А. Г. Брикнер / История Петра Великого (22)

Русские войска Петровского времени. С рисунка художника Н. Загорского. В феврале 1713 года Петр, пребывая в Ганновере, узнал о кончине прусского короля Фридриха I. Это обстоятельство заставило его отказаться от предполагавшегося посещения прусской столицы. Однако состоялось все-таки свидание между Петром и новым королем, Фридрихом Вильгельмом I, в местечке Шёнгаузене, близ Берлина. Говорили о делах, однако, царь не был особенно доволен впечатлением, произведенным на него этим государем. Он писал Меншикову: «здесь нового короля я нашел зело приятна к себе, но ни в какое действо оного склонить не мог, как я мог разуметь для двух причин: первое, что денег нет, другое, что еще много псов духа шведского, а король сам политических дел не искусен, а когда дает в совет министрам, то всякими видами помогают шведам, к тому еще не осмотрелся. То видев, я, утвердя дружбу, оставил».[222] Русские войска Петровского времени. С рисунка художника Н. Загорского. Для русского посла в Берлине была приготовлена подробная инструкция об условиях, на которых Петр желал заключить договор с Фридрихом Вильгельмом I. Предметом переговоров было пребывание русских войск в Германии и продолжение военных действий в Померании. В Берлине не хотели вступить в открытую войну со Швециею, но не хотели также, чтоб эта держава сохранила прежнюю свою силу. Король сам скорее был сторонником Петра, как видно и из следующего, впрочем, несколько загадочного эпизода, случившегося за обедом у Фридриха Вильгельма 10-го августа 1713 года. На этом обеде присутствовали посланники, русский, шведский и голландский. Король предложил тост за здоровье русского государя, потом голландских штатов и забыл о шведском короле (!?). Шведский посланник Фризендорф отказался пить за здоровье царя (!?), вместо того выпил за добрый мир, и при этом просил короля, чтоб он был посредником и доставил Карлу XII удовлетворение, возвратил ему Лифляндию и другие завоевания, ибо король прусский не может желать усиления царя. Король отвечал: «удовлетворение следует царскому величеству, а не шведскому королю, и я не буду советовать русскому государю возвращать Ливонию, рассуждая по себе, если бы мне случилось от неприятеля что завоевать, то я бы не захотел назад возвратить; притом царское величество добрый сосед и других не беспокоит; а что касается посредничества, то я в чужие дела мешаться не хочу». Фризендорф напомнил о дружбе, которая была всегда между Швециею и Пруссиею при покойном короле, Фридрихе I; в ответ Фридрих Вильгельм припомнил тесный союз Швеции с Франциею. «Одного только не достает, чтоб французский герб был на шведских знаменах», сказал между прочим король. Фризендорф начал уверять, что такого союза нет между Швециею и Франциею. — «А хочешь, расскажу, что ты мне говорил шесть недель тому назад?» сказал король. Фризендорф испугался: «я это говорил вашему величеству наедине, как отцу духовному», сказал он, и прибавил, что король все шутит. — «Говорю, как думаю», отвечал король, «и никого манить не хочу».[223] При всем своем расположении к царю, король прусский не хотел обещать решительных действий, указывая на необходимость привести прежде всего в надлежащее состояние финансы своего государства. Сам король желал Петру добра и был ему от души благодарен за отдачу в секвестр Пруссии завоеванных шведских областей и городов.[224] Министры Фридриха Вильгельма, однако, не переставали опасаться чрезмерного перевеса России. В декабре 1713 года Ильген передал королю мемориал, в котором говорилось о выгодах союза со Швециею и о необходимости восстановления прежнего равновесия на севере. Соглашаясь с некоторыми мыслями Ильгена, король, однако, при прочтении мемориала написал на полях его: «хорошо, но царь должен удержать за собою Петербург с гаванью и со всеми принадлежностями, исключая Лифляндии и Курляндии».[225] В мемориале было сказано далее, что Лифляндия не может представить собою какого-либо затруднения, так как царь обязался отдать эту провинцию польскому королю; Ильген предвидел, что дело не обойдется без затруднений, и даже считал возможною войну между Пруссиею и Россиею.[226] Столкновение между Петром и Пруссиею было немыслимо. Напротив, отношения обеих держав становились все более дружескими. Петр особенно радушно принял приехавшего в Россию прусского посланника Шлиппенбаха и в беседе с ним, весною 1714 года, заметил, что готов гарантировать королю приобретение Штетина и всей Померании до реки Пеене, в случае гарантирования королем России приобретения Карелии и Ингермандандии.[227] Столь же дружелюбно беседовал король Фридрих Вильгельм IV с Головкиным в Берлине, замечая между прочим: «теперь я ни на кого так не надеюсь, как на царское величество, а главное, питаю особенную любовь к персоне его царского величества.[228] Таким образом, важнейшим союзником Петра оставалась Пруссия. Дальнейшие успехи России в борьбе с Карлом XII содействовали все более и более сближению обеих держав. Гангут Около этого времени Финляндия сделалась особенно важным театром военных действий. Находясь в Карлсбаде, Петр уже в октябри 1712 года писал Апраксину о необходимости энергических действий в Финляндии: «идти не для разорения, но чтоб овладеть, хотя оная (Финляндия) нам не нужна вовсе; удерживать по двух ради причин главнейших: первое было бы чтò, при мире, уступить, о котором шведы уже явно говорить починают; другое, что сия провинция есть матка Швеции, как сам ведаешь; не только что мясо и прочее, но и дрова оттоль, и ежели Бог допустит летом до Абова, то шведская шея мягче гнуться станет».[229] Тотчас же после возвращения в Петербург, раннею весною 1713 года, царь занялся приготовлением к походу в Финляндию. 26-го апреля 16 000-ое войско на галерном флоте, состоявшем из 200 судов, отправилось туда. В качестве «шаутбенахта», или контр-адмирала, сам Петр командовал авангардом флота. Без боя шведы уступили русским города Гельсингфорс, Борго и Або. Таким образом, в короткое время весь южный берег Финляндии был занят русскими войсками. Не раньше как в октябре происходило столкновение со шведами; при реке Пенкени, у Таммерфорса, шведский генерал Армфельд был разбит Апраксиным и князем Мих. Мих. Голицыным; следствием победы было то, что вся почти Финляндия, до Каянии, находилась в руках русских. Подобно тому, как Карл XII в 1708 и 1709 годах обращался к малороссиянам с разными манифестами, теперь царь такими же грамотами старался действовать на жителей Финляндии.[230] Военные действия продолжались и зимою. В феврале 1714 года князь М. М. Голицын еще раз разбил Армфельда при Вазе. Выборгский губернатор Шувалов занял крепость Нейшлот. Но самым замечательным делом была победа, одержанная русским галерным флотом под начальством Апраксина при Гангуте, причем был взят в плен шведский контр-адмирал Эреншёльд (27-го июля). Петр, участвовавший в этом деле, писал лифляндскому губернатору тотчас же после битвы: «объявляем вам, коим образом Всемогущий Господь Бог Россию прославить изволил; ибо, по много дарованным победам на земли, ныне и на море венчати благоволил».[231] В тех же самых выражениях Петр писал и Екатерине, описывая подробно ход дела и посылая ей «план атаки». Впоследствии в переписке Петра с Екатериною память о Гангутской битве занимает столь же видное место, как воспоминание о Полтаве. Так, например, 31 июля 1718 года Екатерина в письме к царю желает ему «такое ж получить счастье, как имели прошлого 1714 года: будучи шоутбейнахтом, взяли шоутбейнахта». И в 1719 году, в день Гангутского сражения, Екатерина в письме к Петру вспоминала о «славной победе», в которой царю удалось взять в плен «камарата своей в то время саржи» (charge — должность). Находясь в Финляндии в 1719 году, Петр в письме к Екатерине выразил надежду «праздники взять в Ангуте, в земле обетованной».[232] И на современников Гангутская битва произвела глубокое впечатление. Вольтер сравнивает Гангут с Полтавою.[233] Допрос шпиона. С рисунка шведского художника Седенштрома. После Гангутской битвы русский флот отправился к Аландским островам, что навело ужас на Швецию, ибо Аланд находился только в 15 милях от Стокгольма. Царь с небывалым торжеством возвратился в парадиз и был в сенате провозглашен вице-адмиралом. Однако военные действия 1714 года кончились неудачно. Апраксин с галерным флотом много потерпел осенью от бури, причем потонуло 16 галер, а людей погибло около 300 человек.[234] Между тем, началась осада Стральзунда союзными войсками. В 1715 году этот город сдался, несмотря на то, что сам Карл XII, наконец покинувший турецкие владения, прибыл в Стральзунд для защиты столь важного места. В 1716 году сдался союзникам Висмар. Участие Петра в делах Западной Европы становилось все более и более успешным. Прежние понятия о ничтожности России превратились в совершенно противоположную оценку гениальной личности Петра и сил и средств, находившихся в распоряжении России при царе-преобразователе. Данциг. Пирмонт Путешествие Петра заграницу в 1716 и 1717 годах отличается от поездок 1711 и 1712 годов и продолжительностью, и дальностью. Никогда Петр так долго не находился за границей, как в это путешествие, относящееся к самому блестящему времени его внешней политики. Накануне этого путешествия происходили довольно важные военные действия в Померании. Успехи русских войск сильно озадачивали даже союзников России, не говоря уже о ее противниках. Только прусский король оказался весьма довольным торжеством России, надеясь на получение значительных выгод при посредстве царя. Достойно внимания случившееся около этого же времени первое знакомство Петра с английским адмиралом Норрисом. Летом 1715 года царь находился в Ревеле и много крейсировал в окрестностях этого города. Туда же прибыл Норрис с эскадрою, и царь несколько раз, иногда даже в сопровождении Екатерины, бывал гостем адмирала. Последний был также приглашаем к царю.[235] Знакомство с Норрисом возобновилось в 1716 году, в пребывание Петра в Копенгагене. Уже с 1712 года завязались сношения между Россией и Мекленбургом. Затруднительное положение, в котором находился герцог Карл-Леопольд, заставило его искать покровительства у самого сильного из союзных государей, у царя. Чтоб упрочить себе это покровительство, герцог решился предложить свою руку племяннице Петра, Екатерине Ивановне. В начале 1716 года в Петербурге был заключен брачный договор. На западе стали подозревать, что Петр намеревался назначить в приданое племяннице кое-какие завоевания. Начали говорить о Висмаре. Куракин представлял Петру, что все эти планы «противны» двору английскому и что на западе не желают, чтобы Россия имела сообщение с Германией посредством Балтийского моря.[236] Князь Никита Иванович Репнин. С портрета, принадлежащего Академии Художеств. 27-го января 1716 года Петр выехал из Петербурга. В Риге происходили переговоры между Петром и адъютантом прусского короля Грёбеном о военных действиях в Померании, в особенности же о городе Висмаре.[237] Затем Петр отправился в Данциг, куда прибыл и король Август. Уже до этого король испытывал превосходство России, содержавшей в Польше свои войска и нередко обращавшейся с нею как с завоеванною страною. В Данциге Петр распоряжался как у себя дома. Он был встречен русскими генералами; там было много русских войск; около Данцига находился русский флот. Король Август производил на современников скорее впечатление вассала, угождавшего своему ленному владетелю, нежели хозяина дома, принимавшего у себя почетного гостя. Видя с какою надменностью Петр в Данциге обращался с королем Августом, современники в Западной Европе ужаснулись.[238] Прусские министры опять представляли своему королю опасность, грозившую ему со стороны Петра, но король выразил надежду, что Пруссия всегда будет в состоянии доказать России, какая разница существует между Польшей и Пруссией.[239] Во всяком случае, устраиваемые Петром в Данциге смотры казались демонстрациями, имевшими целью внушить современникам высокое понятие о значении России. Князь Борис Иванович Куракин. С портрета, принадлежащего князю А.Б. Куракину. Петр был чрезвычайно недоволен настроением умов в Данциге и строго требовал прекращения всех связей между этим городом и шведами. Вопрос об отношениях царя и русского войска к Данцигу наделал довольно много шуму. Данциг обратился к Нидерландской республике и к английскому королю за помощью. И осада Висмара не обошлась без неприятностей. Между русскими, прусскими и датскими генералами происходило разногласие. Князь А. И. Репнин, командовавший русскими войсками, явился поздно, так сказать, накануне сдачи города. Датский генерал Девиц объявил Репнину, что не может впустить русских в сдавшийся город. Дело чуть не дошло до насилия, но русские войска не были впущены в Висмар, и Репнин был принужден вернуться назад. Петр, имея в виду высадку в Шонию, что, по его мнению, должно было иметь решительное влияние на ход войны, не хотел ссориться с Даниею и ограничился сильными представлениями королю насчет поступка генерала Девица.[240] Медаль, выбитая по случаю командования Петром I четырьмя флотами. Со снимка, находящегося в издании Иверсена «Медали на деяния Петра Великого». Все это происходило во время пребывания Петра в Данциге, где 8-го апреля отпраздновали свадьбу племянницы царя с герцогом Мекленбургским. На пути из Данцига в Мекленбург Петр в Штетине встретился с прусским королем. К сожалению, не сохранилось сведений о переговорах при этом случае.[241] На пути в Шверин Петр в разных местах встречал отряды русских войск. Во время пребывания Петра в Шверине происходили переговоры об условиях брака герцога, о городе Висмаре, об удовлетворении герцога за военные убытки, и, как считается вероятным, о проекте промена Мекленбурга на Курляндию. Царь и его спутники, как видно из разных случаев произвольных действий, чувствовали себя в Мекленбургской области как у себя дома и не стеснялись нисколько распоряжаться по своему усмотрению. Насильственные меры герцога по отношению к дворянству были, по-видимому, одобрены царем. Такой образ действий русских раздражал не только противников, но и союзников царя. Германский император не переставал убеждать царя вывести свои войска из Мекленбурга. И Англия заявляла о своем неудовольствия по поводу действий русских.[242] Во время пребывания Петра в Гамбурге царь вел переговоры с приехавшим туда же королем датским и условился с ним о нападении на Шонию.[243] Вскоре оказалось, что другие союзники, Ганновер и Пруссия, были весьма недовольны этим соглашением. Королю датскому представляли, в какой мере должно было казаться опасным появление в Германии, по пути в Данию, тридцатитысячного русского войска, и указывали, что русские войска будут содействовать разорению Мекленбурга, Померании, Голштинии и Дании, что царь, по всей вероятности, намерен взять себе или Висмар, или какую-либо укрепленную гавань в Померании, и что, допустив раз к себе столь опасных гостей, чрезвычайно трудно сбыть их с рук.[244] После свидания с Фридрихом IV Петр отправился в Пирмонт для лечения. Здесь он пробыл от 26-го мая до 15-го июня. Сюда приехал и Лейбниц, который несколько дней провел в беседах с царем о разных проектах, задуманных им для России. В письмах к разным знакомым Лейбниц восхвалял громадные способности царя, его опытность, многосторонние познания, его страсть заниматься механикой, астрономией, географией и пр. Лечение, развлечения, беседы с Лейбницом — не мешали Петру заниматься политическими делами. Дипломатические переговоры не прекращались. При царе были его министры. В Пирмонт явились представители различных держав и побывали у царя, чтобы пожелать ему успешного пользования минеральными водами. Между этими дипломатами находился императорский посол граф фон-Меч, которому было поручено Карлом VI от имени императора просить Петра, чтоб он оставил свое намерение сделать высадку в Шонию и вывел свои войска из Мекленбургской области.[245] Портрет Петра Великого, фототипия с гравюры Хубракена, сделанной с портрета, писанного с натуры Карлом Моором в 1717 году. Фототипия Ремлера и Ионаса в Дрездене. Гораздо важнее были переговоры, веденные гессен-кассельским дипломатом, обер-гофмаршалом и тайным советником фон-Кетлером. Сын ландграфа гессен-кассельского, Карла, был женат на сестре шведского короля Карла XII. Поэтому ландграф желал взять на себя роль посредника между Карлом XII и Петром. Кетлеру было поручено разузнать в Пирмонте, на каких условиях царь согласился бы заключить мир со Швециею. Посредством предварительного соглашения между Петром и шведским королем ландграф надеялся принудить и прочих противников Карла XII к заключению мира. Отношения Петра к союзникам, однако, требовали крайней осторожности, и потому царь не дал решительного ответа.[246] Таким образом, в Пирмонте начались переговоры, которые затем продолжались в Гааге. Летом 1716 года Куракин в Гааге имел свидание с генерал-лейтенантом Ранком, бывшим шведским подданным, вступившим на службу ландграфа гессен-кассельского. Ранк передал следующие слова Петра, сказанные в Пирмонте в ответ на предложения Кетлера: «можно ли со шведским королем переговариваться о мире, когда он не имеет никакого желания мириться и называет меня и весь народ русский варварами?» Передавая эти слова Петра, Ранк заметил Куракину, что царю несправедливо донесено об отзывах о нем Карла XII. «Я», говорил Ранк, «был при шведском короле в Турции и в Стральзунде с полгода, и во все время Карл отзывался о царском величестве с большим уважением: он считает его первым государем в целой Европе. Надобно всячески стараться уничтожить личное раздражение между государями, ибо этим проложится дорога к миру между ними».[247] Несмотря на представления императорского двора, несмотря на уверения ландграфа гессен-кассельского относительно склонности Карла XII к миру, Петр был убежден в необходимости продолжать военные действия, а именно, сделать высадку в южной части Швеции. Для такого морского похода Петр нуждался в свежих силах и потому был особенно доволен успехом лечения в Пирмонте. Из Пирмонта Петр отправился в Данию. Между тем, как он поехал через Росток и оттуда с галерным флотом приближался к Копенгагену, 5 000 человек конницы двигались из Мекленбурга через Голштинию, Шлезвиг, к острову Фюнен. Таким образом, Петр явился в Данию со значительными военными силами. От успеха десанта в Шонию можно было ожидать окончания войны. «Кризис на севере» помешал этому успеху. «Кризис на Севере» Мысль о десанте в Швецию занимала Петра с давних пор. Для этой цели было необходимо содействие Дании. Уже в 1713 году царем было сделано предложение атаковать Карлскрону.[248] Затем, в 1715 году, был составлен проект о совместном действии русского и датского флотов.[249] Нападение на Швецию Петр считал необходимым средством принудить Карла XII к заключению мира. Король Фридрих IV при этом, однако, жаловался на недостаток в деньгах, рассчитывал на русские субсидии, медлил, извинялся разными затруднениями, в которых он сам находился, необходимостью прикрывать берега Норвегии и пр. Петр был очень недоволен и старался действовать на короля через русского посла в Копенгагене, князя В. Л. Долгорукого. Желая сосредоточить свои войска и свою эскадру в Дании, чтоб оттуда напасть на Швецию, царь принимал разные меры для перевозки и прокормления солдат и моряков. При этом происходили частые столкновения с Даниею. Долгорукий постоянно должен был хлопотать о том, чтобы Дания исполнила обещания, данные в мае 1716 года в конвенции, заключенной между царем и Фридрихом IV близ Гамбурга. Одним из важнейших условий удачного исхода имевшегося в виду предприятия было число транспортных судов для перевозки значительных масс русских войск из Мекленбурга в Данию. Многое зависело от исполнения этого обещания со стороны датского короля. Со всех сторон начали сосредоточиваться в Копенгагене значительные военные силы. Из Англии туда прибыл Бредаль с русскою эскадрой, снаряженною в Англии. Из Ревеля ожидали прибытия большого русского флота; из Мекленбурга сухопутные войска должны были отправиться в Данию; галерный флот от берегов Померании приближался к Варнемюнде. Таким образом, Петр, отправляясь в Данию, мог ожидать исполнения в ближайшем будущем своего желания нанести сильный удар самой Швеции и этим принудить Карла XII к миру. Первым условием успеха было согласие союзников. Надежды Петра не сбылись. Военные действия сделались невозможными вследствие разлада между союзниками. Опасения чрезмерного могущества Петра росли. Сам Петр не доверял союзникам. До настоящего времени, впрочем, при недостаточном материале закулисной дипломатической истории, остается невозможным разъяснить вопрос, чтó было причиной неосуществления десанта в Шонию: царь обвинял союзников в неохоте к действиям, в умышленном замедлении хода дел; союзники же обвиняли царя в том, что он, серьезно думая о заключении сепаратного мира со Швецией, сам не хотел действовать. Дело в том, что интересы союзников шли врознь. Особенно Англия не желала чрезмерного унижения Швеции и возвышения России. И англичане, и датчане в это время относились к Петру враждебно, хотя их внутреннее озлобление и прикрывалось внешними формами приличия, учтивости и даже дружбы.[250] Лейбниц. С гравированного портрета Штейнге. Петр мог быть доволен оказанным не только ему, но и царице Екатерине в Копенгагене приемом. Саксонский дипломат Лос писал барону Мантейфелю: «король датский всячески старается угодить царю; королева отдала первая визит царице» и пр. Но в то же время Лос сообщил о некоторых случаях недоразумений, происходивших между Фридрихом IV и Петром. Царь хотел чаще видеться с королем, оставляя в стороне все правила этикета, король же иногда бывал недоступным, избегал встреч с Петром.[251] К тому же, датчане объявили, что нельзя приступить к экспедиции в Шонию до прибытия адмирала Габеля, находившегося с датскою эскадрою тогда у берегов Норвегии.[252] Герцог Филипп Орлеанский. С гравированного портрета того времени. 22-го июля, наконец, царь, не вытерпев, отправился на шняве «Принцессе» в сопровождении двух судов для рекогносцировки шведского берега к северу от Копенгагена до Ландскроны и дальше. Тут Петр увидел, что неприятель укрепил все удобные для десанта места. На третий день он возвратился в Копенгаген. Даже и после приезда Габеля старания Петра склонить датчан к ускорению действий не имели успеха. Петр писал к Апраксину: «все добро делается, только датскою скоростью; жаль времени, да делать нечего». Наконец, в начале августа, на копенгагенском рейде происходила торжественная церемония отправления соединенных эскадр «в поход». При этом Петр играл первенствующую роль. Он казался душою всего предприятия. Ему принадлежала инициатива похода. Он был главнокомандующим. Ему было оказываемо особенное уважение, как начальнику. Не прошло еще двух десятилетий, как Петр в Голландии учился морскому делу. С тех пор Россия сделалась сильною морскою державою, первоклассным государствам. Царь находился во главе союза, составившегося против Швеции, и, в качестве моряка и воина, как специалист в морской войне, он стоял возле адмиралов Англии, Голландии, Дании. Положение России, значение царя — заставляли иностранных адмиралов признать Петра начальником экспедиции. В память этого события была выбита медаль, на которой царь был представлен окруженным трофеями с надписью: «Петр Великий Всероссийский, 1716 год», — на другой стороне изображен Нептун, владеющий четырьмя флагами, с надписью: «владычествует четырьмя».[253] Барон Шафиров писал к князю Меншикову: «такой чести ни который монарх от начала света не имел, что изволит ныне командовать четырех народов флотами, а именно: английским, русским, датским и голландским, чем вашу светлость поздравляю».[254] Однако при всех любезностях, при всей торжественности морского этикета, «скоро обнаружилось некоторое несогласие между начальствами союзных эскадр. Морской поход не повел ни к какому результату. Высадка на берега Швеции не состоялась. Нигде союзники не встретили шведского флота, благоразумно скрывавшегося в удобной и сильной шведской гавани Карлскроне. Весь поход, таким образом, остался простой рекогносцировкой в больших размерах и обратился в прогулку, имевшую значение политической демонстрации.[255] Чрезвычайно рельефно Петр в письме к Екатерине характеризовал странное положение, в котором он находился. 13-го августа он писал ей с корабля «Ингерманландия»: «о здешнем объявляем, что болтаемся туне, ибо чтó молодые лошади в карете, так наши соединения, а наипаче коренные сволòчь хотят, да пристяжные не думают; чего для я намерен скоро отсель к вам быть».[256] Очевидно, царю надоело «болтание туне», так как от подобных военных действий нельзя было ожидать никакого успеха; он, по всей вероятности, скорее надеялся на дипломатические переговоры. На союзников нельзя было полагаться; нужно было думать о мире со Швециею помимо союзников. Мы знаем, что уже в Пирмонте царю было сделано предложение заключить сепаратный мир. Переговоры, происходившие в Голландии, после пребывания царя в Дании, а немного позже съезд русских и шведских дипломатов на одном из Аландских островов заставляют нас считать вероятным, что уже во время пребывания в Дании, при нерадении союзников, царь мечтал о сепаратном мире. Поэтому Петр должен был думать о возвращении в Копенгаген, где он предполагал сосредоточить все находившиеся в его распоряжении сухопутные силы. Для этого он нуждался в транспортных судах датчан. Как видно, царь все еще, на всякий случай, был занят мыслью о продолжении военных действий, о сильном ударе, который нужно нанести Швеции для окончания войны. Однако датчане медлили доставлением транспортных судов, и вследствие этого росло раздражение царя. Петр, еще находясь на флоте, прямо говорил адмиралам о нерадении: «если датчане того не исполнят, то они будут причиною худого Северного союза».[257] Приехав в Копенгаген 24-го августа, Петр тотчас же спросил о причинах замедления в отправке транспортных судов. Есть основание думать, что объяснения по этому поводу не были особенно дружескими. Союзники были недовольны друг другом. В конце августа царь опять предпринимал поездки с целью рекогносцирования шведских берегов. При одной из этих поездок дело дошло до перестрелки. С русских кораблей стреляли по шведским батареям; одним из выстрелов со шведских батарей шнява «Принцесса», на которой находился Петр, «была ранена», как сказано в «Походном Журнале». «Генеральный консилиум» у царя с министрами и генералами 1-го сентября решил: отложить десант в Шонию до будущего лета. Особенно Меншиков, как видно из его писем к царю, считал такой десант делом чрезвычайно опасным. Именно на эти опасности и затруднения было обращено внимание в конференциях Петра с королем датским и с русскими и датскими генералами и министрами. Существенный вопрос состоял в том: как перевезти в такое позднее время на неприятельские берега тайком значительное войско; высадившись, надобно дать сражение, потом брать города Ландскрону и Мальмэ, но где же зимовать, если взять эти города не удастся? Датчане указывали, что зимовать можно при Гельзингэре, в окопах, а людям поделать землянки. Но от такой зимовки, возражали русские, должно пропасть больше народу, чем в сражении. Наконец, Петр велел объявить датскому двору решительно, что высадка невозможна, что ее надобно отложить до будущей весны.[258] После этого датчане, весьма недовольные Петром, начали требовать немедленного удаления русских войск из Дании.[259] Отношения между союзниками становились все более и более натянутыми. Петр должен был действовать осторожно: он боялся измены со стороны датчан. Зачем такая медленность с их стороны? Зачем дана неприятелю возможность укрепиться? Получались известия, что министр английского короля Георга, Бернсторф, с товарищами ведет крамолу, что генерал-кригс-комиссар Шультен подкуплен и нарочно медлил транспортом, чтобы заставить русских сделать высадку в осеннее, самое неудобное время: «ведая», по словам Петра, «что когда в такое время без рассуждения пойдем, то или пропадем, или так отончаем, что по их музыке танцевать принуждены будем».[260] В сентябре 1716 г. дело едва не дошло до кризиса. Союзники обвиняли друг друга в измене. Король датский в появившейся немного позже особой «декларации о причинах, заставивших его отказаться от предполагаемого десанта»,[261] говорил, что царь нарочно медлил перевозкой своих войск, а затем, под предлогом позднего времени, не хотел высаживаться на шведские берега, потому что находился в сношениях со шведским правительством. В Пруссии тогда говорили, что Петр за оказанную Дании помощь требовал датской Померании, и что Дания не только согласилась на эту уступку, но даже предлагала царю вдобавок Штетин; прусское правительство, рассчитывавшее на приобретение Штетина, должно было негодовать на царя за такие намерения; недоброжелатели России, очевидно, хотели сеять раздор между Петром и вернейшим из его союзников, Фридрихом Вильгельмом I.[262] Защитники несчастного Мекленбурга, ганноверское и английское правительства, распускали слух, что Петр изменил союзникам, что маска снята, что он не хочет сделать десанта, так как желает заключить сепаратный мир. Наконец, даже в Дании стали говорить о замыслах Петра против самой Дании. Не мог же он, говорили там, без всякой цели привести в Данию такое большое войско; надобно опасаться его враждебных замыслов, надобно беречь Копенгаген! В Копенгагене поставили всю пехоту по валам и прорезали на валах амбразуры.[263] Жителям Копенгагена тайком внушали, что необходимо вооружиться для отражения ожидаемого нападения.[264] Все это происходило в то самое время, когда датским королем в честь царя и царицы были устраиваемы придворные празднества и когда Петр находился в довольно благоприятных отношениях к адмиралу Норрису.[265] А именно Норрис и мог сделаться опасным царю. Со стороны Англии в это время намеревались нанести удар Петру, русскому флоту и русскому войску. Англичане хотели разом положить конец значению России на Балтийском море. Есть сведение, что король Георг I поручил адмиралу Норрису напасть на русские корабли и транспортные суда, арестовать самого Петра и этим принудить его со всем войском и флотом тотчас же удалиться в Россию. К счастию, английские министры выставили на вид, что столь насильственный образ действий может иметь чрезвычайно пагубные последствия, и что прежде всего пострадают английские купцы, находящиеся в России. По другим известиям, Норрис не мог исполнить приказания, потому что оно было прислано из ганноверской, а не из английской канцелярии.[266] О Норрисе рассказывали даже, будто он брался уничтожить весь русский флот и перерезать в одну ночь все русские войска, находившиеся на острове Зеландии. Переполох, впрочем, скоро кончился, потому что с русской стороны не обнаруживалось никакого враждебного намерения. Англичане довольствовались внимательным наблюдением за действиями царя, о котором отзывались в самых резких выражениях, утверждая, что для укрепления своего господства на Балтийском море он мечтает о присоединении Мекленбурга к России.[267] Король Георг I обратился к императору Карлу VI с требованием, чтобы тот, в качестве главы германской империи, подумал о средствах к спасению Северной Германии от перевеса могущества Петра и принудил бы последнего удалиться в Россию.[268] Из Ганновера не переставали приходить в Берлин внушения, что царь хочет овладеть Гамбургом, Любехом, Висмаром и укорениться в империи. К счастью для Петра, Фридрих Вильгельм I оставался его верным союзником, обо всем сообщал русскому посланнику Головкину и в самых дружеских выражениях говорил о России.[269] Несмотря на все эти опасности, грозившие в Дании царю и его войску, пребывание Петра в Копенгагене окончились довольно благополучно. В первых числах октября царские войска начали обратно перевозиться из Дании в Мекленбург. Происходили разные увеселения при датском дворе. Царь и король обменялись любезностями и учтивостями и уверениями в дружбе. Но были также признаки недоверия и сильной подозрительности. Очевидно, союзники России боялись ее. Считали возможным, что царь поступит со своими союзниками в Западной Европе так же, как он поступал в Польше. Петра считали способным ко всевозможным интригам, к самым смелым предприятиям. Поэтому нужно было придумать поводы удалить его и его войско из Западной Европы. С разных сторон делались усилия возбудить в общественном мнении целой Европы враждебные чувства против царя. Образовалась целая литература по этому предмету. В различных брошюрах посыпались жалобы на образ действий русских войск в Померании, Мекленбурге и Голштинии. Победы России в одной брошюре названы предвещанием светопреставления.[270] Важнейшее место между этими произведениями публицистики занимает явившаяся в переводе с английского языка в 1717 году брошюра «Кризис севера, или беспристрастное рассуждение о политике царя, по поводу датской декларации относительно несостоявшегося десанта в Шонии». Автором английского подлинника, который, как кажется, вовсе не был напечатан, считался граф Карл Гилленборг. Содержание этой брошюры следующее: после общей характеристики Петра, его способностей, его «чисто политического духа», говорится о его честолюбия, о его страсти к накоплению богатств и к расширению могущества, о его путешествии по Европе в 1697 и 1698 годах, и особенно о его пребывании в Англии, имевшем целью дать России возможность построить флот. Далее указано, не без сожаления, на неосторожность королей польского и датского при заключении союза с царем, на уменье Петра воспользоваться ошибками, сделанными Карлом XII, и на основание Петербурга. Затем следует очерк истории дипломатических переговоров о мире, краткое замечание о значении Полтавской битвы и указание на намерение Петра завоевать не только Лифляндию, Эстляндию и Финляндию, но, со временем, и всю Швецию. В довольно резких выражениях говорится о коварстве Петра в обращении с союзниками, т. е. с Польшею и Даниею, которых он заставлял будто по-пустому тратить силы и средства на борьбу со Швециею, с тою целью, чтобы впоследствии тем удобнее воспользоваться изнеможением этих государств для своих честолюбивых планов. Таким образом, продолжает автор, Россия сделается в ближайшем будущем соперницею Англии, захватив в свои руки всю торговлю на севере Европы, а также торговлю с Персиею и Турциею, что, при успешном развитии промышленности в России, становится еще более вероятным и удобоосуществимым. Наконец, автор прямо обвиняет Петра в том, что он имел в виду взять себе остров Готланд, но, убедившись в невозможности привести в исполнение этот план, он отказался от участия в предприятии на Шонию, чем нанес сильный ущерб интересам своих союзников. Потом говорится о слухах касательно тайных переговоров между Петром и Карлом XII; такой образ действий автору кажется предосудительным; Петр характеризуется как интриган, каждую минуту готовый жертвовать пользою своих союзников. Из всего этого, по мнению автора, следует, что царь сделался чрезвычайно опасным для всей Европы и т. д. Поэтому нужно остерегаться его, противодействовать ему и, между прочим, препятствовать сближению Карла XII с Петром; иначе же все христианство не перестанет беспокоиться. Одним словом, дело дошло до кризиса, и это обстоятельство заставляет каждого желать мира и покоя. Нужно всеми мерами стараться возвратить Швеции ее прежнее значение и пр. Как видно, ничтожность России, по мнению автора этой брошюры, «La crise du Nord», считалась условием счастья Европы. В видах интересов всей Западной Европы вообще, а Англии, Голландии и Швеции в особенности, восстановление прежнего положения на северо-востоке, каково оно было до 1700 года, казалось автору необходимым средством мира и тишины. Таковы были результаты пребывания Петра в Северной Германии и в Дании. Он мог быть доволен тем громадным значением, какое получила Россия. В письме к царевичу Алексею от 11-го октября 1715 года он говорит: «всем известно есть, что пред начинанием сея войны наш народ утеснен был от шведов, которые не только ограбили толь нужными отеческими пристаньми, но и разумным очам к нашему нелюбозрению добрый задернули завес и со всем светом коммуникацию пресекли. Но потом, когда сия война началась (которому делу един Бог руководцем был и есть), о коль великое гонение от сих всегдашних неприятелей, ради нашего неискусства в войне, претерпели и с какою горестно и терпением сию школу прошли, дондеже достойной степени вышереченного руководца помощию дошли! И тако сподобилися видеть, что оный неприятель, от которого трепетали, едва не вящшее от нас ныне трепещет. Чтò все, помогающу Вышнему, моими бедными и прочих истинных сынов российских равноревностных трудами достижено». Говоря затем о значении военного искусства, царь замечает, что «воинским делом мы от тьмы к свету вышли, и которых не знали в свете, ныне почитают». Все это, сказанное Петром накануне его путешествия в Западную Европу, подтвердилось еще более событиями 1716 года. Хотя и не произошло никаких особенно замечательных военных действий, все-таки приготовления к десанту в Шонию обнаруживали необычайную предприимчивость и смелость Петра, показывали, что Россия и на суше, и на море располагала весьма значительными средствами. Опасения, высказываемые на западе относительно становившегося тягостным перевеса России, могли служить меркою результатов усилий Петра.