А. Г. Брикнер / История Петра Великого (21)

Великий визирь Балтаджи-Мехмед. С портрета того времени, находящегося в «Путешествии» де Бруина, изд. 1737 года. Решаясь воевать с Турцией, Россия не могла рассчитывать на союзников между европейскими державами. Хотя в этом отношении и были сделаны попытки склонить к участию в войне Венецию и Францию, однако, старания барона Урбиха, отправленного в Венецию, и дипломатического агента Волкова, находившегося некоторое время в Фонтенебло, у Людовика XIV,[169] не повели к желанной цели. Россия могла надеяться на союзников совсем иного рода. То были подданные султана. Сношения с христианами на Балканском полуострове не прекращались. Так, например, иерусалимский патриарх Досифей в письме к царю в 1702 году в самых резких выражениях порицал образ действий императора Леопольда, заключившего мир с турками в Карловиче. В 1704 году Досифей утешал царя по случаю значительных жертв, требуемых войною со Швециею; он же в 1705 году давал советы относительно назначения архиереев в Нарве и Петербурге. 20-го августа 1704 года в Нарве иеромонах Серафим подал боярину Головину письмо, в котором заключалась манифестация греков. Из этого документа мы узнаем о размерах тогдашней агитации в пользу освобождения греков от турецкого ига. Серафим доносил о путешествиях, предпринятых им в разные страны с этою целью, о сношениях между греческими архиереями и французским правительством, о разных связях греков с Франциею, Англиею и Германиею. При всем том, однако, как объяснено далее в записке Серафима, греки убедились в невозможности рассчитывать на помощь Западной Европы, и поэтому «еллины» решили обратиться к царю с вопросом: «есть ли изволение и благоволение величества его оборонять их или помогать им?» В случае готовности царя оказать им помощь, греки намеревались обратиться все-таки еще к голландцам, венецианцам и пр., для образования сильного союза против Оттоманской Порты, и пр.[170] Являлись и другие агитаторы от имени балканских христиан. 25-го ноября 1704 года Пантелеймон Божич, серб, имел свидание с боярином Головиным и в беседе с последним сильно жаловался на турецкое иго и на козни австрийцев; бывший молдавский господарь Щербан Кантакузен, по рассказу Божича, советовал сербам надеяться на «восточного царя»; то же мнение разделял и молдавский господарь Бранкован, чего ради сербы и отправили посланника к царю, но не получили никакого ответа; поэтому они теперь отправили его, Божича, к царскому величеству «для отповеди». «Я прислан», говорил Божич, «от всех начальных сербов, которые живут под цесарем в Венгерской земле, при границах Турских, прося его величество, дабы знали мы, что изволяет нас иметь за своих подданных и верных, и ведал бы, что всегда готовы будем служить против бусурман без всякой платы и жалованья, никакого ружья не требуя, но токмо за едино православие, а коликое число войска нашего будет, сам его царское величество удивится... Такожде и прочие сербы, которые суть под басурманом и венецианами, все во единомыслии, с нами пребывают, в чем иные надежды по Бозе кроме его величества не имеем, и если его величество оставит нас, тогда все православные погибнем».[171] Существовали связи и с армянами. Летом 1701 года в Московское государство приехал армянин Израиль Ория и начал говорить о необходимости освобождения армян от тяжкого ига персидского. Его планы состояли в связи с турецким вопросом. В записке, поданной этим эмиссаром царю, сказано: «без сомнения, вашему царскому величеству известно, что в Армянской земле был король и князья христианские, а потом от несогласия своего пришли под иго неверных. Больше 250 лет стонем мы под этим игом, и, как сыны Адамовы ожидали пришествия Мессии, который бы избавил их от вечной смерти, так убогий наш народ жил и живет надеждою помощи от вашего царского величества. Есть пророчество, что в последние времена неверные рассвирепеют и будут принуждать христиан к принятию своего прескверного закона; тогда придет из августейшего московского дома великий государь, превосходящий храбростью Александра Македонского; он возьмет царство агарянское и христиан избавит. Мы верим, что исполнение этого пророчества приближается». Ория получил ответ, что царь, будучи занят шведскою войною, не может отправить значительные войска в Персию; зато царь обещал послать туда, под видом купца, верного человека для подлинного ознакомления с положением дел и рассмотрения тамошних мест. Ория заметил, что лучше поедет он сам и повезет обнадеживательную грамоту к армянским старшинам, что они будут приняты под русскую державу со всякими вольностями, особенно с сохранением веры; такую же обнадеживательную грамоту надобно, говорил он, послать и к грузинам. Однако такой грамоты Орию не дали и повторяли, что, пока не кончится война со шведами, ничего нельзя сделать. Осенью 1703 года Ория поднес Петру карту Армении и записку, в которой говорилось о способе завоевания этой страны. «Бог да поможет войскам вашим», писал Ория, «завоевать крепость Эривань, и тогда всю Армению и Грузию покорите; в Анатолии много греков и армян: тогда увидят турки, что это прямой путь в Константинополь». Вскоре после этого Ория отправился в Германию, будто бы для покупки там оружия для армян. В 1707 году, возвратившись из поездки на запад, он был отправлен в Персию, под видом папского посланника, но умер на пути в Астрахань.[172] Сношения с армянами не прерывались. В Россию приезжали часто армянские эмиссары, лица бòльшею частью сомнительного свойства, авантюристы, агитаторы, шпионы. Таким образом, и в Турции, и в Персии были люди, надеявшиеся на царя. Однажды даже со стороны нагайских татар была выражена надежда, что царь примет их «под свою высокую руку».[173] Не без крайней осторожности, Петр поддерживал такого рода сношения, руководил тайною перепискою по этим делам и предоставлял себе, при более удобном случае, воспользоваться вытекавшими отсюда выгодами. То сам царь отправлял письма с выражением «сердешной любви» к Досифею, или с изъявлением надежды на будущий успех к Бранковану, то Головкин в подобных же посланиях говорил о сочувствии царя интересам балканских христиан.[174] После Полтавской битвы настала пора энергичных действий. Особенно важными могли сделаться сношения России с господарями Валахии и Молдавии и с черногорцами. Именно непосредственно после Полтавской битвы господарь Валахии Бранкован заключил с Петром тайный союзный договор. Господарь обязывался, в случае если Петр начнет войну с турками, принять сторону России, поднять сербов и болгар, собрать из них отряд в 30 000 человек и снабжать русское войско съестными припасами. Петр, со своей стороны, обязался признать Бранкована господарем Валахии, а Валахию независимой, но под покровительством России. Петр послал Бранковану орден Андрея Первозванного. В то же время молдавский господарь Михаил Раковица просил Петра прислать к нему отряд легкой конницы, чтобы схватить короля Карла XII, когда он приедет в Яссы. Однако враг молдавского господаря Бранкован донес на него в Константинополь. Раковица был схвачен и брошен в семибашенный замок. В начале 1710 года Николай Маврокордато сделался молдавским господарем. И сербы не переставали поддерживать сношения с Петром. В мае 1710 года в Москву прибыл сотник Богдан Попович с грамотою к царю от австрийских сербов, просивших покровительства Петра. Когда годом позже русские войска вступили в Молдавию, 19 000 сербов двинулись на соединение с Петром, но изменивший между тем царю Бранкован воспрепятствовал их переходу через Дунай. Не мудрено, что Петр, решаясь на разрыв с Турциею, рассчитывал на этих союзников. 6-го января 1711 года он обнародовал обширную записку, где представлялось в ясном свете поведение турок по отношении к России и говорилось об иге, которое терпят от «варваров» греки, болгары, сербы и пр. Хотя и в этой записке не говорилось о черногорцах, однако Петр именно во время предстоявшей войны искал случая вступить с ними в близкие сношения. В качестве агента Петра в Черногории весною 1711 года действовал Савва Владиславич, хорошо знакомый со страною и находившийся в близкой дружбе с владыкою Даниилом. В манифестах к черногорцам царь призывал их к участию в войне против турок. Разные агенты царя, полковник Милорадович, капитаны Лукашевич, Аркулей и др., старались влиять на черногорцев. Сам владыко Даниил, сильно пострадавший от жестокости и произвола турок, возбуждал своих соотечественников к восстанию. Вся страна находилась в брожении.[175] В марте 1711 года, в то время, когда Петр уже находился в Галиции, на пути к турецким границам, был заключен договор между царем и молдавским господарем Кантемиром, наследником павшего господаря Николая Маврокордато. Кантемир, слабый между двумя сильными, прибегнул к оружию слабого, хитрости. Он вошел в тайные сношения с царем, открывал ему планы дивана, и, чтоб удобнее прикрыть свое поведение, попросил у визиря позволение прикинуться другом русских, чтобы лучше проникнуть их тайны.[176] До самого приближения русской армии Кантемир действовал двусмысленно; до последней минуты он, как кажется, предоставлял себе свободу решения поступать соображаясь с обстоятельствами. Образ действий Кантемира точь-в-точь походит на поступки Мазепы. В Молдавии даже многие знатные бояре не могли составить себе в это время точного понятия о намерениях господаря. 13-го апреля 1711 года в Ярославле был заключен между царем и Кантемиром договор. Пункты, на которых Кантемир принимал подданство, были следующие: 1) Молдавия получит старые границы свои до Днепра, со включением Буджака. До окончательного образования княжества, все укрепленные места будут заняты царскими гарнизонами; но после русские войска будут заменены молдавскими. 2) Молдавия никогда не будет платить дани. 3) Молдавский князь может быть сменен только в случае измены или отречения от православия; престол останется всегда в роде Кантемира. 4) Царь не будет заключать мира с Турциею, по которому Молдавия должна будет возвратиться под турецкое владычество. Кроме этого договора, состоялся еще другой, относительно будущей судьбы Кантемира, если военное счастие не будет на стороне русских. Царь обязался: 1) если русские принуждены будут заключить мир с турками, то Кантемир получает два дома в Москве и поместья, равные ценностью тем, которыми он владеет в Молдавии, сверх того, ежедневное содержание для себя и для свиты своей он будет получать из казны царской. 2) Если Кантемир не пожелает остатся в России, то волен избрать другое местопребывание. Таковы были приготовления Петра к войне. Он в это время был расстроен, часто хворал и не вполне надеялся на успех. На вопрос Апраксина, где ему лучше утвердить свое пребывание, царь отвечал: «где вам быть, то полагаю на ваше рассуждение... что удобнее где, то чините; ибо мне, так отдаленному и почитай во отчаянии сущему, к тому ж от болезни чуть ожил, невозможно рассуждать, ибо дела чтò день отменяются.[177] Военные действия, впрочем, начались довольно успешно. Гетман Скоропадский разбил хана Девлет-Гирея, который со страшною потерею должен был возвратиться в Крым. Меншиков узнал об унынии турок, не надеявшихся на успех. В Галиции во время пребывания там Петра происходили разные празднества. С особенным почетом всюду принимали Екатерину, участвовавшую в походе.[178] В Ярославле Петр свиделся с королем Августом и заключил с ним (30-го мая) договор, в силу которого польский король выставил вспомогательное войско для турецкой войны. В Ярославль прибыл и посланник вольфенбюттельского двора Шлейниц для заключения договора о предстоявшем тогда браке царевича Алексея. С ним Петр беседовал и о турецкой войне, причем, как доносил Шлейниц, обнаруживал достойную удивления опытность в делах, и к тому же необычайную скромность.[179] От императора Людовика XIV в Яворово, во время пребывания там Петра, был отправлен Балюз, за несколько лет до того бывший в Москве. Зашла речь о посредничестве Франции между Россиею и Турциею, а также между Россиею и Швециею. Отвергая вмешательство Людовика XIV в шведско-русскую войну, Петр казался склонным к принятию предложения Франции примирить его с Турциею; однако, переговоры не повели к цели, и Балюз оставался недовольным результатом своих усилий.[180] В Польше опасались в это время чрезмерных успехов русского оружия. Царь должен был объявить королю Августу «о разглашенных сумнительствах, будто бы его царское величество имеет намерение на ориентальское (восточное) цесарство, и чтоб Речь Посполитую разорить и разлучить, — объявляем, что ни на одно, ни на другое, ни мало рефлекцию не сочиняем» и пр. Между тем, из разных мест Петр получал письма от турецких христиан, которые просили о немедленном вступлении к ним русских войск, чтоб предупредить турок. Он писал к Шереметеву: «для Бога, не умедлите в назначенное место... а ежели умешкаем, то вдесятеро тяжелее или едва возможно будет сей интерес исполнить и тако все потеряем умедлением». В другом письме сказано: «господари пишут, что, как скоро наши войска вступят в их земли, то они сейчас же с ними соединятся и весь свой многочисленный народ побудят к восстанию против турок, на что глядя, и сербы, также болгары и другие христианские народы встанут против турка и одни присоединятся к нашим войскам, другие поднимут восстание внутри турецких областей; в таких обстоятельствах визирь не посмеет перейти за Дунай, большая часть войска его разбежится, а может быть и бунт подымут. А если мы замедлим, то турки, переправясь через Дунай с большим войском, принудят господарей по неволе соединиться с собою и большая часть христиан не посмеет приступить к нам, разве мы выиграем сражение, а иные малодушные и против нас туркам служить будут». Шереметеву было вменено в обязанность всеми способами, щедростью и подарками привлекать к себе молдаван, валахов, сербов и прочих христиан, давать им жалованье и обещать помесячную дачу; вместе с тем ему было велено запретить под страхом смертной казни в войске, чтоб ничего у христиан без указу и без денег не брали и жителей ничем не озлобляли, но поступали приятельски; наконец, он должен был рассылать универсалы на татарском языке в белгородской (аккерманской) и буджакской орде, для склонения их в подданство к России и пр.[181] Хотя современники — между ними известный инженер Джон Перри — и хвалили быстроту движения русской армии, все-таки турецкое войско предупредило русских прибытием к берегам Дуная. Напрасно царь радовался известию, что Шереметев с войском успел дойти до Ясс. Вскоре от фельдмаршала были получены дурные вести о переходе турецкого войска через Дунай и о недостатке в припасах. Царь был очень недоволен, осыпал Шереметева упреками, давал советы, предлагал крутые меры.[182] По рассказу одного современника-очевидца, на берегах Днестра был держан военный совет; генералы Галларт, Енсберг, Остен и Бергголъц представляли необходимость остановиться на Днестре, указывая на недостаток в съестных припасах, на изнурительность пятидневного пути от Днестра к Яссам по степи безводной и бесплодной. Но генерал Рённе был того мнения, что необходимо продолжать поход, что только этим смелым движением вперед можно достигнуть цели похода и поддержать честь русского оружия. Русские генералы согласились с Рённе, и Петр принял мнение большинства.[183] 24-го июня Петр прибыл с войском к берегам Прута. На другой день он отправился в Яссы, где свиделся с Кантемиром. Господарь произвел на царя впечатление человека чрезвычайно способного. В Яссы приехал из Валахии Фома Кантакузин и объявил, что он и весь народ в их земле верен царю, и что, как скоро русские войска явятся в Валахии, то все к ним пристанут; но господарь Бранкован не склонен к русской стороне и не хочет поставить себя в затруднительное и опасное положение.[184] Вскоре оказалось, что вообще на этих господарей была плохая надежда, и что они в своих политических действиях руководствовались прежде всего личными выгодами, чувством мести, эгоистическими расчетами. Трудно составить себе точное понятие о настоящих намерениях, желаниях и надеждах этих союзников Петра. Доносы, официальная ложь, коварство, хитрость — все это стояло на первом плане в действиях и Кантемира, и Бранкована. При таких обстоятельствах положение Петра легко могло сделаться чрезвычайно опасным. Надеясь на этих союзников, царь слишком далеко зашел в неприятельскую страну. Приходилось дорого поплатиться за ошибку, заключавшуюся в чрезмерном доверии к такого рода союзникам. Впрочем, нет сомнения, что и Турция не надеялась на успех. Во время пребывания Петра в Яссах султан через господаря Бранкована сделал царю предложение окончить разлад миром. Петр отверг это предложение, «ибо тогда частию не поверено, паче же того ради не принято», как сказано в официальном рассказе об этих событиях, «дабы не дать неприятелю сердца».[185] Таким образом, Петр решился отправить отряд войска в Валахию для возбуждения к бунту этой страны. Сам же он двинулся к берегам Прута, где дело очень скоро дошло до страшного кризиса. Русское войско, 30—40 000 человек, очутилось окруженным впятеро сильнейшим татарско-турецким войском. Надежда на союзников, турецких христиан, заманивших царя слишком далеко в неприятельскую страну, оказалась тщетною. В своей «Гистории Свейской войны» Петр замечает о положения дела: «хотя и опасно было, однако же, дабы христиан, желающих помощи, в отчаяние не привесть, на сей опасный весьма путь, для неимения провианта, позволено». Петр, разгневанный на Бранкована, написал к нему письмо, в котором требовал исполнения данных обещаний и прежде всего присылки 100 возов с припасами. Бранкован отвечал, что не считает себя связанным договором, так как русские не вступали в Валахию, и отныне прекращает всякие сношения с ними и мирится с турками. Действительно, лишь только великий визирь вступил в Молдавию, Бранкован вышел к нему навстречу и предоставил туркам все те припасы, которые он готовил для Петра. Переход Бранкована на сторону турок имел самые плачевные последствия для русских. В то время как изобилие царствовало в стане мусульманском, у русских чувствовался голод. К довершению несчастия, саранча уничтожила все посевы и всю траву в Молдавии.[186] 8-го июля произошло первое столкновение с турецким войском. Неопытные молдаване подались назад, зато русское войско устояло, и только в следующую ночь было решено отступление, во время которого, 9-го июля, турки еще раз напали на русское войско, сражавшееся храбро и успевшее укрепиться в лагере. Положение сделалось отчаянным: войско было истомлено битвою и зноем; съестных припасов оставалось очень немного; помощи ниоткуда. Превосходство сил неприятеля исключало для русского войска возможность пробить себе путь через турецкий лагерь. Оставалась надежда на переговоры, и эта надежда усилилась известием, полученным через пленных турок, что и в армии визиря господствовало уныние, что янычары, сильно пострадавшие в схватках с русскими, роптали и отказывались от продолжения военных действий. Рассказывают, что Петр в эту критическую минуту был готов решиться на странный шаг: он призвал к себе гетмана Некульче и спросил его, не может ли он провести его и царицу до границ Угрии, но так, чтобы неприятель не мог заметить его ухода? Покидая войска, Петр оставлял главное начальство над ними Шереметеву и Кантемиру, с приказанием держаться в Молдавии до тех пор, пока он не возвратится назад со свежими силами. Но гетман отсоветовал Петру решаться на такой опасный шаг, представляя на вид, что, может быть, уже вся верхняя Молдавия занята турками. «В случае плачевного исхода», говорит сам Некульче, «я не хотел принять на свою голову проклятий всей России».[187] Этот рассказ, сам по себе не лишенный правдоподобия, не подтверждается никакими другими данными. Как бы то ни было, царь оставался в лагере, разделяя с войском всю опасность отчаянного положения. Рассказывают далее, что царь, когда не было надежды на спасение, писал сенату, что он с войском окружен в семь крат сильнейшею турецкою силою, что предвидит поражение и возможность попасть в турецкий плен. «Если», сказано в этом мнимом письме царя к сенату, «случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим царем и государем и не исполнять, что мною, хотя бы то по собственноручному повелению от нас, было требуемо, покаместь я сам не явлюся между вами в лице моем; но если я погибну и вы верные известия получите о моей смерти, то выберете между собою достойнейшего мне в наследники». Этот рассказ не соответствует историческому факту и оказывается легендою, выдумкою позднейшего времени.[188] Петр не предавался в такой мере отчаянию, не считал себя погибшим и не думал, как о средстве спасения России, о выборе царя из членов сената, между которыми даже не было лиц, пользовавшихся особенным доверием Петра. В сущности, даже нет основания придавать такому письму, если бы даже оно и было написано, значение геройского подвига, свидетельствовавшего будто о самоотвержении и патриотизме. Нет сомнения, что русское войско накануне кризиса сражалось храбро. Немного позже Петр в письме к сенату хвалил доблесть армии, сознавая, впрочем, что «никогда, как и начал служить, в такой дисперации не были».[189] Тут-то именно оказалось, что русское войско со времени Нарвской битвы научилось весьма многому. Однако храбрость и дисциплина, при громадном превосходстве сил турок, не помогали, и приходилось думать о заключении перемирия. К счастию, и в турецком лагере желали прекращения военных действий: янычары волновались; к тому же, получено известие, что генерал Рённе занял Браилов. Захваченные в плен турки объявили, что визирь желает вступить в мирные переговоры. Это заявление подало русским слабую надежду выйти мирным путем из своего ужасного положения. Шереметев отправил к визирю трубача с письмом, в котором предлагалось прекратить кровопролитие. Ответа не было, и Шереметев послал другое письмо, с просьбою о «наискорейшей резолюции». На это второе письмо визирь прислал ответ, что он от доброго мира не отрицается и чтоб прислали для переговоров знатного человека.[190] Тотчас же Шафиров, с небольшою свитою, отправился в турецкий лагерь. Из данного ему царем наказа видно, что Петр считал свое положение чрезвычайно опасным. В наказе было сказано: «1) туркам все города завоеванные отдать, а построенные на их землях разорить, а буде заупрямятся, позволить отдать; 2) буде же о шведах станут говорить — отданием Лифляндов, а буде на одном на том не могут довольствоваться, то и прочая по малу уступить, кроме Ингрии, за которую, буде так не захочет уступить, то отдать Псков, буде же того мало, то отдать и иные провинции, а буде возможно, то лучше-б не именовать, но на волю салтанскую положить; 3) о Лещинском буде станут говорить, позволить на то; 4) в прочем, что возможно, салтана всячески удовольствовать, чтоб для того за шведа не зело старался».[191] Как видно, царь прежде всего думал об удержания за собою Петербурга. Для этой цели он был готов жертвовать, в случае необходимости, разными русскими областями. То обстоятельство, однако, что при открытии переговоров не было вовсе речи о капитуляции всей русской армии, но лишь о заключении между Россиею, Турциею и Швециею окончательного мира, свидетельствует о жалком образе действий визиря. Если бы турки продолжали военные действия и принудили русских сдаться, то положение Порты при ведении переговоров было бы гораздо выгоднее. Здесь, очевидно, действовал подкуп. Царь позволил Шафирову обещать визирю и другим начальным лицам значительные суммы денег. О ходе переговоров, продолжавшихся два дня, мы знаем немного. В молдавских источниках рассказано, что турки действительно заговорили об отдаче шведам завоеванных областей. Об особенно деятельном и успешном участи Екатерины в переговорах упомянуто в некоторых источниках; однако, при отсутствии более точных данных об этом деле, мы не можем определить меру заслуги, оказанной в данном случае Екатериною Петру и государству. Как бы то ни было, благодаря, как кажется, более всего продажности турецких сановников, ловкий Шафиров уже 11-го июля мог известить царя о благополучном окончании переговоров. Главные условия были следующие: 1) отдать туркам Азов в таком состоянии, как он взят был; новопостроенные города: Таганрог, Каменный Затон и Новобогородицкой, на устье Самары, разорить; 2) в польские дела царю не мешаться, казаков не обеспокоить и не вступаться в них; 3) купцам с обеих сторон вольно приезжать торговать, а послу царскому впредь в Цареграде не быть; 4) королю шведскому царь должен позволить свободный проход в его владения, и если оба согласятся, то и мир заключить; 5) чтоб подданным обоих государств никаких убытков не было; 6) войскам царя свободный проход в свои земли позволяется. До подтверждения и исполнения договора, Шафиров и сын фельдмаршала Шереметева должны оставаться в Турции. Легко представить себе радость русских, когда они узнали о заключении мира: радость была тем сильнее, чем меньше было надежды на такой исход. Один из служивших в русском войске иностранцев говорит: «если бы поутру 12-го числа кто-нибудь сказал, что мир будет заключен на таких условиях, то все сочли бы его сумасшедшим. Когда отправился трубач к визирю с первым предложением, то фельдмаршал Шереметев сказал нам, что тот, кто присоветовал царскому величеству сделать этот шаг, должен считаться самым бессмысленным человеком в целом свете, но если визирь примет предложение, то он, фельдмаршал, отдаст ему преимущество в бессмыслии». Петр Павлович Шафиров. С гравированного портрета Грачева. Петр, привыкший в последние годы к победам, тяжко страдал в несчастии. Излагая положение дела и изъявляя сожаление, что должен «писать о такой материи», он сообщил сенату об условиях договора, прибавляя: «и тако тот смертный пир сим кончился: сие дело есть хотя и не без печали, что лишиться тех мест, где столько труда и убытков положено, однако ж, чаю сим лишением другой стороне великое укрепление, которая несравнительною прибылью нам есть». Из этих слов видно, какое значение Петр придавал Петербургу и вообще северо-западу, «другой стороне». Меншиков вполне разделял взгляд Петра на этот предмет. Он писал царю о своей радости по случаю скорого окончания войны. Затем он заметил: «что же о лишении мест, к которым многой труд и убытки положены, и в том да будет воля оные места давшего и паки тех мест нас лишившего Спасителя нашего, Который, надеюсь, что по Своей к нам милости, либо паки оные по времени вам возвратить, а особливо оный убыток сугубо наградить изволит укреплением сего места (т. е. Петербурга), которое, правда воистинно, несравнительною прибылью нам есть. Ныне же молим того же Всемогущего Бога, дабы сподобил нас вашу милость здесь вскоре видеть, чтоб мимошедшия столь прежестокия горести видением сего парадиза вскоре в сладость претворитись могли».[192] Петр без препятствия мог с войском возвратиться в Россию. Исполнение договора, заключенного с турками, встретило затруднения. Помехою этому, между прочим, был сам Карл XII, крайне раздраженный состоявшимся между Турциею и Россиею соглашением и не желавший пока покидать турецкие владения, в которых он находился. Царь приказал Апраксину не отдавать Азова туркам прежде, чем не получить от Шафирова известия, что султан подтвердил прутский договор и Карл XII выслан из турецких владений. Шафиров и молодой Шереметев, находившиеся в руках турок, очутились в весьма неловком положении. Царь медлил выдачею Азова. Чего стоило ему очищение и разорение этой крепости, видно из его письма к Апраксину от 19-го сентября: «как не своею рукою пишу: нужда турок удовольствовать... пока не услышишь о выходе короля шведского и к нам не отпишешься, Азова не отдавай, но немедленно пиши, к какому времени можешь исправиться, а испражнения весьма надобно учинить, как возможно скоро, из обеих крепостей. Таганрог разорить, как возможно низко, однако же, не портя фундамента, ибо может Бог по времени инаково учинить, что разумному досыть».[193] Между тем, турецкие сановники дорого поплатились за Прутский договор. Султан узнал, через недоброжелателей визиря, что при заключении мира дело не обошлось без русских обозов с золотом, отправленных в турецкий лагерь. Визирь был сослан на остров Лемнос; некоторые из сановников, участвовавших в заключении мира, были казнены.[194] Отношения к Турции после Прутского договора не только не улучшились, но становились все более и более натянутыми. Каждую минуту можно было ожидать возобновления военных действий. Шафирову, однако, удалось избегнуть нового разрыва с Портою; в своих письмах к царю он сильно жаловался на происки французского посла, постоянно действовавшего в интересах Швеции и старавшегося возбуждать Порту против России. Дошло до того, что султан требовал уступки некоторой части Малороссии, чтобы заручиться миролюбием России. Все это заставило Петра наконец очистить Азов и срыть Таганрог. При посредстве Голландии и Англии был заключен в Адрианополе 24-го июня 1713 года окончательный мир с Турциею.[195] Союзники царя, турецкие христиане, очутились в отчаянном положении. Недаром Кантемир, в лагере на берегу Прута, умолял царя не заключать мира с Турциею. Он сам, а вместе с ним и многие молдаване, переселились в Россию; Молдавия же жестоко пострадала от опустошения огнем и мечем турками. В надежде на успех русского оружия и черногорцы, и сербы ополчились против Порты. После получения известия о Прутском договоре они должны были подумать о мире с Турциею. Однако сношения между ними и Россиею с тех пор не прекращались. У черногорцев Петра восхваляли в народных песнях. В 1715 году владыко Даниил прибыл в Петербург, где просил помощи для борьбы против Турции и получил сумму денег, портрет царя и манифесты к населению Черной Горы.[196] Хотя греки и не принимали непосредственного участия в этих событиях, однако неудача Петра на Пруте все-таки была страшным ударом, нанесенным и их интересам. Афинянин Либерио Коллетти, хотевший набрать несколько тысяч греков для действий против турок, узнал в Вене о Прутском мире. «Теперь», говорил он в отчаянии, «все греки, полагавшие всю надежду свою на царя, пропали».[197] Петр сам, как мы видели, надеялся на приобретение вновь Азова, при изменившихся к лучшему обстоятельствах. Он не дожил до этого. Однако во все время его царствования поддерживались сношения с христианами на Балканском полуострове. Многие молдаване, валахи, сербы и пр. вступили в русскую службу. Вопрос о солидарности России с этими племенами, поднятый Юрием Крижаничем, с того времени играл весьма важную роль в восточных делах. Недаром известный «Серблянин» для турецких христиан надеялся на Россию как на источник и умственного, и политического развития этих подданных султана. Во время Петра кое-что было сделано для просвещения этих народов. Сербский архиепископ Моисей Петрович, приехавший в Россию поздравить Петра с Ништадтским миром, привез от своего народа просьбу, в которой сербы, величая Петра новым Птоломеем, умоляли прислать двоих учителей, латинского и славянского языков, также книг церковных. «Будь нам второй апостол, просвети и нас, как просветил своих людей, да не скажут враги наши: где есть Бог их?» Петр велел отправить книг на 20 церквей, 400 букварей, 100 грамматик. Синод должен был сыскать и отправить в Сербию двоих учителей и пр.[198] Прутский поход, имевший весьма важное значение в истории восточного вопроса, не лишен значения и для истории Северной войны. Попытка Карла XII победить Петра посредством турецкого оружия оказалась тщетною. Несмотря на страшную неудачу в борьбе с Портою, положение Петра относительно Швеции оставалось весьма выгодным. Кризис 1711 года в Молдавии не мог уничтожить результатов Полтавской битвы. Однако до мира со Швециею было еще далеко. Борьба продолжалась с тех пор еще целое десятилетие. Глава IV. Продолжение Северной войны и дипломатические сношения во время путешествий Петра за границу 1711—1717 гг. Англичанин Перри, писавший о России и Петре Великом в 1714 году, замечает, что Петр своими частыми поездками отличается от всех прочих государей. Петр, говорит Перри, путешествовал в двадцать раз более, нежели другие «потентаты». Во множестве поездок царя обнаруживается исполинская сила и энергия; его личное присутствие всюду оказывалось необходимым. Оно оживляло работу, поддерживало стойкость его сотрудников, устраняло разные препятствия успеха в делах, водворяя в подданных царя ту неутомимость, которою отличался он сам. Путешествия царя свидетельствуют о той предприимчивости, которая не нравилась бòльшей части его подданных, любивших сидеть дома и посвящать себя домашним занятиям. Целью бòльшей части путешествий Петра было руководство военными действиями. Первыми заграничными путешествиями его были Азовские походы. Затем события Северной войны заставляли Петра часто и долго находиться то в шведских, то в польских провинциях. Здесь он занимался осадою крепостей, руководил движениями войск, участвовал в битвах. Заботы во время разгара войны не давали царю возможности быть туристом, наблюдать особенности посещаемых им стран, изучать нравы и обычаи их жителей. Однако и эти походы должны были сделаться общеобразовательною школою для царя, столь способного всюду учиться, везде сравнивать русские нравы и обычаи с иноземными и заимствовать для своей родины полезные учреждения. Один из современников царя Алексея Михайловича замечает, что участие его в польских походах во время войн за Малороссию, пребывание его в Лифляндии и в Польше — оказались весьма важным средством образования и развития царя, и что, по возвращения его из-за границы, обнаружилось влияние этих путевых впечатлений. В гораздо бòльшей степени Петр должен был пользоваться своим участием в походах как школой для усовершенствования своего образования вообще. Заграничные путешествия Петра после Полтавской битвы имеют свою особенность. Царь, встречаясь с государями Польши, Пруссии и пр., ведет с ними лично переговоры о мерах для продолжения войны и об условиях заключения мира. Таково свидание Петра, вскоре после Полтавской битвы, с Августом II в Торне, с Фридрихом I в Мариенвердере. На пути в турецкие владения в 1711 году он в Ярославле, в Галиции, занят переговорами с Шлейницем об условиях брака царевича Алексея; в Яворове он обедает вместе с князем семиградским, Ракоци, затем он знакомится с Кантемиром и пр. Особенно частым посетителем Западной Европы Петр сделался после неудачного Прутского похода. Как бы для отдыха после этого опасного и богатого тяжелыми впечатлениями периода царь отправился через Польшу и Пруссию в Дрезден и Карлсбад, и тут уже он, после страшного напряжения военной деятельности, мог посвящать себя лечению, отдыху, мирным занятиям, развлечениям. Скоро, однако, оказалось необходимым самоличное участие Петра в военных операциях и дипломатических переговорах. Путешествия Петра в 1711 и 1712 гг. В августе 1711 года мы застаем Петра в Польше. Оттуда он отправился в Дрезден, где, впрочем, не было короля Августа.[199] При этом саксонский дипломат Фицтум старался узнать кое-что о политических видах Петра и особенно тщательно расспрашивал его о намерении вступить в близкие сношения с Францией. Царь уверял Фицтума, что пока нет ни малейшего соглашения между Россиею и Людовиком XIV и что он желает более всего окончить войну со Швециею к собственному и его союзников удовлетворению.[200] Во время пребывания своего в Карлсбаде [201] Петр, между прочим, переписывался с Шафировым и Шереметевым о турецких делах, вел переговоры о браке царевича Алексея и пр. В Торгау, где в октябре 1711 г. происходило бракосочетание царевича, Петр впервые видел Лейбница, который в это время был занят составлением разных проектов о распространении наук в России, об устройстве магнитных наблюдений в этой стране и пр. «Умственные способности этого великого государя громадны», писал Лейбниц, лично познакомившись с царем.[202] Затем, в Кроссене, Петр имел свидание с прусским кронпринцем Фридрихом-Вильгельмом, который двумя годами позже вступил на прусский престол и во все время своего царствования, до кончины Петра, оставался верным союзником и другом России. Здесь происходили переговоры о способах продолжения войны. Уже до этого союзники осаждали Стральзунд, однако же безуспешно, вследствие раздора между русскими, саксонскими и датскими генералами, участвовавшими в этом предприятии. Именно эти неудачные военные действия в Померании и заставили Петра в 1712 году, после краткого пребывания в Петербурге, отправиться за границу, к русскому войску, находившемуся около Штетина. Тут он был весьма недоволен образом действий датчан, не поддерживавших достаточно усердно операции русских. В раздражении он писал королю Фридриху V: «сами изволите рассудить, чтò мне ни в том, ни в другом месте собственного интересу нет; но что здесь делаю, то для вашего величества делаю». Не было точно определенной программы действий союзников. Петр писал русскому резиденту в Копенгагене: «наудачу, без плана, я никак делать не буду, ибо лучше рядом фут за фут добрым порядком неприятеля, с помощию Божиею, теснить, нежели наудачу отваживаться без основания».[203] В этих местах, в Грейфсвальде, Вольгасте, Анкламе, на берегу Померанского залива, Петр пробыл несколько недель. Он осмотрел здесь датский флот, на котором был принят с особенною честью. Несмотря на то, что датский король отдал свой флот в распоряжение царю, датские адмиралы не исполняли приказаний Петра. Спор об артиллерии, необходимой для осады Штетина, начавшейся уже в 1711 году, продолжался. Петр был крайне недоволен. 16-го августа он в Вольгасте имел свидание с королем польским; было решено брать остров Рюген, бомбардировать Стральзунд, но при недружном действии союзников нельзя было ожидать успеха. В раздражении Петр писал Меншикову: «на твое письмо, кроме сокрушения, ответствовать не могу... чтò делать, когда таких союзников имеем, и как придешь, сам уведаешь, что никакими мерами инако сделать мне невозможно; я себя зело бессчастным ставлю, что я сюда приехал; Бог видит мое доброе намерение, а их и иных лукавство; я не могу ночи спать от сего трактованья».[204] В этом же тоне Петр писал и к Долгорукому: «зело, зело жаль, что время проходит в сих спорах»; и к Крюйсу: «желал бы отсель к вам о добрых ведомостях писать, но оных не имеем, понеже многобожие мешает; чтò хотим, то не позволяют, а чтò советуют, того в дело произвести не могут» и пр.[205] Переговоры с королями прусским, польским и датским, переписка с разными вельможами, неудача в военных действиях — все это лежало тяжелым бременем на Петре. К Екатерине он писал в это время: «зело тяжело жить, ибо я левшею не умею владеть, а в одной руке принужден держать шпагу и перо; а помощников сколько, сама знаешь».[206] На пути в Карлсбад, куда Петр опять поехал лечиться, он два дня пробыл в Берлине; нет сомнения, там происходили более или менее важные переговоры о делах. К сожалению, об этих конференциях мы не имеем сведений.[207] В Карлсбад к государю приехал цесарский граф Вратислав «для трактования царского величества». Туда же прибыл Лейбниц, составивший записку, в которой излагал необходимость участия России в окончании войны за испанское наследство. Битва при Денене (Denain) доставила Франции некоторый перевес. Лейбниц, желая усиления союзников, надеялся на царя. Содержание бесед знаменитого философа с царем лишь отчасти сделалось известным; Лейбниц старался узнать кое-что о намерениях царя относительно Лифляндии, но царь был осторожен и не сообщал ничего по этому вопросу.[208] Возникла мысль употребить Лейбница в качестве дипломата для сближения между Австрией и Россиею. Дорожные сани Петра Великого. С рисунка того времени. Из Карлсбада Петр, через Дрезден и Берлин, отправился в Мекленбург для участия в происходивших там военных действиях. Тут он опять виделся с королем Августом, который после этого, отправляясь в Польшу, поручил свои войска царю. 2-го декабря 1712 года Петр писал Екатерине: «время пришло вам молиться, а нам трудиться... мы сего моменту подымаемся отсель на сикурс датским. И тако на сей неделе чаем быть бою, где все окажется, куда конъюнктуры поворотятся».[209] Результат не соответствовал желаниям царя. Не дождавшись русского «сикурса», датский король и саксонский фельдмаршал Флемминг были разбиты при Гадебуше. Петр, несколько раз просивший союзников не вступать в битву до прибытия к ним на помощь русского войска, был чрезвычайно недоволен и сожалел о том, что «господа датчане имели ревность не по разуму».[210] Подобного рода события свидетельствуют о том, что датчане по возможности желали действовать без помощи русских. Однако после поражения при Гадебуше датский король просил Петра о помощи и изъявил желание видеться с ним. Свидание это состоялось 17-го января 1713 года в Рендсбурге; совещания продолжались несколько дней: происходили смотры войск датских, саксонских и русских. 22-го января оба государя отправились в поход. Через Шлезвиг и Гузум Петр приближался к Фридрихштадту, где ему удалось нанести сильный удар шведам. В этой битве (30-го января) он сам руководил действиями, принудил шведов уйти из города и занял его. Князь Михаил Михайлович Голицын. С портрета, принадлежащего княгине Е.П. Кочубей. После битвы царь опять встретился с королем датским. Постоянно повторялись «консилии» о военных действиях, которые, впрочем, на некоторое время остановились, так как шведский генерал Стенбок с войском заперся в голштинской крепости Тэннигене. Он сдался не раньше 4-го мая 1713 года.[211] Меншиков заставил города Гамбург и Любек заплатить значительные суммы денег за то, что они не прерывали торговых сношений со шведами; Петр был очень доволен и писал Меншикову: «благодарствуем за деньги... зело нужно для покупки кораблей».[212] Военные действия продолжались и после возвращения Петра в Россию. Штетин сдался Меншикову 19-го сентября 1713 года, после чего, в силу договора, заключенного в Шведте, Рюген и Стральзунд были отданы в секвестр прусскому королю. Настроение умов в Западной Европе Сближение с Пруссиею было делом особенной важности, потому что другие державы в Западной Европе, почти без исключения, были весьма недовольны значением, приобретенным Россиею после Полтавской битвы. В Германии появились русские войска; русские дипломаты и полководцы стали действовать смелее; Куракин, Матвеев, Долгорукий, Меншиков и др., по случаю переговоров с представителями иностранных держав, обнаруживали самоуверенность, до того времени не замечавшуюся в русских дипломатах, находившихся на западе. В Польше еще до Полтавской битвы опасались, что Петр сделается фактическим владельцем этой страны и станет распоряжаться в ней безусловно самовластно; в Германии было высказано мнение, что царь не только завладеет Польшею, но даже сделается чрезвычайно опасным и для Германии, и для императора.[213] Отправление русских войск сделалось необходимым для военных операций против Швеции. Появление русских войск в Польше, с тою же целью, оказалось чрезвычайно опасным для этого государства; того же можно было ожидать от подобного образа действий царя в Германии. Даже в Пруссии, нуждавшейся более других держав в союзе с Россиею, были высказаны такого рода опасения. Меншиков, в бытность свою в 1712 году в Берлине, говорил там от имени царя, как рассказывали, в тоне диктатора; намерение русских занять Стральзунд и Штетин привело в ужас государственных людей, окружавших короля Фридриха I. Они были готовы протестовать решительно против такого вмешательства России в дела Германии.[214] Живя в Лондоне, Матвеев еще до Полтавской битвы тайным образом проведал о внушениях прусского и ганноверского дворов, что всем государям Европы надобно опасаться усиления державы московской; если Москва вступит в великий союз, вмешается в европейские дела, навыкнет воинскому искусству и сотрет шведа, который один заслоняет от нее Европу, то нельзя будет ничем помешать ее дальнейшему распространению в Европе. Для предотвращения этого союзникам надобно удерживать царя вне Европы, не принимать его в союз, мешать ему в обучении войска и в настоящей войне между Швециею и Москвою помогать первой. Англия, цесарь и Голландия подчинились этому внушению и определили не принимать царя в союз, а проводить его учтивыми словами. Постоянно Матвеев повторял, что на союз с Англиею нельзя надеяться.[215] Памятник русским воинам, убитым в Гангутском сражении. После Полтавской битвы в Англии с большим неудовольствием смотрели на вступление русских войск в Померанию. Утверждали, что в Карлсбаде между царем и английским посланником Витвортом произошел по поводу этого предмета очень крупный разговор, так что посланник счел благоразумным удалиться. Английский министр С. Джон (знаменитый Болингброк) говорил русскому послу фон-дер-Литу: «союзники в Померании поступают выше всякой меры: сначала уверяли, что хотят только выгнать оттуда шведский корпус Крассова, а теперь ясно видно, что их намерение выжить шведского короля из немецкой земли: это уже слишком!» В 1713 году английский посланник в Голландии лорд Страффорд объявил Куракину: «Англия никогда не хочет видеть в разорении и бессилии корону шведскую. Намерение Англии — содержать все державы на севере в прежнем равновесии; ваш государь хочет удержать все свои завоевания, а шведский король не хочет ничего уступить. Ливонии нельзя отнять у Швеции; надеюсь, что ваш государь удовольствуется Петербургом» и пр. Страффорд внушал влиятельным людям в Голландии, что, если царь будет владеть гаванями на Балтийском море, то вскоре может выставить свой флот ко вреду не только соседям, но и отдаленным государствам. Английское купечество, торговавшее на Балтийском море, подало королеве проект, в котором говорилось, что если царь будет иметь свои гавани, то русские купцы станут торговать на своих кораблях со всеми странами, тогда как прежде ни во Францию, ни в Испанию, ни в Италию не ездили, а вся торговля была в руках англичан и голландцев; кроме того усилится русская торговля с Данией и Любеком. Эти враждебные заявления были остановлены угрозою Петра. Возвратился в Голландию бывший в Дании посланник Гоус и донес своему правительству о разговорах, бывших у него с царем. Петр объявил ему, что желает иметь посредниками цесаря и голландские штаты, ибо надеется на беспристрастие этих держав; не отвергает и посредничества Англии, только подозревает ее в некоторой враждебности в себе. «Я», говорил Петр, «готов, с своей стороны, явить всякую умеренность и склонность к миру, но с условием, чтобы медиаторы поступали без всяких угроз, с умеренностию; в противном случае, я вот что сделаю: разорю всю Ливонию и другие завоеванные провинции, так что камня на камне не останется; тогда ни шведу, ни другим претензии будет иметь не к чему». Передавая эти слова, Гоус внушил, что с царем надобно поступать осторожно, что он очень желает мира, но враждебными действиями принудить его ни к чему нельзя. «Сие донесение», писал Куракин, «нашим делам не малую пользу учинило».[216] В разных политических брошюрах, появившихся в это время, в 1711 и 1712 годах, обсуждался вопрос, насколько усиление Московского государства может сделаться опасным для западноевропейских держав, в особенности же печатались памфлеты с жалобами на образ действий русских войск в Померании и Мекленбурге.[217] Таким образом, настроение умов на западе вообще оказывалось враждебным царю и России. Союзники царя — Дания, Польша, Пруссия — не особенно много могли сделать и довольно часто обнаруживали даже неохоту быть полезными России. Другие державы мечтали о лишении царя выгод одержанных им побед. О Франции узнали, что эта держава тайком действовала наперекор интересам России, что, например, в Штетине находился отряд в 500 французов, воевавших против русских.[218] Окончание войны за испанское наследство грозило царю новою опасностью. Те державы, которые до этого были заняты упорною борьбою против Людовика XIV, теперь могли обращать большее внимание на Россию. К счастию для царя, он при случае имел возможность сделаться союзником той или другой державы, так как в сущности не прекращалась вражда между Франциею и германскими странами, между императором и Пруссиею, между ганноверским и берлинским кабинетами и пр. В одно и то же время на западе боялись России, ненавидели ее и искали союза с нею. Недаром Лейбниц в письме к курфюрсту ганноверскому, выставляя на вид необходимость сближения с Россиею, говорил: «я убежден в том, что Россия будет на севере иметь то самое значение, которое до этого имела Швеция, и что даже она пойдет еще гораздо дальше. Так как этот государь весьма могуществен, то, по моему мнению, должно считать большою выгодою пользоваться его расположением и доверием».[219] Отношения России к Австрии оставались холодными, хотя в Вене в 1710 году серьезно думали о браке одной из эрцгерцогинь с царевичем Алексеем.[220] Сношение между царем и семиградским князем Рагоци сильно не понравились императору. Зато Австрия не могла не сочувствовать России по поводу несчастия на Пруте, так как всякое усиление Турции представляло собою опасность для императора. При всем этом, ни барон Урбих, бывший резидент царя в Вене, ни приехавший туда из Англии Матвеев не могли склонить Австрию к заключению союза с Россиею. В Вене опасались сближением с царем возбудить против себя Порту. К тому же, Австрия не могла желать развития могущества России и скорее сочувствовала Карлу XII, особенно, когда, после окончания войны за испанское наследство, не было более повода опасаться союза Швеции с Франциею. Для Австрии должно было казаться большею выгодою сдерживать Пруссию Карлом XII, и поэтому успехи оружия союзников в Померании сильно не понравились императору. Совсем иначе Россия относилась к Пруссии. Еще в то время, когда Фридрих Вильгельм был лишь кронпринцем, Петр (в 1711 году) задобрил его подарком нескольких «великанов» («lange Kerle»). Такого рода подарки повторялись и впоследствии, когда Фридрих Вильгельм сделался королем.[221] При всем том, однако, переговоры между русским резидентом в Берлине и прусскими министрами не были особенно успешными.