А. Г. Брикнер / История Петра Великого (4)

Саввин-Сторожевский монастырь в начале XVIII столетия. С гравюры того времени. Хованского обвиняли в намерении убить царей Ивана и Петра. Однако младший сын Хованского, Иван, сосланный при Софье, после государственного переворота 1689 года занял довольно видное место. Можно думать, что Петр вовсе не был убежден в преступных умыслах Хованских. Этот младший сын князя Хованского, бывший в селе Воздвиженском свидетелем казни отца и брата, ускакал в Москву и сообщил стрельцам о случившемся. Стрельцы заняли Кремль и захватили запасы военных снарядов. Патриарх не был в состоянии остановить движение стрельцов: они грозили убить его и перебить всех бояр. Можно было ожидать отчаянной борьбы между различными классами общества. Между тем князь Василий Васильевич Голицын позаботился об укреплении Троицкого монастыря; сюда собрались со всех сторон ратные люди на помощь правительству. Достойно внимания, что сюда были призваны и иноземцы — воины, проживавшие в Немецкой слободе, близ Москвы. Правительство доверяло им вполне. И в 1662 году, по случаю Коломенского бунта, царь Алексей пригласил иноземцев на помощь; позже, в 1689 году, когда происходила развязка борьбы между Софьею и Петром, иноземцы также явились в Троицко-Сергиевском монастыре и этим содействовали победе Петра над Софьею. Троицкая-Сергиева лавра в начале XVIII столетия. С редкой гравюры того времени Малютина. Видя военные приготовления в Троицко-Сергиевском монастыре, стрельцы, лишившиеся начальника, решились отказаться от дальнейших мятежных действий. По приглашению правительницы, они отправили в Троицу выборных, которые, от имени стрелецкого войска, изъявили раскаяние. Как видно, стрельцы мало надеялись на свою силу и свое военное искусство. Только что подняв знамя бунта, они мгновенно превратились в покорных рабов. Не только в записках современников, переполненных анекдотическими и легендарными чертами, но и в архивных делах встречается замечание, что стрельцы прибыли в Лавру с плахою и топором, в знак того, что они достойны смертной казни и отдают себя во власть правительства.[54] Воин-иноземец в русской службе в XVII столетии. С рисунка, находящегося в «Описании одежд и вооружений русских войск». Немногие стрельцы были казнены; вообще же мятежников помиловали. Между условиями, на которых им даровалось прощение, встречаются следующие: к раскольникам не приставать, в чужие дела не мешаться (т. е. не поднимать вопроса о крестьянах), за казнь Хованского не вступаться ни под каким видом.[55] Челобитчики на все согласились беспрекословно. Немного позже стрельцы, очевидно, по внушению правительства, подали челобитную, в которой отказывались хвалиться преступлениями, совершенными ими в мае, уверяя, что лишь по злоумышлению Хованских просили тогда поставить на Красной Площади столб. «И ныне мы», сказано было в челобитной, «видя свое неправое челобитье, что тот столп учинен не к лицу, просим: пожалуйте нас, виноватых холопей ваших, велите тот столп с Красной Площади сломать, чтоб от иных государств в царствующем граде Москве зазору никакого не было».[56] Столб был сломан 2-го ноября; 6-го двор возвратился в Москву. Мятежный дух еще продолжал, по временам, обнаруживаться в стрелецком войске, но думный дьяк Феодор Леонтьевич Шакловитый, пользовавшийся особенным доверием правительницы и сделавшийся теперь начальником стрелецкого войска, умел сдерживать стрельцов. Оказывались необходимыми некоторые строгие меры в отношение крестьян, между которыми господствовало также сильное волнение. Недаром правительство требовало от стрельцов, чтобы они не вмешивались в чужие дела. Разграбление во время майского кровопролития Судного и Холопьего приказов, в которых находились крепостные книги, было именно таким вмешательством в чужие дела. Теперь же, 13-го февраля 1683 года, издан был указ: «Которые холопи взяли у бояр отпускные в смутное время за страхованием и с теми отпускными били челом кому-нибудь во дворы и дали на себя кабалы, тех отдать прежним их боярам, и впредь таким отпускным не верить, потому что они их взяли в смутное время, неволею, за смутным страхованием; да этим же холопям при отдаче их чинить жестокое наказание, бить кнутом нещадно; если же прежние господа не возьмут их, то ссылать их в Сибирские и другие дальные города на вечное житье».[57] В Москве узнали, что в разных областях и городах «тамошние жители и прохожие люди про бывшее смутное время говорят похвальные и другие многие непристойные слова, на смуту, страхованье и соблазн людям». Вследствие этого в мае 1683 года был объявлен указ, которым, под страхом смертной казни, запрещено хвалить прошлое смутное время.[58] Оказалось, что в областях скрывалось множество беглых стрельцов в крестьянском платье. Особенно в Путивле, Конотопе, в Переяславле и в других местах малороссийских, а также на Дону, вероятно, не без влияния московских стрельцов, рассеивались разные ложные слухи, происходили волнения. Против всего этого правительством были приняты разные меры.[59] На Дону было столько недовольных, что тамошние представители власти просили не ссылать более в донские города преступников, потому что они возбуждают смуты. На Дону, между прочим, ходило по рукам мнимое послание царя Ивана Алексеевича, в котором приказывалось казакам идти на Москву, где бояре не слушаются его, царя, и пр. Каждую минуту можно было ожидать повторения времен Стеньки Разина.[60] За границею думали, что восстановление порядка в Московском государстве окажется невозможным. В Польше надеялись воспользоваться этими смутами для приобретения вновь Малороссии. Так что и для сохранения авторитета правительства в области внешней политики нужно было заботиться о подавлении во что бы то ни стало всякого мятежного духа в России. Из всего сказанного видно, что в первое время правления Софье приходилось бороться со страшными затруднениями. Прошло несколько месяцев, пока новое правительство получило возможность настоящим образом направить свою деятельность. Нельзя отрицать, что сила воли правительницы и ее способности содействовали спасению авторитета власти в это время. Глава IV. Правление Софьи Семь лет управляла царевна Софья делами. Нельзя сказать, чтобы это время было особенно богато какими-нибудь важными событиями или правительственными распоряжениями. Однако характер внешней политики в правление Софьи, а именно война с татарами на юге, а также программа преобразований внутри государства, приписываемая князю Василию Васильевичу Голицыну, вполне соответствуют тому направлению, в котором впоследствии шел вперед Петр и относительно Восточного вопроса, и относительно реформ в духе западноевропейского просвещения. Князь Василий Васильевич Голицын, человек замечательный умом, образованием и опытностью в делах, сторонник западноевропейской культуры, восхищавший иностранных дипломатов утонченностью и любезностью обращения с ними, — может быть назван в отношении смелости своих намерений в духе реформы предшественником Петра. Хотя Голицын и не отличался особенною независимостью мнений или силою воли, но должен считаться одним из самых достойных представителей эпохи преобразования России. Князь Василий Васильевич Голицын. С редчайшего гравированного портрета того времени Тарасевича. Голицын был знатного происхождения и родился в 1643 г. Еще при царе Алексее Михайловиче он занимал довольно важные посты при дворе. В царствование Феодора он участвовал в Чигиринских походах. Особенно важную услугу оказал он государству своим содействием отмене местничества. Этою мерою, главным образом, обусловливалось преобразование войска. При этом случае Голицын оказался истым сторонником прогресса; имея в виду государственную выгоду, он упорно боролся с сословными предрассудками и отказывался от личных выгод в пользу усиления власти. Уже во время царствования Феодора Голицын, как рассказывают современники, находился в близкой связи с царевною Софьею. В течение смуты 1682 года он оставался на заднем плане. По крайней мере ничего неизвестно о его участии в майских событиях. Мы только знаем, как уже было сказано выше, что в самый разгар стрелецкого бунта он сделался начальником Посольского приказа. 19-го октября 1683 года он получил звание «Царственных больших печатей и государственных великих дел оберегателя» [61] и заведовал иностранными делами до падения Софьи, т. е. до осени 1689-го года. Как преемник Матвеева в этом звании и как предшественник Петра, он действовал в пользу сближения с Западною Европою. В беседах с иностранными дипломатами он мог обойтись без помощи толмачей, так как вполне владел латинским языком. Особенно понравился он представителям католических держав изъявлением готовности предоставить иезуитам некоторые права и вообще обеспечить существование и развитие католицизма в России. Из дневника Патрика Гордона мы узнаем, как охотно и как часто Голицын находился в обществе иностранцев и как старался составить себе точное понятие о делах в Западной Европе. Голицын был покровителем Лефорта, сделавшегося, после государственного переворота 1689 года, другом царя Петра. Барон фон-Келлер, нидерландский посланник, в своих донесениях Генеральным Штатам упоминал не раз о том, что пользуется расположением князя. Иногда Голицын с многочисленною свитою бывал в гостях у Келлера и за столом, в торжественных речах на латинском языке, восхвалял Нидерландскую республику.[62] Особенно высоко ставил Голицына французско-польский дипломатический агент Нёвиль; Голицын, рассказывает он, принял его так, как принимали в то время у себя приезжающих итальянские государи, то есть с утонченностью опытного придворного и с ловкою учтивостью государственного деятеля, привыкшего вращаться в кругу высшего общества. Когда, например, по тогдашнему обычаю, гостю подали водку, сам хозяин советовал ему не пить ее. Он с необычайным знанием дела беседовал с Нёвилем о делах в Западной Европе. Беседа происходила на латинском языке. О том, что он предполагал сделать для России, о разных реформах, которые имел в виду, Голицын говорил с таким жаром и столь красноречиво, что Нёвиль был в восхищении. Ему казалось, что с преобразованиями Голицына для России настанет новая эпоха. Голицын мечтал о распространении просвещения, о разных мерах для поднятия материального благосостояния народа. Он говорил Нёвилю о своем намерении содержать постоянных резидентов при иностранных дворах, отправлять русских для учения заграницу, преобразовать войско, превратить преобладающее тогда в управлении финансами натуральное хозяйство в денежное, развить торговлю с Китаем и пр. Даже о своем намерении освободить крестьян и обеспечить их материальное благосостояние достаточным наделом Голицын рассказывал собеседнику-иностранцу, который после падения Голицына заметил, что Россия, вместе с этим гениальным человеком, лишилась будущности.[63] Нет сомнения, что у Голицына были обширные планы и что он умел говорить о них с жаром и увлечением, но Нёвиль чересчур уж превозносит его способности. Нёвиль писал свою записку о России, очевидно, вскоре после государственного переворота 1689 года, когда еще нельзя было предвидеть широкой и плодотворной деятельности Петра, а потому он мог сожалеть о несчастии, будто бы постигшем Россию. Большая разница между намерениями Голицына и действительными результатами его управления делами представляется странным противоречием. История не может указать ничего выдающегося в законодательстве и администрации во время семилетнего регентства Софьи. Были произведены некоторые перемены в уголовном судопроизводстве и сделаны неважные полицейские распоряжения; можно упомянуть еще о нескольких постройках. Вызванные в конце царствования царя Феодора выборные со всего государства для разборов и уравнения всяких служб и податей были распущены по домам. С тех пор не было уже более никаких земских соборов.[64] При всей ничтожности эпохи правления царевны Софьи и князя Голицына, все-таки любопытно, что последний был таким же учеником западноевропейской культуры, каким сделался позже Петр. До нас дошло описание великолепного дома, в котором жил Голицын. Тут находились разные астрономические снаряды, прекрасные гравюры, портреты русских и иностранных государей, зеркала в черепаховых рамах, географические карты, статуи, резная мебель, стулья, обитые золòтными кожами, кресла, обитые бархатом, часы боевые и столовые, шкатулки со множеством выдвижных ящиков, чернилицы янтарные и пр. Сохранился также список книг, принадлежавших Голицыну. Между ними встречаются книги латинские, польские и немецкие, сочинения, относящиеся к государственным наукам, богословию, церковной истории, драматургии, ветеринарному искусству, географии, зоологии и пр. В списке упоминается «рукопись Юрия Сербинина». Нет сомнения, что это было одно из сочинений Крижанича, проектировавшего за несколько лет до царствования Петра целую систему реформ и отличавшаяся громадною ученостью, начитанностью и необычайным знакомством с учреждениями и бытом Западной Европы.[65] По этим данным можно составить себе некоторое понятие о вкусе, наклонностях и кругозоре князя Голицына. Говоря о необычайном образовании его, один из иностранцев-немцев, бывших тогда в Москве, замечает, что такая эрудиция должна была в России считаться «диковиною».[66] Однако пример князя Голицына свидетельствует о том, что Россия уже до Петра находилась на пути прогресса в духе западноевропейской культуры. Голицын, подобно Петру, любил иностранцев и иноземные обычаи. Любопытно, что иезуиты хвалили Голицына за расположение к Франции и к католицизму, а Петр не любил ни Франции, ни иезуитов. Иностранцы рассказывали, что Голицын был чрезвычайно высокого мнения о короле Людовике XIV и что его сын носил на груди портрет последнего.[67] Голицын, так же как и Петр, был ненавидим многими, очевидно, за свою склонность к иноземным обычаям. Из его переписки с Шакловитым мы знаем, что он и между сановниками имел сильных и влиятельных противников.[68] Бывали покушения и на жизнь Голицына, причем виновниками оказывались фанатики из черни, ненавидевшей иностранцев; но правительство старалось держать в тайне подобные эпизоды. Во всяком случае, Голицын не пользовался популярностью в народе. Страстно любившая его царевна Софья видела в нем героя. Судьба князя была тесно связана с судьбою правительницы. Подробности отношений последней к Голицыну мало известны, хотя об этом предмета ходили разные слухи, рассказанные, между прочим, в записках Нёвиля. Кроме Голицына, замечателен во время регентства Софьи молдавский боярин Спафарий. Он, как уже было сказано, находился в близких сношениях с боярином Артамоном Сергеевичем Матвеевым и вместе с последним занимался разными науками. Он прибыл в Россию из Молдавии после разных превратностей судьбы и после пребывания в Польше и Бранденбургии. В Москве он был хорошо принят, так как мог оказывать великую пользу знанием разных языков, переводом книг, опытностью в делах. В качества дипломата он совершил путешествие в Китай, где находился в близких сношениях с иезуитами. С Нёвилем он, так же как и с Голицыным, говорил о разных проектах преобразований: он предлагал разные меры для оживления торговли через Сибирь; мечтал об устройстве судоходства на реках Азии. При Петре его имя встречается в связи с делами, относящимися к Оттоманской Порте. Мы знаем, что Спафарий переписывался с ученым амстердамским бюргермейстером Витзеном и что последний был высокого мнения о нем.[69] Он производит некоторым образом впечатление авантюриста, но в то же время впечатление человека, богатого идеями, предприимчивого, смелого. В таких людях нуждалась Россия в эпоху преобразования. Выдающимся сотрудником царевны Софьи был монах Сильвестр Медведев, получивший образование в Малороссии. Симеон Полоцкий, наставник царевны Софьи, был учителем и Медведева. Последний отличался редкою в то время ученостью: в его библиотеке насчитывалось несколько сот книг, большею частью на польском и латинском языках. Царь Феодор довольно часто бывал гостем у Медведева, которого очень уважал. При дворе Софьи он занимал место придворного священника и придворного поэта. Он был представителем латинской эрудиции, в противоположность учености греческих монахов, приезжавших в то время в Россию. При случае он умел участвовать и в светских делах. Когда-то, до избрания духовного звания, он имел намерение посвятить себя дипломатической карьере под руководством известного государственного деятеля Ордына-Нащокина. Патриарх Иоаким находился в несколько натянутых отношениях к Медведеву: они расходились в некоторых вопросах богословской догматики. Существовал слух, что Медведев ласкал себя надеждою рано или поздно сделаться патриархом. Судьба Медведева, подобно судьбе Голицына, была тесно связана с первенствующим положением царевны. Во всяком случае, он принадлежал к числу ближайших советников правительницы. О той роли, которую играл Медведев в событиях, имевших следствием падение Софьи, мы не имеем подробных сведений. Однако он сам погиб при этом случае трагическим образом. Царевна Софья Алексеевна. С портрета, находящегося в картинной галерее Н.И. Путилова. Гораздо менее замечательною личностью был думный дьяк Шакловитый, занимавший во все время правления Софьи весьма видное место. Он был склонен к насильственным и коварным действиям. Уступая далеко князю Василию Васильевичу Голицыну в образовании, он превосходил его энергиею и решимостью. Впоследствии он был главным виновником тех направленных против Петра умыслов, которые, имея целью упрочить власть царевны, положили конец ее управлению делами. В Шакловитом мы не замечаем каких-либо политических идей, какой-либо систематической программы. В противоположность многосторонне образованной царевне, ученому и начитанному Медведеву, утонченно-вежливому Голицыну, Шакловитый был обыкновенным честолюбцем, готовым жертвовать всем и всеми для достижения своих целей. Он не был способен, подобно Софье, Голицыну, Медведеву, действовать в духе западноевропейского прогресса. Все они погибли в 1689 году, уступая место Петру. Катастрофа Шакловитого была самою насильственною. Как государственный человек, он был гораздо менее важен, нежели Голицын, но все-таки играл главную роль в драме, положившей конец правлению Софьи. Усерднее чем делами внутренними правительство занималось внешнею политикою. Как скоро было решено совместное царствование Ивана и Петра, с известием о таком событии были отправлены дипломаты в Варшаву, в Стокгольм, в Вену, в Копенгаген, в Гаагу, в Лондон и в Константинополь. При этом, однако, не было упомянуто о регентстве Софьи.[70] Отношение к Швеции при царе Феодоре не было особенно благосклонным. Существовало несогласие по поводу разных пограничных пунктов. Софья, нуждаясь в мире, действовала осторожно и не настаивала на прежних требованиях. С самого начала XVII века, из-за событий смутного времени, Россия должна была отказаться от береговой линии. Стремления царя Алексея устранить постановления Столбовского договора, заключенного в 1617 году, не увенчались успехом. Кардисский мир (1662) был в сущности подтверждением Столбовского. Во время регентства Софьи России скорее грозила опасность со стороны Польши, нежели со стороны Швеции. Уже по этим соображениям нужно было желать мирных отношений к Швеции. К тому же, быть может, уже в начале правления Софьи, в России думали о наступательных действиях против татар. Юрий Крижанич в своих подробных рассуждениях о внешней политике России говорил в пользу мира с Польшею и Швециею, проповедуя войну с татарами, завоевание Крыма. И Петр сравнительно поздно начал думать о завоеваниях на северо-западе, а сначала сосредоточивал все свое внимание на берегах Черного моря. Переговоры со Швециею при царевне Софье о царском титуле, о свободном отправлении православного богослужения в Эстляндии, Ингерманландии и Корелии и пр. не имеют особенного значения.[71] Посольский дом в Москве, в XVII столетии. С гравюры того времени. Отношения к Бранденбургскому государству, которое впоследствии сделалось самым важным союзником Петра в борьбе со Швециею, заслуживают внимания. Подданным курфюрста были дарованы некоторые права относительно торговли в Архангельске. Кроме того, он служит посредником между гугенотами, выселившимися из Франции вследствие отмены Нантского эдикта, и Россиею, в которой некоторые из них пожелали поселиться.[72] Мы видели выше, что Голицын ставил особенно высоко Францию. Однако сделанная при нем попытка вступить в близкие сношения с Людовиком XIV оказалась весьма неудачною. Голицын, приглашая Францию к участию в войне с Турциею, очевидно, не особенно подробно был знаком Одежда бояр и боярынь в XVII столетии. С рисунка, находящегося в «Древностях Российского Государства». с положением дел на Западе; иначе, ему было бы известно, что Франция именно в то время была расположена к Турции. Прием, оказанный русским дипломатам во Франции, не был благоприятен. К тому же есть основание думать, что князь Долгорукий, в качестве посланника России, вел себя неосторожно и бестактно. Вообще, с русскими во Франции обращались неучтиво. Поэтому когда немного позже явились в Москву два французских иезуита, Авриль и Боволье, с грамотою от Людовика XIV, прося позволения проехать через Россию в Китай, им отвечали отказом.[73] Надежда на помощь Франции в борьбе с Турциею оказалась тщетною. Довольно странным также было старание московского правительства Одежда бояр и боярынь в XVII столетии. С рисунка, находящегося в «Древностях Российского Государства». занять деньги у Испании, которая в то время была совершенно разорившеюся страною. Гораздо успешнее Россия действовала в отношении к Польше, где и после заключения Андрусовского договора никак не хотели помириться с мыслью о вечной потере Малороссии. По случаю смуты в Москве в 1682 году в Малороссии были распространяемы польскими эмиссарами «прелестные» листы; у двух монахов, бывших тайными агентами Польши, нашли инструкцию, как должно действовать для распространения мятежного духа в Малороссии.[74] Особенно же Киев оставался яблоком раздора в борьбе между Россией и Польшею. Киев, в силу Андрусовского договора, должен был оставаться только два года под властью России; однако московское правительство надеялось навсегда удержать за собою это важное место. В Малороссии было много недовольных, противников московского правительства, которое, впрочем, могло вполне надеяться на гетмана Самойловича. Через него в Москве заблаговременно узнали об агитации польских эмиссаров. Он советовал поселить несколько тысяч великороссиян в Малороссии с целью показать этим, что Малороссия навсегда останется достоянием Московского государства. При содействии Самойловича русскому правительству удалось провести в области церковного управления в Малороссии весьма важную меру. До этого киевский митрополит посвящался константинопольским патриархом. Благодаря особенно удачным переговорам с высшими представителями церкви в турецких владениях и ловкой и успешной деятельности московских агентов в Малороссии, было достигнуто, что отныне киевский митрополит стал посвящаться в Москве. Разумеется, прежде всего нужно было отыскать личность, легко доступную влиянию московского правительства. Таким лицом оказался луцкий епископ, князь Гедеон Святополк Четвертинский, избранный в киевские митрополиты 8-го июня 1685 года и посвященный в Москве 8-го ноября этого же года патриархом Иоакимом. По совету Самойловича, московское правительство старалось задобрить константинопольского патриарха. Дело это стоило и труда и денег. Дионисий константинопольский уступил очень скоро, но зато патриарх иерусалимский, Досифей, был крайне недоволен уступчивостью своего товарища и, между прочим, писал патриарху Иоакиму: «Пожалуй, вы захотите самый Иерусалим обратить в вашу епископию, чтобы мы ноги ваши мыли!... делайте что хотите, а нашего благословения нет» и пр.[75] В этой перемене заключалась довольно важная выгода: представители православия в польских владениях, зависевшие в духовных делах от киевского митрополита, отныне очутились, так сказать, хотя бы косвенно, под духовным надзором московского правительства. Вмешательство в польские дела, как это обнаружилось впоследствии из истории вопроса о диссидентах, сделалось одним из важнейших условий разделов Польши. Отношения между Москвою и Польшею, несмотря на заключение Андрусовского договора, оставались враждебными. Дипломатические съезды в 1670, 1674 и 1678 годах приводили лишь к временным результатам. И Польша, и Москва нуждались в заключении окончательного мира. Уже двадцать семь лет продолжалась борьба за Малороссию, когда началось правление Софьи. Надежда польского правительства, во время царствования Феодора, возбуждением раздора между Турциею и Россиею возвратить себе Малороссию оказалась тщетною. Хотя в Польше царствовал деятельный и способный король, Ян Собесский, она все-таки не была в состоянии воевать серьезно из-за Малороссии. Зато и Польша, и Московское государство должны были думать о союзе против турок и татар. Отношения России к крымским татарам все еще были чрезвычайно натянуты. Поминки, отправляемые ежегодно в Крым московским правительством, имели отчасти характер дани. Несмотря на приносимые жертвы такого рода, каждую минуту можно было ожидать вторжения хищников в пределы России. Иногда случалось, что города, находившиеся близ татарской границы, страдали ужасно от набегов татар, уводивших в плен десятки тысяч жителей. Юрий Крижанич писал в 1667 году в своем сочинении «О промысле» следующее: «На всех военных судах турок не видно почти никаких других гребцов, кроме людей русского происхождения, а в городах и местечках по всей Греции, Палестине, Сирии, Египту и Анатолии, или по всему Турецкому царству, видно такое множество русских пленных, что они обыкновенно спрашивают у наших: остались ли еще на Руси какие-нибудь люди?» [76] Таким образом, пострадали, например, в то время города Елец, Ливны, Бельцы и др. В дневнике Гордона мы встречаем множество рассказов о насилии и грабежах со стороны татар. В начале 1662 года Гордон сообщает подробно о появлении татар у Севска и Карачева и об уведении ими в плен значительного числа жителей. В 1684 году рассказано о сожжении города Умани, бывшего тогда под властью Польши, о появлении татар целыми сотнями в окрестностях Киева, о сожжении города Немирова и об уведении в плен всех его жителей и пр.[77] Как крымский хан обращался иногда с русскими дипломатами, видно из случая с Таракановым, который в 1682 году дал знать из Крыма, что хан, домогаясь подарков, велеть схватить его, отвести к себе в конюшню, бить обухом, приводить к огню и стращать всякими муками. Когда Тараканов объявил, что ничего лишнего не даст, его отпустили в стан на реку Альму, но пограбили все его вещи без остатка.[78] Московская площадь в конце XVII столетия. С гравюры того времени, находящейся в «Путешествии» Олеария. Не мудрено, что при подобных обстоятельствах московское правительство начало думать о наступательных действиях против крымцев. И народ желал такой войны, имевшей некоторым образом значение крестового похода. Нужно было во что бы то ни стало избавиться от опасности, вечно грозившей со стороны татар, которых русские ненавидели не только за то, что они были разбойниками и грабителями, но также потому, что они нередко делались союзниками Польши и были подданными султана. Юрий Крижанич весьма красноречиво проповедовал необходимость занятия Крыма, или, как он выражается, «Перекопской державы». По его мнению, нужно было сосредоточивать все внимание и все силы на татарах; он советовал построить целый ряд крепостей для защиты пределов России от набегов хищных кочевников. Крижанич умел ценить выгоды более благоприятного географического местоположения прибрежных стран и считал легко возможным завоевание Таврического полуострова. Крижанич полагал, что в случае войны с татарами можно ожидать содействия Польши. Особенно любопытно следующее замечание его в записке, составленной для царя Алексея Михайловича: «там была столица Митридата, славного короля, царствовавшего над двадцатью двумя народами и знавшего их языки. Нельзя выразить, насколько Перекопская держава лучше и богаче России и в какой мере она годится сделаться столицею. Если же Бог дал бы русскому народу завоевать этот край, то или ты сам, или кто-либо из твоих наследников мог бы туда перейти и устроить там столицу». Крижанич удивлялся тому, что государи посылали татарам подарки и не могли освободиться от такой дани; он приходил к заключению, что с народом, живущим лишь разбоем, не знающим «никакого человечества», нельзя заключать договоров, и был даже того мнения, что соблюдение обыкновенных правил международного права в обращении с татарами должно считаться делом лишним и т. п.[79] В то время и в Западной Европе усердно занимались Восточным вопросом и мечтали о наступательных действиях против Оттоманской Порты. После осады Вены турками — папа, Венецианская республика, Польша и др. собирались напасть на Турцию. В то время и на Балканском полуострове, и в Италии говорили о пророчестве, грозившем Оттоманской Порте какой-то катастрофой и предсказывавшем ее падение.[80] Для России движение на запад, направленное против мусульман, имело большое значение. Совершенно так же, как в Венгрии Тэкели сделался союзником Турции против Австрии, малороссийский гетман Дорошенко сделался вассалом султана для борьбы с Московским государством. При таком сходстве отношений России и Австрии к Турции должно было появиться и окрепнуть убеждение в солидарности России и западноевропейского христианского мира. Когда император австрийский Леопольд и польский король Ян Собесский заключили между собою союз против Турции, то решили пригласить к участию в этой войне и московских царей; то же самое решение состоялось в 1684 г., когда Венецианская республика примкнула к австрийско-польскому союзу. Собесский писал царям Ивану и Петру, что настало удобное время для изгнания турок из Европы. Для Московского государства означенный вопрос должен был считаться особенно важным по следующим соображениям: неучастие России в этом движении во всяком случае могло иметь пагубные следствия; в случае победы турок над Польшею, — можно было ожидать появления турецких войск у самых стен Киева; в случае победы поляков над турками без содействия России можно было опасаться перевеса Польши, и без того мечтавшей о занятии вновь Малороссии, — и тогда опять-таки можно было ожидать потери Киева. Поэтому оказалось необходимым вести с Польшею переговоры о предстоявших действиях против татар и турок. Пользуясь обстоятельствами, московское правительство могло заставить Польшу заключить вечный мир с уступкою Киева. Переговоры об этом мире начались в январе 1684 года, на старом месте, в пограничном селе Андрусове. Тридцать девять раз съезжались уполномоченные и ничего не решили: поляки не уступали Киева, русские не соглашались дать помощь против турок.[81] В то самое время, когда в Андрусове происходили, эти переговоры, Василий Васильевич Голицын просил генерала Патрика Гордона изложить в особой записке свои соображения о походе на Крым. В дневнике Гордона сказано, что боярин был склонен к предприятию против татар, но что он не надеялся на Польшу и вообще понимал те затруднения, которые предстояли в таком походе. Гордон, напротив, не сомневался в успехе и указывал на целый ряд благоприятных обстоятельств, которыми, по его мнению, следовало воспользоваться. В своей записке Гордон выставлял на вид, что Россия нуждается в мире, потому что цари малолетны, и регентша и ее министр, предприняв неудачную войну, легко могут навлечь на себя гнев государей, когда последние достигнут совершеннолетия. При двоевластии в государстве, легко могут возникнуть раздоры, борьба парий, соперничество вельмож, а во время войны все это может повести к неудаче военных действий. Дальше Гордон указывает на недостаток в денежных средствах и плохую дисциплину в войска, как на препятствия для наступательной войны. При всем том, однако, Гордон советовал решиться на отважное дело; он полагал, что можно надеяться на помощь Польши, считал не особенно трудной задачей истребление гнезда неверных и говорил, что этим можно «оказать существенную услугу Богу». Он указывал на выгоды освобождения из плена многих тысяч христиан, приобретение громкой славы опустошением Крымского полуострова, избавление христианства от этого «ядовитого, проклятого и скверного исчадия», мщение за столь многие обиды, нанесенные татарами русским в продолжение многих столетий, обогащение России путем такого завоевания. Гордон говорил, впрочем, и о затруднении, заключающемся в том, что на пути в Крым нужно идти несколько дней безводною степью; но на это обстоятельство, которое впоследствии оказалось самым важным и опасным, им не было обращено достаточного внимания.[82] Как видно, однако, некоторые соображения Гордона впоследствии оказались вполне основательными. Неудавшиеся походы сильно не понравились Петру и, совершенно согласно с опасениями Гордона, навлекли гнев Петра на того самого Голицына, для которого Гордон писал свою записку. Опасения Гордона относительно вражды и соперничества между вельможами также сбылись: во время отсутствия Голицына другие вельможи интриговали против него в Москве. Зато главная мысль Гордона, его вера в успех войны, не нашла себе оправдания: он считал возможным занятие Крыма; но русские войска даже не проникли туда ни в 1687, ни в 1689 году.[83] Голицын не разделял оптимизма Гордона и на первых порах прервал переговоры с Польшею. Однако несколько недель позже в Москву приехали цесарские дипломаты, Жировский и Блюмберг, которые объявили желание императора Леопольда, чтоб великие государи помогли против султана и отняли у последнего правую руку — Крым. Переговоры не привели к желанной цели, потому что Голицын считал невозможным согласиться на какое-либо действие до тех пор, пока Польша не откажется от своих требований относительно Киева. Вскоре, однако, положение дел изменилось. Польша, после неудачных военных действий с турками, сделалась уступчивее. В начале 1686 года в Москву приехали знатные послы королевские, воевода познанский Гримультовский и канцлер литовский Огинский. Семь недель продолжались переговоры, в которых Голицын принимал личное участие и при которых он выказал замечательное дипломатическое искусство. Несколько раз переговоры прерывались, и польские дипломаты собирались уехать. Наконец 21 апреля заключен был вечный мир. Польша уступила навсегда России Киев, а великие государи обязались разорвать мир с султаном и ханом и сделать нападение на Крым. Кроме того, было постановлено, что Россия, в вознаграждение за Киев, должна заплатить Польше 146 000 рублей.[84] Поезд знатной русской боярыни в XVII столетии. С рисунка, сделанного в 1674 г. шведом Пальмквистом. Успех русского дипломатического искусства считался тогда весьма замечательным. Формальное приобретение Киева на вечное время было важною выгодою. Рассказывали, что у Яна Собесского, когда к нему во Львов приехали боярин Шереметев и окольничий Чаадаев за подтвердительною грамотою на договор московский, навернулись на глазах слезы: жаль ему было отказаться от Киева и других мест, за которые так спорили его предшественники. Зато Софья с радостью возвестила народу: «никогда еще при наших предках Россия не заключала столь прибыльного и славного мира, как ныне» и пр. В конце извещения было сказано, что: «преименитая держава Российского царства гремит славою во все концы мира».[85] Софья, однако, не объявила народу, что вечный мир с Польшею был куплен довольно дорого, — обещанием напасть на татар. То обстоятельство, что именно после заключения упомянутого договора Софья начала называть себя «самодержицею», свидетельствует также о значении, приписываемом ею этому событию. Правительница, очевидно, не ожидала, что своими действиями приближала себя к катастрофе. Вообще же для Московского государства сближение с Польшею действительно могло считаться большою выгодою. Несколько лет позже поляки говорили: «надобно москалям поминать покойного короля Яна, что поднял их и сделал людьми военными, а если б союза с ними не заключить, то и до сей поры дань Крыму платили бы, и сами валялись бы дома, а теперь выполируются».[86] Спрашивалось: насколько можно было ожидать успеха в войне с татарами? Воспоминания о Чигиринских походах не были утешительны. Война с Турциею при царе Феодоре кончилась тем, что Россия должна была просить мира.[87] В противоположность мнению, высказанному Юрием Крижаничем и Гордоном, о выгоде союза с Польшею, малороссийский гетман Самойлович советовал не надеяться на Польшу и не начинать войны с татарами. «Крыма никакими мерами не завоюешь и не удержишь», говорил он в беседе с думным дьяком Украинцевым. Затем он указывал на неурядицу в русском войске во время Чигиринских походов. «Бывало», рассказывал он, «велит боярин Ромодановский идти какому-нибудь полку на известное место, куда необходимо, и от полковников начнутся такие крики и непослушания, что трудно и выговорить». И как представитель православия, Самойлович порицал сближение с католическими державами. Зато он указывал на необходимость рано или поздно помочь против турок православным народам на Балканском полуострове, валахам, молдаванам, болгарам, сербам и грекам, рассчитывающим на покровительство России. Что же касается Польши, то Самойлович считал более выгодным союз с татарами против Польши, нежели наоборот — союз с Польшею против татар.[88] Союз с татарами был и оставался невозможным. После рассказанного выше случая с русским дипломатом Таракановым, правительница велела объявить хану, что московских посланников он уже не увидит больше в Крыму, а необходимые переговоры и прием даров будут производиться на границе. Сближаясь после этого с Польшею, Софья требовала от хана, чтобы татары не нападали на Польшу, хан же изъявлял, напротив того, желание, чтобы Россия возобновила войну с Польшею. Московский кремль в начале XVIII столетия. С гравюры того времени Бликланда. Каменный мост в Москве в начале XVIII столетия. С гравюры того времени Бликланда. В Москве было решено в ближайшем будущем выступить в поход на Крым. Поэтому гетману Самойловичу, не перестававшему проповедовать мир с татарами и войну с поляками, через окольничего Неплюева сделан выговор за его «противенство»; ему было приказано «исполнять государское повеление с радостным сердцем». Также и письмо от константинопольского патриарха Дионисия, умолявшего царей не начинать войны с турками, потому что в таком случае турки обратят свою ярость на греческих христиан, осталось без внимания.[89] Еще осенью 1686 г. объявлен был ратным людям поход на Крым. В царской грамоте говорилось, что поход предпринимается для избавления Русской земли от нестерпимых обид и унижения: ни откуда татары не выводят столько пленных, как из нее, продают христиан, как скот, ругаются над верою православною. Но этого мало: Русское царство платит бусурманам ежегодную дань, за чтó терпит стыд и укоризны от соседних государей, а границ своих этою данью все же не охраняет: хан берет деньги и бесчестит русских гонцов, разоряет русские города; от турецкого султана управы на него нет никакой. Успех походов 1687 и 1689 годов не соответствовал смелости и предприимчивости московского правительства. В 1687 году русские войска даже не дошли до Перекопа; в 1689 году они остановились у Перекопа и возвратились, не сделав никакой попытки вторгнуться в Крым. И в том и в другом походе русскому войску приходилось бороться не столько с татарами, сколько с климатом. Страшная жара, безводие, невозможность прокормить людей и лошадей в степи, а также некоторая робость полководца, князя В. В. Голицына, сделались причинами неудачи. Как дипломат — Голицын успел оказать России довольно важную услугу; как полководец — он не имел успеха. Впрочем, он уже с самого начала неохотно взял на себя главное начальство над войском. Его беспокоила мысль, что многочисленные противники воспользуются его отсутствием для крамол. Из переписки Голицына с Шакловитым во время похода 1687 года видно, что опасения враждебных действий со стороны разных вельмож и желание по возможности скорее возвратиться в столицу лишали его того спокойствия и той сосредоточенности, которые столь необходимы для полководца. К тому же, Голицыну приходилось бороться с разными затруднениями. Мобилизация войск, из-за недостатков военной администрации, шла чрезвычайно медленно и неуспешно. Выступив в поход с некоторою частью войска, Голицын несколько недель ждал на дороге прибытия разных полков. Многие тысячи не являлись; «нетчиков» было очень много. К тому же приходилось наказывать непослушание находившихся в армия царедворцев, не привыкших к дисциплине и не желавших подчиняться воле Голицына. Нужно было выхлопотать из Москвы полномочие «поступать покрепче» с непослушными. Когда, наконец, все войско выступило в поход, громадный обоз служил чрезвычайным затруднением. Насчитывалось до 20 000 повозок. Голицын доносил двору, «что он идет на Крым с великим поспешением», и в семь недель перешел не более 300 верст. К этим затруднениям присоединилась неохота гетмана малороссийского, Самойловича, и малороссийских казаков участвовать в походе. Казаки не желали вовсе завоевания Крыма. Прежде они довольно часто воевали, как союзники татар, против Польши и России. Каждый успех московского правительства усиливал ту власть, которая и без того старалась лишить казаков прежней вольности и уничтожить самостоятельность Малороссии.[90] Но гибельнее всего был степной пожар, ставший роковым для всего похода. Едва ли когда сделается известным, кто был виновником зажжения степной травы. Легко может быть, что ее зажгли татары. Гордон, дневник которого служит важнейшим источником для истории этих походов,[91] говорит о слухе, что зажжение степной травы, имевшее столь гибельные последствия для русского войска, было сделано по распоряжению Самойловича; но сам он однако нигде не указывает на гетмана как на виновника этой меры. Напротив того, Лефорт сомневался в измене Самойловича. В новейшее время обвинение гетмана в измене считается клеветою.[92] Степной пожар мог быть также и делом случая. Как бы то ни было, вследствие степного пожара оказался недостаток в корме для лошадей; из-за безводия в войске начали свирепствовать болезни. Армия остановилась в расстоянии 200 верст от Перекопа.[93] Здесь решили отступить, хотя еще и не встретили неприятеля. Между тем, правительница сильно испугалась неудачи похода, потому что враги Голицына торжествовали. Она отправила к войску Шакловитого, который должен был посоветовать Голицыну уговорить донских казаков сделать нападение на Крым с моря, а малороссийских казаков — напасть на кизикерменские города, т. е. на турецкие форты по Днепру и пр. Если бы все это оказалось невозможным, то Голицын должен был построить на Самаре и на Орели форты, «чтоб впредь было ратям надежное пристанище, а неприятелям страх».[94]