперг, в то время находившийся в Лондоне, писал императору весною 1698 года, что английскому двору «надоели причуды царя». К этому, однако, прибавлено, что король вообще доволен образом действий Петра, застенчивость которого во время пребывания в Англии несколько убавилась; король — пишет, впрочем, граф Ауерсперг, — редко видел царя, потому что последний не изменял своего образа жизни, вставая и ложась спать очень рано. Об общем впечатлении, произведенном Петром в высших слоях английского общества, можно судить по следующим замечаниям австрийского дипломатического агента Гофмана, написанным по случаю отъезда Петра из Англии: «говорят, что царь намерен поднять своих подданных на уровень цивилизации других народов. Однако из его здешнего образа действий нельзя было усмотреть другого намерения, как лишь желания сделать из русских моряков: он почти исключительно вращался в кругу моряков и уехал таким же мизантропом, каким приехал в Англию».[58] В свою очередь, царь остался очень доволен Англиею. По отзывам некоторых современников, например, Перри и Вебера, эта страна произвела на него глубокое впечатление. Простившись с королем 18-го апреля, Петр 21-го уехал в Голландию, где его с нетерпением ожидал Лефорт.[59] Три недели Петр еще пробыл в Голландии до отправления в Вену. Дальнейшее путешествие совершалось через Клеве, где Петр осмотрел великолепный парк бранденбургского наместника этого герцогства, и Бильфельд, где обратили на себя внимание царя полотняные фабрики; затем он, через Минден, Гильдесгейм, Гальберштадт и Галле, поехал в Лейпциг. Саксонский дипломат Розе, в Голландии наблюдавший за царем, в одном из своих писем выразил удивление тому обстоятельству, что Петр охотнее всего вращается в кругу людей скромных.[60] Строгое инкогнито, соблюдаемое царем в Лейпциге и Дрездене, однако, не мешало устройству разных празднеств в честь его в обоих городах. В Лейпциге он занимался артиллерийскими упражнениями. При въезде русских послов в Дрезден он сидел в четвертой карете; при выходе из нее старался спрятать свое лицо под черную шапочку, и был очень недоволен тем, что некоторые лица увидели его на пути к приготовленным для него комнатам, требовал, чтобы никто на него не смотрел, и грозил, в случае неисполнения требования, немедленным отъездом. Его успокоили и уговорили поужинать. Затем он всю ночь провел в кунсткамере, осматривая особенно тщательно математические инструменты и ремесленные орудия. На другой день, при посещении цейхгауза, Петр удивил всех своими точными сведениями о пушках, замечал малейшие недостатки различных показываемых ему орудий и объяснял причины таких недостатков. После визита матери курфюрста, Анны-Софии, он опять побывал в кунсткамере, а затем в обществе некоторых дам, между которыми находилась известная графиня Кенигсмарк, ужинал у наместника, графа Фюрстенберга. Тут он, развеселившись, взял у одного из барабанщиков барабан и барабанил так искусно, что своею ловкостью превзошел даже настоящих барабанщиков. Выехав из Дрездена, Петр осмотрел крепость и арсенал в Кенигштейне и затем через Прагу отправился в Вену. Граф Фюрстенберг, описывая подробно все частности пребывания царя в Саксонии, замечает: «я благодарю Бога, что все кончилось благополучно, ибо опасался, что не вполне можно будет угодить этому немного странному господину».[61] Император Леопольд не мог не обратить серьезного внимания на сближение с Россиею и потому придавал важное значение появлению царя в Вене. Со времен Герберштейна между Австриею и Московским государством существовали постоянно более или менее оживленные сношения. Теперь же Петр и Леопольд были союзниками в борьбе с Оттоманскою Портою. Незадолго до появления в Вене самого Петра, его послу, боярину Шереметеву, там был оказан отменно хороший прием. Дипломаты разных держав, находившиеся в Вене, с напряженным вниманием следили за путешествием Петра. Из донесений папского нунция мы узнаем довольно любопытные подробности о переговорах между русскими послами и императорским правительством об этикете и церемониале, соблюдаемых по случаю пребывания Лефорта и его товарищей в Вене, а также о расходах для содержания русского посольства в Вене. Представители католицизма питали надежду на успешную пропаганду в России и желали воспользоваться для этой цели пребыванием Петра в Вене и его тогда еще предполагавшимся путешествием в Италию. В Голландии был распространен слух об особенной склонности Петра к протестантизму; рассказывали о его намерении соединить православную церковь с реформатскою; даже передавали басню, будто Петр, во время пребывания в Кенигсберге, причастился св. тайн вместе с бранденбургским курфюрстом по лютеранскому обряду; говорили о желании царя пригласить в русскую службу протестантских ученых для учреждения университетов и академий.[62] Ухаживание за царем англиканского духовенства свидетельствует о некотором старании действовать в пользу англиканской церкви. В Вене рассказывали, что боярин Шереметев тайно принял католицизм и что от Петра можно ожидать того же самого.[63] Нельзя удивляться тому вниманию, которое высокопоставленные духовные лица в Вене обращали на ожидаемое прибытие царя. Торжественный въезд русских послов в Вену происходил 16-го июня вечером; при этом русские жаловались на отсутствие в Вене роскоши и пышности, в противоположность расточительности и великолепию в Кенигсберге.[64] На содержание русских послов император назначил 3 000 гульденов в неделю.[65] Аудиенция была отложена до прибытия подарков царя императору Леопольду, что, впрочем, не мешало свиданию Петра с Леопольдом в «галлерее» дворца «Favorita». Эта встреча имела совершенно частный характер; до нее было определено, что ни царь, ни император не заговорят о делах, но среди дипломатов шли разные слухи о том, что оба государя все-таки в своей беседе затронули восточный вопрос.[66] Передавали разные подробности о наружности царя, его манерах, безграничном уважении к императору Леопольду и т. п. Между прочим, рассказывали, что Петр сильными жестами, большою подвижностью старается скрывать судороги, бывшие действием яда, данного ему будто еще в детстве. «Страсть царя работать на верфях», писал папский нунций, «также объясняется его болезненностью, так как он, вследствие действующего в теле яда, принужден искать некоторые облегчения в сильных телодвижениях». Затем сказано кое-что об умственных способностях Петра и о том, что он во внешнем обращении не столько варвар, сколько образованный человек; к этому, однако, прибавлено, что природная грубость нравов обнаруживается в суровом обращении царя с подчиненными, что царь имеет сведения в области истории и географии и стремится к усовершенствованию своего образования. В другом месте нунций пишет: «царь оказывается вовсе не таким, каким его описывали, по случаю его пребывания при разных дворах, но скорее учтивым, осторожным, приличным и скромным». Весьма любопытно замечание в донесении венецианского дипломата Рудзини: «может быть во всей истории нет примера, чтобы государь без политических причин и не ради дипломатических переговоров, но только по своей наклонности и любознательности предоставлял управление делами в своем государстве другим лицам и предпринял долгое и далекое путешествие, в качестве частного человека, в свите посольства, которое в сущности служить ему свитой и средством безопасности. Может быть, тут действовало намерение пошатнуть древнейшие и важнейшие обычаи, а может быть, имелось в виду заставить подданных последовать примеру государя» и пр. Указав далее на пребывание Петра в Германии, Голландии и Англии, Рудзини описывает личность царя: «хотя он везде обнаруживал некоторую странность нрава, но в то же время выказывал необычайные способности, которые еще гораздо более бросались бы в глаза при более тщательном образовании. Он везде обращал особенное внимание на нравы и обычаи иностранцев, а также на полезнейшие учреждения при управлении государством, тщательно осматривал все относящееся к военному искусству, особенно к артиллерии, более же всего к морскому делу» и т. д.[67] После свидания с императором Леопольдом Петр был в театре; затем посетил арсенал, библиотеку, кунсткамеру, побывал с визитами у императрицы и у римского короля Иосифа. Отношения царя к австрийскому двору были весьма дружеские и непринужденные. Зато в области внешней политики не установилось полного согласия между императором Леопольдом и царем. Петр желал, чтобы император продолжал и усилил военные действия против турок, Леопольд же был склонен к заключению мира. Еще до открытия переговоров между русскими послами и министром императора, графом Кинским, о делах восточных, Лефорт требовал решительного ответа на вопрос, намерена ли Австрия вообще продолжать войну или нет. В личной беседе с Кинским Петр заметил, что желал бы приобрести крепость Керчь в Крыму, дав в то же время почувствовать графу, что императору, как союзнику Московского государства, не следует заключать мира с Портою, не настояв на этой уступке в пользу России. Ответ графа Кинского был уклончив.[68] Между тем, происходили разные празднества. В день тезоименитства царя, 29 июня, у него собралось более 1000 гостей; были музыка, танцы и фейерверк. Достойно внимания, что в этот день утром царь присутствовал при католическом богослужении. Иезуит Вольф в своей проповеди восхвалял царя и, как сказано в статейном списке послов, «объявлял приклады, дабы Господь Бог, яко апостолу Петру дал ключи, так бы дал Великому Государю, Его Царскому Величеству, взять ключи и отверсть турскую область и ею обладать».[69] При дворе в честь Петра было устроено особое празднество, так называемое «Wirthschaft» (11 июня). На этом празднестве царь был в фрисландском костюме. Без соблюдения особенных формальностей, Петр за ужином выпил за здоровье радушного хозяина, а Леопольд осушил бокал за здоровье дорогого гостя. После ужина начался бал. Петр участвовал в танцах с замечательным рвением.[70] Три дня спустя Леопольд посетил царя, соблюдая при этом строгое инкогнито. Затем только, а именно 18 июля, происходила торжественная аудиенция русских послов у императора. При этой церемонии сам царь находился в свите посольства. Император спросил, по обычаю, о здоровье Российского государя; послы отвечали, что как они с Москвы поехали, Его Царское Величество остался в желаемом здоровье. За обедом, последовавшим за аудиенциею, Лефорту поднесли несколько сортов вина; он попробовал каждого сорта, нашел все вина равно вкусными и на французском языке просил дозволения дать отведать их своему доброму другу, стоявшему за его стулом: то был сам царь.[71] Аудиенция Б. П. Шереметева у австрийского императора Леопольда. С гравюры, приложенной к книге «Записка о путешествии Шереметьева». Празднество кончилось посещением царя римским королем. Затем Петр, в сопровождении небольшой свиты, выехал из Вены. Известие о стрелецком бунте заставило его спешить с возвращением в Москву. В католических кружках крайне сожалели, что не состоялась предположенная поездка в Италию. Нет сомнения, что и сам царь сожалел об этом. Особенно Венеция могла считаться одною из главных целей путешествия Петра. Венецианская республика принимала деятельное участие в турецкой войне. Венеция могла бы сделаться для царя полезною школою в отношении к морскому делу. Ни в Англии, ни в Голландии Петр не видел галерного флота, устройство которого в России имело весьма важное значение для турецкой войны. Венеция же славилась своим галерным флотом. Во время путешествия Петра весьма часто заходила речь о предстоящем пребывании его в Венеции. В беседе с венецианским дипломатом Рудзини, в Вене, царь говорил с особенным уважением о республике, выразил благодарность за присылку ему оттуда инженеров и желание видеть Венецию и ее богатый арсенал. До выезда из Вены царь велел сообщить венецианскому дипломату о своем крайнем сожалении, что не имеет возможности побывать в Венеции.[72] Некоторые лица свиты Петра из Вены уже были отправлены в Венецию. Там были сделаны приготовления для приема царя. Правительство решилось потратить для этой цели значительную сумму, намереваясь показать великолепный арсенал и богатые верфи в самом выгодном свете и блестящем состоянии. Число рабочих было значительно умножено к этому времени. В арсенале намеревались в присутствии царя вылить несколько пушек, с надписями в честь его, и поднести их ему в подарок. Решение отменить путешествие в Италию последовало совершенно неожиданно. 16-го июля папский нунций писал, что в этот самый день царь должен был отправиться в Италию,[73] а 19-го июля Петр выехал в Москву; его сопровождали Лефорт и Головин. Возницын остался в Вене для ведения переговоров о продолжении турецкой войны. Очевидно, опасения, внушаемые стрелецким бунтом, заставляли Петра торопиться; он ехал очень быстро, день и ночь. Даже в Кракове, где для царя был приготовлен торжественный обед, он вовсе не останавливался. Однако вскоре были получены более утешительные известия, и это обстоятельство дало Петру возможность осмотреть в Величке известные соляные копи; недалеко от города Бохни он осмотрел находившуюся там в лагере польскую армию. В местечке Раве происходило затем (от 31-го июля до 3-го августа) достопамятное свидание между Петром и польским королем. Здесь оба государя решили сделать нападение на Швецию. Этим самым изменилась, так сказать, система внешней политики России. До этого восточный вопрос стоял на первом плане; теперь же началась борьба за балтийские берега. Король польский Август II. С гравированного портрета того времени. Три дня, проведенные царем в Раве, представляли собою целый ряд тайных конференций, шумных увеселений и военных маневров. Петр и Август понравились друг другу: они обменялись оружием.[74] Из донесений папского нунция в Польше и иезуита Воты мы имеем сведения о некоторых любопытных эпизодах, случившихся во время пребывания царя в Польше. Папский нунций видел Петра в Замостье, где ему был сделан великолепный прием у пани Подскарбиной. Нунций за столом сидел между Петром и Лефортом и старался, беседуя с ними, выхлопотать католическим миссионерам свободный проезд через Россию в Китай. Царь отвечал весьма благосклонно, но выразил желание, чтобы между миссионерами не было французов. Иезуит Вота уже ранее жил в Москве и был лично знаком с Петром. Он видел царя в Томашеве и беседовал с ним о турецких делах. Вота выразил надежду, что Петр, вместе с королем польским, покончит с Турциею, на что царь, шутя, возразил, что дележ медвежьей шкуры происходит обыкновенно не ранее, как после убиения зверя. С особенным удовольствием иезуит Вота прибавил к этому, что царь с благоговением присутствовал при католическом богослужении, охотно принял благословение от него и пр. Эти, как казалось, особенно близкие отношения царя к представителям католицизма были, однако, нарушены отчасти следующим весьма неприятным эпизодом, случившимся в Брест-Литовске. Здесь представился царю католический агент, монсиньор Залевский, и, беседуя с Петром, как-то неосторожно выразился о разделе церквей, называя греческую церковь схизматическою. Царь очень обиделся и сказал, что не намерен терпеть такой грубости, и что если б эти выражения были употреблены в Москве, виновник непременно был бы казнен смертью. Петр до того был раздражен, что обратился к виленской кастелянше, у которой гостил в это время, с просьбою позаботиться тотчас же об удалении неучтивого прелата, так как он, царь, не ручается за себя, если еще раз увидит пред собою виновника столь грубого оскорбления. Залевский должен был уехать немедленно.[75] 25-го августа царь и его спутники прибыли в Москву. Проводив Лефорта и Головина до их квартир, царь отправился в Преображенское. Недаром за границею путешествию Петра приписывали громадное значение. Бломберг писал тогда же: «пребывание Петра на западе не может считаться неслыханным фактом. Совершилось некогда событие, похожее на нынешнее путешествие Петра: в Х веке, один русский государь посетил двор императора Генриха IV, в Вормсе». Очевидно, Бломберг имел в виду появление великого князя Изяслава Ярославовича в Западной Европе, в 1075 году. То обстоятельство, что для приискания подходящего факта нужно было обратиться к столь отдаленному времени, лучше всего доказывало новость и значение появления московского государя в Западной Европе. Обыкновенно русские посольства, отправляемые за границу в XVII веке, производили странное впечатление уже по одному тому, что костюм дипломатов и их свиты был азиатский. Русские дипломаты обыкновенно не знали западноевропейских языков и объяснялись не иначе, как через толмачей. Все это начало изменяться понемногу и именно по случаю путешествия Петра. Правда, Лефорт, Головин и Возницын, особенно при торжественных случаях, были одеты в русское платье; сам Петр, например, посещая в первый раз короля Вильгельма, был одет по-русски; в беседе с императором Леопольдом он говорил по-русски. Свита послов и царя состояла отчасти из татар, калмыков и пр. Но все-таки Лефорт владел другими языками; царь мог свободно говорить по-голландски, весьма часто одевался по западноевропейскому обычаю и вообще старался усвоить себе нравы голландцев, англичан и др. В это время, на западе нередко отзывались о Петре как о представителе прогресса и обсуждали вопрос о переменах в России, которых можно было ожидать вследствие путешествия царя. В августе 1698 года в Торне в гимназии происходил диспут, предметом которого служило путешествие Петра. Тут были защищаемы положения вроде следующих: «по настоящее время русские пребывали во тьме невежества; ныне же царь Петр введет в Россию искусства и науки и этим самым сделается знаменитым государем». В других тезисах пересчитываются главные путевые впечатления во время пребывания царя в Кенигсберге, в Голландии, Англии и Вене, и прибавлено замечание, что царь непременно захочет ввести многое, виденное им, и в России. Россия, сказано в последнем тезисе, примет совершенно иной вид, посвящая себя изучению искусств, наук и военного дела.[76] В том же самом панегирическом духе написана брошюра, явившаяся по случаю пребывания Петра весною 1698 года в Дрездене. В ней выражена надежда, что царь никогда не перестанет содействовать просвещению подданных и пр.[77] Более скептически к этому предмету относился венецианский дипломат Рудзини, замечая: «нельзя сказать, окажутся ли наблюдения, сделанные во время путешествия царя, и приглашение многих лиц в Россию, для обучения подданных и для развития ремесел, достаточным средством для превращения этого варварского народа в цивилизованный и для пробуждения в нем деятельности. Если бы громадным размерам этого царства соответствовали дух и сила воли народа, то Московия была бы великою державою».[78] Мы видели, что Петр, не только занимаясь техникою морского дела, но также и при посещении арсеналов, лабораторий и крепостей, производил впечатление специалиста, эксперта. Нельзя отрицать, что обращение особенного внимания на технику военного дела находилось в самой тесной связи с теми политическими задачами, решение которых предстояло царю в ближайшем будущем. Хотя его и не интересовали отвлеченные вопросы, но он все-таки в беседе с людьми науки и искусства производил впечатление человека чрезвычайно способного и многосторонне образованного. Витзен писал к одному знакомому, что царь в беседе о религиозных вопросах оказался весьма сведущим и подробно знакомым со священным писанием. Петр не ограничивался изучением артиллерийского искусства у людей вроде Штейтнера-фон-Штернфельда: он посещал библиотеки, осматривал нумизматические коллекции, бывал в театрах и пр. Выдержав испытание в качестве корабельного плотника у Геррита Клааса Пооля, он занимался зоологиею, анатомиею и хирургиею. Приготавливая в химической лаборатории фейерверки, он в то же время учился делать микроскопические наблюдения. Его интересовала не только работа на железных заводах и в кузницах, но также и искусство гравирования на меди и пр. Гораздо бòльшее значение, чем все такого рода специальные знания, имело для царя и для России общее впечатление, которое Петр вынес из посещения Западной Европы. Несравненно рельефнее, чем при посещении Немецкой слободы, Петру должна была броситься в глаза громадная разница между приемами общежития в Западной Европе и нравами и обычаями, господствовавшими в Московском государстве. Ознакомившись столь подробно с более высокою культурою, царь не мог не мечтать о преобразованиях и у себя дома. И в письмах Петра во время путешествия, и в его административных и законодательных мерах непосредственно после возвращения в Россию, всюду заметны следы того влияния, которое произвело на него пребывание за границею. Весьма важно было также, что около этого времени целые сотни русских путешественников находились за границею, и что, вследствие путешествия Петра, иностранцы целыми сотнями стали приезжать в Россию. Еще до 1697 года было сделано замечание, что русские вельможи начали устраивать свои дома, свою домашнюю утварь, свои экипажи на иностранный лад; такое влияние западноевропейских обычаев отныне должно было становиться сильнее и сильнее. Прежде было строжайше запрещено хвалить иноземные нравы; теперь же, мало-помалу, изменялись в этом отношении воззрения и правительства, и подданных. Народ, правда, продолжал коснеть в прежних предрассудках, осуждал путешествие Петра и отрицал пользу нововведений. Даже, как мы увидим ниже, в массе распространилась молва, будто царь погиб за границею, а вместо него приехал чужой, самозванец-немец. Народ жестоко ошибался. Петр вернулся таким же, каким он уехал за границу, т. е. настоящим русским. Путешествие его было необходимым результатом всего предыдущего развития России. Главная перемена, состоявшаяся, вследствие путешествия, в самом Петре, заключалась в том, что он, уезжая за границу, хотел научиться прежде всего кораблестроению, а возвратился на родину с обширными и многосторонними познаниями; до этого путешествия он предоставлял заведование делами другим лицам, а после него он взял в свои руки бразды правления. Для России этим самым настала новая эпоха. Глава II. Русские за границею Современники, зорко следившие за путешествием Петра, имели полное право придавать особенное значение тому обстоятельству, что царь, не ограничиваясь своим собственным пребыванием на западе, заставлял и многих своих подданных отправляться за границу. Здесь-то именно царь столкнулся с глубоко вкоренившимися предрассудками народа. Котошихин в своем сочинении о России при царе Алексее Михайловиче, говоря о недостатках русского народа, замечает: «Благоразумный читатель! Чтучи сего писания, не удивляйся. Правда есть тому всему; понеже для науки и обычая в иные государства детей своих не посылают, страшась того: узнав тамошних государств веру и обычаи, начали бы свою веру отменять и приставать к иным, и о возвращении к домам своим и к сродичам никакого бы попечения не имели и не мыслили».[79] Несколько десятилетий до Котошихина произошел случай, доказывающий, что такого рода опасения не были лишены основания. При царе Борисе были отправлены в Германию, во Францию и в Англию пятнадцать молодых людей для обучения. Из них только один возвратился в Россию. Когда русское правительство требовало от английского выдачи «ребят», оставшихся в Англии, английский дипломат отвечал, что русские не хотят возвратиться и что английское правительство не хочет и не может заставить их покинуть Англию. Оказалось, что один из этих «ребят» сделался английским священником, другой служил в Ирландии секретарем королевским, третий был в Индии, где занимался торговлею, и пр. Узнали даже, что русский, сделавшийся английским священником, «за английских гостей Бога молит, что вывезли его из России, а на православную веру говорит многую хулу».[80] В то время каждый русский, хваливший чужие государства или желавший ехать туда, считался преступником. При Михаиле Феодоровиче князя Хворостинина обвиняли в ереси и вменяли в преступление его желание отправиться за границу и выражение вроде того, будто «на Москве людей нет, все люд глупый, жить ему не с кем». Чрезвычайно любопытно замечание князя Голицына в первой половине XVII века: «русским людям служить вместе с польскими нельзя, ради их прелести: одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины русских людей».[81] Нельзя не вспомнить при этом случае, что наставниками молодого Ордына-Нащокина, бежавшего за границу, были поляки. Лжедимитрий, находившийся под влиянием польской цивилизации, упрекал бояр в невежестве, говоря, что они ничего не видали, ничему не учились, и обещал дозволить им посещать чужие земли, где они могли бы хотя несколько образовать себя.[82] При царях Михаиле и Алексее господствовали на этот счет мнения, противоположные воззрениям Бориса и Димитрия. Олеарий рассказывает, что когда однажды какой-то новгородский купец намеревался отправить своего сына для обучения за границу, царь и патриарх не хотели дозволить этого.[83] Известный Юрий Крижанич, который сам своим богатым и многосторонним образованием был обязан западу, ратовал против поездок за границу. Упадок и анархию Польши он приписывал обычаю молодых дворян отправляться за границу. Поэтому-то он и предлагал запретить всем царским подданным «скитание по чужих землях».[84] И действительно, существовало что-то вроде такого запрещения. Шведские дипломаты, находившиеся в России в XVII веке, заметили, что русским запрещено ездить за границу из опасения, что они возлюбят учреждения запада и возненавидят порядки Московского государства.[85] Котошихин пишет: «о поезде московских людей, кроме тех, которые посылаются по царскому указу и для торговли, ни для каких дел ехать не дозволено».[86] Поводом к путешествиям русских за границу в XVII веке служили дела дипломатические и религиозные цели. Русские дипломаты в то время никогда не оставались долго за границею. Путешествия с благочестивою целью предпринимались не в Западную Европу, а в турецкие владения. Ни дипломаты, ни пилигримы не имели в виду систематического изучения чего-либо за границею. До эпохи Петра русские отправлялись за границу ради учения в самых лишь редких исключениях. Зато иногда проживавшие в Москве иностранцы посылались за границу ради усовершенствования в какой-либо науке или в каком-либо мастерстве.[87] В 1692 году сын подьячего посольского приказа Петр Постников был отправлен за границу для изучения медицины. В г. Падуе в 1696 году он приобрел степень доктора. Затем, однако, сделался не врачом, а дипломатом.[88] В самом начале 1697 года, следовательно, за несколько недель до отъезда самого царя за границу, Петр отправил 28 молодых дворян в Италию, преимущественно в Венецию, 22 других в Англию и Голландию, — «учиться архитектуры и управления корабельного». Все они принадлежали к знатнейшим в то время фамилиям. Ни один из них не сделался замечательным моряком; зато некоторые, например, Борись Куракин, Григорий Долгорукий, Петр Толстой, Андрей Хилков и пр., прославились на поприще дипломатическом, военном, гражданском. Следовательно, та специальная цель, с которою были отправлены эти молодые дворяне за границу, не была достигнута; зато результат пребывания их на западе оказался гораздо богаче и заключался в многостороннем образовании вообще. Отправляя молодых дворян в Венецию, Англию и Голландию с целью создать русских моряков, Петр как-то невольно создал школу государственных деятелей. Не легко расставались молодые русские аристократы с родиною. Едва ли кто из них знал какой-нибудь иностранный язык. Бòльшею частью они были женаты, имели детей, занимали должности стольников и спальников. Не легко было царедворцам, привыкшим к праздной жизни, учиться ремеслу матросскому. К тому же, им грозили строгими наказаниями в случай неуспешного учения, неудовлетворительных свидетельств со стороны иноземных наставников.[89] Петр Андреевич Толстой. С портрета, находящегося в Императорском Эрмитаже. Сохранилась инструкция, данная Петру Толстому при отправлении его за границу в 1697 году. В ней сказано, что он послан «для науки воинских дел». Он должен был научиться: 1) знать чертежи или карты, компасы «и прочие признаки морские», 2) владеть судном, знать снасти и инструменты, парусы, веревки и пр.; далее, ему предписывалось по возможности присутствовать в битвах на море; наконец, ему обещана особая награда, если он подробно изучит кораблестроение. Отправленным за границу молодым дворянам вменялось в обязанность привезти в Россию «на своих проторях» двух иностранных мастеров; в бòльшей части случаев путешественники содержались не на счет казны, а из собственного кармана.[90] За этой первой, как видно, довольно многочисленной группой путешественников, уехавших в январе 1697 года, следовала вторая, состоявшая из «волонтеров» при посольстве Лефорта, Головина и Возницына.[91] В июле 1697 года, т. е. через несколько недель после отъезда этой второй группы, австрийский дипломатический агент Плейер доносил императору Леопольду: «ежедневно отсюда молодые дворяне отправляются в Голландию, Данию и Италию».[92] Во время своего пребывания за границею царь, по возможности, следил за учением и занятиями своих подданных за границею. Так, например, он в августе 1697 года писал к Виниусу: «спальники, которые прежде нас посланы сюды, выуча кумпас, хотели к Москве ехать, не быв на море: чаяли, что все тут. Но адмирал наш намерение их переменил: велел им ехать» и пр. Посылая князю Ромодановскому собственноручно составленный список учащимся в Голландии русским, Петр сообщает, что такие-то «отданы на Остиндский двор к корабельному делу», другие учатся «всяким водяным мельницам»; что те «мачты делают», другие определены «к ботовому делу», или «к парусному делу», или «блоки делать», или «бомбардирству учиться», или «пошли на корабли в разные места в матросы», и пр.[93] Были случаи сопротивления русских, которых заставляли учиться за границею;[94] рассказывали об одном русском дворянине, отправленном в Венецию ради учения, что он, из ненависти к чужбине и из опасения впасть в ересь латинян, не выходил из своей комнаты.[95] «И я, грешник, в первое несчастие определен», говорил один из молодых русских дворян, отправленных за границу учиться. Другой писал из-за границы к родственникам: «житие мне пришло самое бедственное и трудное... Наука определена самая премудрая; хотя мне все дни своего живота на той науке себя трудить, а не принят будет, для того — не знамо учиться языка, не знамо науки». Другие жаловались на морскую болезнь и т. п.[96] Но были также случаи успешного и полезного учения русских за границею. Меншиков, назначенный царем учиться деланию мачт, успевал в работе лучше всех. Головин, работавший в Саардаме, был весел и доволен. Об одном из москвитян, учившихся в Саардаме, сохранилось предание, что он работал на верфи весьма усердно, но когда начинался роздых, то к нему являлся служитель с умывальником; господин умывал себе руки и переменял платье. Любопытный пример усердия представлял Петр Андреевич Толстой. Он решился пойти, так сказать, навстречу планам царя преобразователя. Будучи уже женатым и имея детей, пятидесяти лет с небольшим, он сам вызвался ехать за границу для изучения морского дела. В то время, как другие с неудовольствием покидали отечество для трудной и непривычной жизни за морем и возвращались в Россию, не доучившись тому, чего требовал от них Петр, Толстой доказал своим путешествием, что его способности равнялись скрывавшемуся в нем честолюбию. Он, через Польшу и Австрию, отправился в Италию, по целым месяцам плавал по Адриатическому морю и получил свидетельство, что ознакомился совершенно с морским делом, картами морских путей, названием дерев, парусов, веревок и всяких инструментов корабельных и пр. Побывав в Мальте, он получил свидетельство и оттуда, что встречался с турками и показал бесстрашие. Он отлично выучился итальянскому языку, в Венеции с большим успехом занимался математикою и т. д.[97] Впрочем, русские, находившиеся за границею, учились не только морскому и военному делам, но также и другим предметам. Некоторое число молодых дворян было отправлено в Берлин для изучения немецкого языка. В этом же городе несколько русских обучались «бомбардирству». Петру писали из Берлина, что о «Степане Буженинове с товарищами свидетельствует их мастер, что они в своем деле исправны и начинают геометрию учить».[98] Об Александре Петрове, находившемся в Ганновере, доносил Лейбниц, что тот уже успел выучиться немецкому языку и перешел к занятиям латинским языком.[99] С никоторыми из этих молодых людей Петр сам переписывался. Так, например, в ответ на письмо царя из Детфорда Василий Корчмин писал из Берлина: «мы с Стенькою Бужениновым, благодаря Богу, по 20-е марта выучили фейерверк и всю артиллерию; ныне учим тригиометрию. Мастер наш — человек добрый, знает много, нам указывает хорошо... Изволишь писать, чтобы я уведомил, как Степан (т. е. Буженинов), не учась грамоте, гиометрию выучил, и я про то не ведаю: Бог и слепцы просвещает». Корчмин жаловался, что учитель просит за ученье денег и требует с человека 100 талеров. Далее, ему поручено было собрать сведения о жалованье, которое получали офицеры и генералы в армии бранденбургского курфюрста. Он и послал подробный список всем этим данным.[100] И в следующее за путешествием царя время не прекращалось отправление молодых русских за границу. Так, например, в 1703 году 16 человек холмогорцев было отправлено в Голландию, где в то время находился вступивший в русскую службу вице-адмирал Крюйс, которому и было поручено «раздать их в науки, кто куда годится». Около этого же времени Петр, желая доставить войскам своим хорошую школу и нуждаясь также в деньгах, предлагал Генеральным Штатам за деньги отряд русского войска на помощь против французов, но предложение это не было принято.[101] В 1703 же году один русский дворянин просил у царя дозволения отправить своих малолетних сыновей для воспитания во Францию. Со стороны короля Людовика XIV было сделано Петру предложение прислать царевича Алексея для воспитания в Париж.[102] Еще раньше шла речь об отправлении царевича вместе с сыном Лефорта в Женеву.[103] Мало-помалу русские дворяне начали привыкать к мысли о необходимости учения, о выгодах всестороннего светского образования. Отец одного молодого аристократа, отправленного в Голландию в 1708 году, писал сыну между прочим: «нынешняя посылка тебе сотворится не в оскорбление или какую тебе тягость, но да обучишься в таких науках, в которых тебе упражнятися довлеет, дабы достойна себя сотвориши ему, великому государю нашему, в каких себе услугах тя изволить употребити; понеже великая есть и трудная преграда между ведением и неведением». Затем отец советует сыну прилежно учиться немецкому и французскому языкам, арифметике, математике, архитектуре, фортификации, географии, картографии, астрономии и пр. При этом сказано, что сын должен выучиться всему перечисленному не для того, чтобы сделаться инженером или моряком, но для того, чтобы иметь возможность при занятии какой-либо должности в ратном деле судить о мере добросовестности и правильности действий техников-иностранцев. Мало того, автор этого любопытного послания к сыну, отправленному в Голландию для обучения, пишет: «не возбраняю же тебе между упражнением в науках, ради обновления жизненных в тебе духов и честные рекреации, имети в беседах своих товарищей от лиц благоценных, честных; овогда же комедиях, операх, кавалерских обучениях, как со шпагою и пистолетом владети, на коня благочинно и твердо сидеть, с коня с различным ружьем владеть, и в прочих подобных тем честных и похвальных обучениях забаву иметь».[104] Из этих замечаний видно, как изменился взгляд русского высшего общества на значение светского образования в эпоху царствования Петра. Незадолго до этого многие русские считали «кавалерские обучения» чем-то вроде ереси. Сообразно с понятиями «Домостроя», не только театр, но даже «гудение, трубы, бубны, сопели, медведи, птицы и собаки ловчие, конское уристание» и т. п. считались грехом, достойным вечного наказания в аду.[105] Незадолго до того времени, когда просвещенный вельможа советовал сыну учиться иностранным языкам и разным наукам, раскольники ратовали против «немецких скверных обычаев», против «любви к западу», против «латинских и немецких поступок» и пр. Каково жилось русским за границею и в какой степени пребывание там могло быть весьма полезным приготовлением к политической карьере, видно из автобиографии Ивана Ивановича Неплюева; он родился в 1693 году, воспитывался в училище, устроенном каким-то французом в Москве, и в 1716 году, вместе с двадцатью другими воспитанниками этой школы, был отправлен за границу для учения. Сначала он отправился в Венецию, где был в действительной службе на тамошнем галерном флоте. Оттуда он и его товарищи поехали в Испанию и учились там в морской академии «солдатскому артикулу, на шпагах биться, танцевать»; Неплюев рассказывает, что им было невозможно заниматься математикою, так как они недостаточно владели испанским языком. В 1720 году они возвратились в Россию. Во время своих переездов по Европе они встречали и других русских: в Тулоне тогда жили 7 русских гардемаринов, которые учились во французской академии «навигации, инженерству, артиллерии, рисовать мачтабы, как корабли строятся, боцманству и пр.». В Амстердаме, в проезд Неплюева с товарищами, было около пятидесяти русских; иные из них учились «экипажеству и механике», другие «школьники» — всяким ремеслам: медному, столярному и судовым строениям. По возвращении Неплюева в Россию сам царь участвовал в испытании, которому были подвергнуты он и его товарищи. При этом Петр говорил: «видишь, братец, я и царь, да у меня на руках мозоли, а все от того: показать вам пример и хотя б под старость видать мне достойных помощников и слуг отечеству».[106] Число проживавших в Голландии «школьников» было до того значительно, что к ним был определен особенный надзиратель, князь Иван Львов. До нас дошли донесения его к царю, из которых видно, что с русскими, учившимися в Голландии и Англии, случались неприятности. Молодежь входила в долги; бывали драки, даже увечья. Львов спрашивал у царя инструкций о плане учения молодых русских, отправленных за границу. Петр отвечал: «учиться навигации зимой, а летом ходить на море, на всяких кораблях, и обучиться, чтобы возможно оным потом морскими офицерами быть». Василий Васильевич Головин, в своей автобиографии об учении в Голландии, замечает лаконически: «в Саардаме и в Роттердаме учился языку голландскому и арифметике и навигации, с 1713 по 1715 год, а потом возвращен в Россию, где все-таки продолжал учиться в морской академии навигацкой науке и солдатскому артикулу» и пр. Товарищами Головина в Голландии были люди из самых знатных фамилий: Нарышкины, Черкасские, Голицыны, Долгорукие, Урусовы и пр.[107] Петр все время зорко следил за учением русских, отправленных в Западную Европу. Конон Зотов, сын «наишутейшего всеяузского патриарха», учился за границею и писывал к отцу о своих успехах; царь читал иногда эти письма, и однажды, похвалив ревность молодого Зотова, выпил кубок за здоровье его. Довольно часто он и сам писал к Конону Зотову, который, находясь впоследствии агентом царя во Франции, давал Петру советы вроде следующих: «понеже офицеры в адмиралтействе суть люди приказные, которые повинны юриспруденцию и прочия права твердо знать, того ради не худо бы, если бы ваше величество указал архиерею рязанскому выбрать двух или трех человек лучших латинистов из средней статьи людей, т. е. не из породных, ниже из подлых, — для того, что везде породные презирают труды (хотя по пропорции их пород и имения, должны также быть и в науке отменны пред другими), а подлый не думает более, как бы чрево свое наполнить, — и тех латинистов прислать сюда, дабы прошли оную науку и знали бы, как суды и всякия судейские дела обходятся в адмиралтействе. Я чаю, что сие впредь нужно будет. Прошу милосердия в вине моей дерзости: истинно, государь, сия дерзость не от единого чего, только от усердия» и пр.[108]