А. Г. Брикнер / История Петра Великого (20)

Факсимиле письма Петра I к Татищеву. Her Как вам сие письмо дойдет тогда пришлите корабельного плотника не мешкав сюда также чтоб три шмака которые побольше сделаны не отложено конечно от сего числа в 8 или 9 дней на воде б были и мачты поставлены чтоб в конце сего месяца вышли совсем на озеро конечно учинить по сему. С олонецкой верфи. Piter. Августа в 12 день 1703. Меншиков, узнав еще в дороге об измене Мазепы, сделал тщетную попытку перехватить его на пути в шведский лагерь. 26-го октября 1708 года он писал царю между прочим: «советую, что при таком злом случае надлежит весьма здешний простой народ утвердить всякими обнадеживаниями чрез публичные универсалы», уверяя в то же время, что «в подлом народе никакого худа ни в ком не видать». В своем ответе царь сознавался в том, что «никогда не чаял злого случая измены гетманской». В царских универсалах к малороссиянам указывалось на целый ряд притеснений, чинимых им Мазепою. В письме царя к Апраксину сказано: «новый Иуда, Мазепа, 21 год был в верности мне, ныне при гробе стал изменник и предатель своего народа». Однако и Мазепа, в свою очередь, обратился с призывами к малороссиянам, выставляя на вид нарушение прежних прав их московским правительством и указывая на «тиранское иго», на намерение царя превратить казаков в драгунов и солдат и поработить себе народ навеки. Зато Мазепа называл Карла XII «всегдашним, всемогущим заступником обидимых, любящим правду, ненавидящим лжи», и выразил надежду, что шведы успеют спасти Малороссию от неволи и сохранить ей прежние права. «Спешите», сказано в конце манифеста, «в Батурин, дабы не попался он в московские руки». Сбылось именно то, чего опасался Мазепа. Недаром Петр высоко ценил ловкость и силу воли Меншикова. Он поручил ему немедленно занять Батурин. 31-го октября Меншиков пришел с отрядом войска к этому городу. Гарнизон не пожелал вступить в переговоры о сдаче, и поэтому Батурин был взят штурмом и сожжен. Катастрофа Батурина произвела весьма сильное впечатление. В руках царских находилась теперь богатая казна гетманская; большие запасы артиллерии и амуниции, хранившиеся в Батурине, были захвачены Меншиковым, а большой хлебный магазин сожжен. Шведы не явились на помощь; приверженцы изменившего царю гетмана ошиблись в оценке своих сил и средств, столица гетманская погибла; повсеместное восстание, на которое рассчитывал Мазепа, становилось невозможным. Украйна не хотела действовать заодно с гетманом. Быстрота действий Меншикова обрадовала царя, который писал своему другу, по получении известия о взятии города: «за радостное письмо вам зело благодарны, паче ж Бог мздовоздаятель будет вам». Петр отправился в Глухов для избрания нового гетмана; был выбран Скоропадский. Приехали в г. Киев митрополит Киевский с двумя другими архиереями, черниговским и переяславским, и торжественно предали Мазепу проклятию. То же самое было сделано и в Москве, в Успенском соборе, причем Стефан Яворский читал народу поучение про изменника Мазепу. В Глухове были казнены некоторые приверженцы гетмана.[135] Между тем и Петр, и Карл XII обратились к малороссиянам с манифестами. Царь говорил об измене Мазепы, обещал разные милости, указывал на образ действий шведского войска, которое всюду грабило церкви, убивало безоружных женщин и детей и пр. Карл говорил о намерении Петра ввести всюду католическую веру (!), указывал на вред нововведений царя и т. д. Однако универсалы шведского короля и «проклятого» гетмана не производили никакого действия; переход старого гетмана на шведскую сторону не принес Карлу никакой пользы: крестьяне всюду с недоверием и ненавистью относились к шведам. Военные действия начались еще зимою. Петр все еще желал избегнуть пока непосредственного столкновения с неприятелем, но, тем не менее, писал Апраксину: «не чаю, чтобы без генеральной баталии сия зима прошла, а сия игра в Божиих руках, и кто ведает, кому счастие будет?» Царь сильно опасался турок и сам поспешил отправиться в Воронеж и Азов, для принятия мер на случай объявления войны турками. Между тем, продолжавшиеся военные действия в Малороссии не имели значения. Об отчаянном положении Мазепы и о мере затруднений, с которыми боролись шведы, можно было судить по следующему обстоятельству. В конце 1708 года Мазепа решился войти в сношения с царем. К русским войскам явился убежавший вместе с Мазепою к шведам миргородский полковник Данило Апостол; представленный царю, он объявил словесно, что Мазепа обещает предать в царские руки короля Карла и шведских генералов, если Петр возвратит ему гетманское достоинство и удостоверит в своей милости при ручательстве известных европейских дворов. Петр сначала не поверил Апостолу, но все-таки вступил в переговоры. Головнин писал Мазепе, обещая ему прощение. Однако скоро узнали о сношениях Мазепы со Станиславом Лещинским, происходивших в то же самое время. Поэтому царь прервал переговоры и в грамоте, разосланной по Малороссии, объявил о коварстве и обмане Мазепы.[136] Петр мог быть доволен Малороссию в это время. Только на запорожцев нельзя было надеяться. Они, очевидно, были склонны к измене и возмущению, оказывали дурной прием посланным царя, находились в тайных сношениях с Мазепою и, наконец, в марте 1709 года открыто решили: «быть на Мазепиной стороне». Так как они пользовались всегда сочувствием в низшем слое украинского народа, их пример мог сделаться чрезвычайно опасным. Поэтому против запорожцев было отправлено войско, которое осадило и взяло Сечь. Большая часть казаков погибла в схватке. Происходили казни. «Знатнейших воров», доносил Меншиков, «велел я удержать, а прочих казнить, и над Сечью прежний указ исполнить, также и все их места разорить, дабы оное изменническое гнездо весьма выкоренить». Петр был очень доволен донесением Меншикова и благодарил его за «разорение проклятого места, которое корень злу и надежда неприятелю была». Таким образом, на Украйне все было тихо. Приверженцы Мазепы не пользовались значением и влиянием. Станислав Лещинский ничего не мог сделать для поддержания Мазепы и его партии. И со стороны Турции не было пока никакой опасности. Карл XII оставался без союзников, между тем как царь выигрывал время для того, чтобы приготовиться к «генеральной баталии». Весною 1709 года Петр несколько недель прожил в Азове. Он хворал и в письмах к своим жаловался на слабость. Между тем шведы в начале мая начали осаждать Полтаву; Меншиков писал царю, что намерен «сделать диверсию», но желает к этому делу прибытия самого царя. В конце мая царь выехал из Азова, и 4-го июня прибыл к армии. Полтава. Выборг. Рига 7-го июня Петр писал Апраксину: «сошлися мы близко с соседями и, с помощию Божиею, будем, конечно, в сем месяце, главное дело с ними иметь». Мы видели, как Петр, не надеявшийся на свои силы, в продолжение нескольких лет избегал «главного дела». Теперь оно сделалось неизбежным. С тех пор, как русские были разбиты при Нарве, они в продолжение девяти лет многому успели научиться, медленно приближаясь к желанной цеди, постепенно готовясь к решительному бою со шведами. Петр сознавал громадное значение приближавшейся развязки, постоянно взвешивая затруднения, с которыми ему приходилось бороться, и значение сил и средств, которыми располагал неприятель. Карл, напротив, как кажется, уступал царю в осторожности и осмотрительности, не обращая достаточного внимания на силу русских и слишком высоко ценя превосходство своего войска. Между тем, как в русском войске единство политической и военной мысли, безусловное господство личной воли царя в минуту решения было громадною выгодою, — на стороне шведов охота короля продолжать войну не соответствовала настроению утомленного, желавшего мира войска. Генералы Карла не разделяли оптимизма короля и были озабочены упадком Швеции. Носилки Карла XII, захваченные во время Полтавского боя. С рисунка, находящегося на гравюре того времени. Между тем, как Петр во все время войны не переставал заботиться об администрации и законодательстве, Карл предоставил свое государство на произвол судьбы, довольствуясь исключительно деятельностью полководца. Тогда как развитие политической опытности царя шло чрезвычайно успешно с самого начала войны, — постоянные походы, поглощавшие все время и все силы шведского короля, лишали его возможности готовиться к управлению делами вообще. Превосходя царя в качестве военачальника, Карл уступал ему политическими способностями. Петр медленно и с величайшею пользою для себя совершил длинный путь от Нарвы до Полтавы, между тем как Карл, с юношескою опрометчивостью, надеясь на свое счастье, приближался к катастрофе. Петр мог пожинать плоды многолетних трудов и систематического учения в школе войны и политики; Карл, подобно азартному игроку, должен был лишиться результатов всех прежних побед в один миг, через «главное дело», сделавшееся неизбежным. До последней минуты характеристическою чертою в образе действий русских была крайняя осторожность. В русском лагере был «учинен воинский совет, каким бы образом город Полтаву выручить без генеральной баталии (яко зело опасного дела), на котором совете положено, дабы апрошами ко оной приближаться даже до самого города». С городом происходили сношения посредством пустых бомб, в которых летали письма через неприятельские линии; осажденные дали знать, что у них уже почти нет пороху и долго держаться не могут. По получении этих известий был собран новый военный совет, на котором положено, что другого способа к выручке города нет, как дать главную баталию. Русская армия тронулась и остановилась в таком месте, где шведы не могли принудить ее до окончания возводимых по указанно царя к главной баталии ретраншементов. Шведская могила близь Полтавы. С гравюры XIX века. Скоро узнали, что Карл в ночной рекогносцировке, наткнувшись на казаков, был ранен в ногу. 27-го июля началась битва нападением шведов на русскую конницу; они успели овладеть двумя еще не отделанными редутами; вскоре сражение завязалось по всей линии. Петр находился в самых опасных местах, лично воодушевляя войска; шляпа и седло его были прострелены. Не менее храбрости выказал и Карл. Пушечное ядро ударило в коляску, в которой везли раненого короля, и он приказал носить себя по рядам в носилках. После отчаянного двухчасового боя все было решено в пользу русских. Расстроенные, разбитые шведы обратились в бегство. В числе множества пленных, взятых русскими, находились: первый министр Карла XII граф Пипер, фельдмаршал Реншёльд и четыре генерала. В кратких чертах сам Петр впоследствии, в своей «Гистории Свейской войны», изложил главный ход битвы. Здесь сказано, между прочим: «хотя и зело жестоко во огне оба войска бились, однако ж, то все долее двух часов не продолжалось: ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали, и от наших войск с такою храбростию вся неприятельская армия (с малым уроном наших войск, еже наивящше удивительно есть), кавалерия и инфантерия весьма опровергнута, так что шведское войско ни единожды потом не остановилось, но без остановки от наших шпагами и байонетами колоты» и пр. Шведский фельдмаршал граф Реншельд. С гравированого портрета того времени Вольфганга. После битвы, за обедом, к которому были приглашены пленные генералы и офицеры, Петр провозгласил тост за здоровье учителей своих в военном искусстве. «Кто эти учители?» спросил фельдмаршал Реншёльд. «Вы, господа шведы», отвечал царь. «Хорошо же ученики отблагодарили своих учителей!», заметил фельдмаршал. На другой день Петр послал Меншикова в погоню за бежавшим неприятелем. Он с 9 000 войска догнал шведов 30-го июня у Переволочны. Все население разбежалось, и шведскому войску не на чем было переправляться через Днепр. Отыскали две лодки, связали вместе, поставили на них повозку короля, и таким образом переправили его, ночью, на другой берег. Нашлась лодка и для Мазепы. Бòльшая часть войска осталась на левом берегу, под начальством Левенгаупта. Весьма немногие, переправившиеся кто как мог, успели уйти; многие потонули. В это время шведы, не успевшие переправиться, были настигнуты Меншиковым, и, не имея ни пороху, ни артиллерии, и совершенно упав духом, сдались военнопленными, в числе 16 000 человек. Шведский министр граф Пипер. С редкого гравированного портрета того времени Шенка. «И тако», писал Петр, «Божиею помощию, вся неприятельская, толь в свете славная армия (которая, бытием в Саксонии, не малый страх в Европе причинила) к государю российскому в руки досталась». Поздравляя Ромодановского «в свете неслыханною викториею», Петр прибавил: «ныне уже без сумнения желание вашего величества,[137] еже резиденцию вам иметь в Петербурхе, совершилось чрез сей упадок конечной неприятеля». Полтавский бой. Гравюра Кезеберга и Эртеля в Лейпциге по гравюре того времени Шхонебека. Полтавское сражение. Гравюра Паннемакера в Париже по картине профессора Коцебу. Курбатов писал царю: «радуйся, яко есть надежда на исполнение издавна вашего желания — Варяжского моря во одержании». В то же время он выразил надежду, что «преславная виктория» поведет к миру.[138] Упоенный радостью, Петр писал Екатерине тотчас же после битвы: «матка, здравствуй! Объявляю вам, что всемилостивый Господь неописанную победу над неприятелем нам сего дня даровати изволил; единым словом сказать, что вся неприятельская сила на-голову побита, о чем сами от нас услышите, и для поздравления приезжайте сами сюды». Немногим позже Петр в письме к Екатерине намекнул на значение битвы для всего положения дел в Польше: «Лещинский бороду отпустил для того, что корона его умерла». И в следующие годы 27-го июля Петр и Екатерина часто поздравляли друг друга с годовщиною Полтавской битвы, «днем русского воскресенья», «началом нашего спасения», «началом нашего благополучия» и т. п.[139] Меншиков был награжден чином фельдмаршала, а Петр, числившийся до того лишь полковником, по просьбе войска принял чин «сухопутный — генерал-лейтенанта, а на море — шаут-бенахта», т. е. вице-адмирала. В Москве Полтавская битва праздновалась торжественно. Царевич Алексей Петрович устроил банкет для русских и иностранных министров; царевна Наталья Алексеевна и вельможи также «трактовали» многих несколько дней сряду; пушечная стрельба и колокольный звон продолжались семь дней; по вечерам горели потешные огни и пр. Полтавскою битвою все изменилось в пользу России и были устранены все сомнения относительно ее будущего величия. На современников это событие произвело самое глубокое впечатление. Тот самый Лейбниц, который после Нарвского сражения желал дальнейшего успеха Швеции и считал возможным занятие Карлом XII Москвы и завоевание России до Амура, называл теперь победу царя достопамятным в истории событием и полезным уроком для позднейших поколений. От очевидцев он узнал о том, как храбро сражались русские войска, и выразил убеждение, что последние превосходят все другие. Далее, он считал вероятным, что Петр отныне будет пользоваться общим вниманием и принимать весьма деятельное участие в делах всемирной политики. Лейбниц понимал, что между Полтавскою битвою и реформами Петра существовала тесная связь. «Напрасно», писал он, «опасались чрезмерного могущества царя, называя его туркою севера. Никто не станет препятствовать ему в деле образования своих подданных. Что касается до меня, то я очень рад водворению в России разума и порядка» и пр. С бароном Урбихом, русским резидентом в Вене, Лейбниц переписывался о медали в память Полтавской битвы.[140] Иностранцы, находившиеся в России, также понимали, что торжеством Петра в области внешней политики обусловливалось дальнейшее внутреннее развитие России. Джон Перри выразил убеждение, что при противоположном исходе Полтавского сражения неминуемо по всему государству поднялся бы всеобщий бунт и что повсеместная ненависть к реформам царя повела бы к реакции.[141] Этим взглядам соответствовал позднейший отзыв Вольтера, заметившего о Полтавской битве, что это единственное во всей истории сражение, следствием которого было не разрушение, а счастье человечества, ибо оно представило Петру необходимый простор, чтобы идти далее по пути преобразований.[142] В какой мере изменился взгляд на Россию за границею, видно, между прочим, из следующего обстоятельства. Мы упомянули выше, как министр герцога Вольфенбюттельского, по случаю переговоров о браке царевича с принцессою Шарлоттою, указывал, как на препятствие к браку, на опасное положение в самой России царя Петра. В то же время он говорил о ничтожном значении его в ряду государей. «Едва ли», было сказано в записке Шлейница, «царю будет возможно занять видное место в Европе,[143] так как Швеция никогда не решится отказаться от Прибалтийского края в пользу России и так как Польша, Голландия и Англия никогда не допустят развития сил России на море». Тотчас же после Полтавской битвы совершенно изменилось мнение о значении России. В Вольфенбюттеле приходили в восхищение при мысли о сближении с Россиею; вскоре было приступлено к составлению брачного договора, и дело уладилось в короткое время. Со стороны Ганноверского курфюрста было изъявлено желание отказаться от союза со Швециею и сблизиться с Россиею.[144] Всюду положение русских резидентов при иностранных дворах изменилось к лучшему, всюду самого царя встречали, поздравляли, приветствовали с похвалою и ласками. Бой при Переволочне. Гравюра Кезеберга и Эртеля в Лейпциге по гравюре того времени Шхонебека. Карл XII при переправе через Днепр. Гравюра А. Зубчанинова в СПб по картине шведского художника Седерштрома. Когда Петр, отправившись из Полтавы в Киев, выехал оттуда в Польшу, в Люблине его встретил обер-шталмейстер короля Августа Фицтум, посланный поздравить царя, от имени короля, с Полтавскою викториею и пригласить его на свидание с королем в Торн. В местечке Сольцах к царю приехал камергер прусского короля с поздравлением и приглашением на свидание и с Фридрихом I. В Варшаве сенаторы польские поздравили его с викторией и благодарили за то, что этою викториею возвратил им законного короля и спас их вольность.[145] Лещинский бежал в Померанию. В конце сентября происходило свидание Петра с Августом в Торне. Несколько позже был заключен договор. Петр обещал помогать Августу в достижении польского престола; король обязался помогать царю против всех неприятелей. Целью союза было не конечное разорение Швеции, но приведение этого государства в должные границы и доставление безопасности его соседям. Король обещал царю предать суду виновников гибели Паткуля. 20-го октября был прибавлен тайный артикулы «княжество Лифляндское, со всеми своими городами и местами его, королевскому величеству польскому, как курфюрсту саксонскому, и его наследникам присвоено и уступлено быть имеет». И со стороны Дании теперь была выражена готовность сблизиться с Петром. В Торн явился датский посланник Ранцау, поздравить с викториею и домогаться о заключении оборонительного и наступательного союза против Швеции. Датский король сказал русскому резиденту, князю Василию Лукичу Долгорукому, что этою победою царь не только себе, но и всему русскому народу приобрел бесконечную славу и показал всему свету, что русские люди научились воевать. Даже в денежном отношении Полтавская битва оказалась чрезвычайно выгодною. Прежде, по поручению Петра, барон Урбих предлагал Дании субсидию в размере 500 000 ефимков единовременно за союз, между тем, как Дания требовала бòльшей суммы. Теперь русскому резиденту в Дании, несмотря на все усилия английского и голландского посланников действовать наперекор интересам Петра, удалось ввести датского короля в войну без субсидий со стороны России. Долгорукому было поручено обещать датчанам сухопутное войско, матросов и по сто тысяч ежегодно материалами, а он, заключив договор, писал с восторгом: «не дал я ничего, ни человека, ни шелега»! И французский король, Людовик XIV, изъявил желание вступить в союз с царем, о чем сообщил Долгорукому секретарь французского посольства в Копенгагене. Извещая об этом царя, Долгорукий выставлял на вид, что сближение с Франциею может быть полезным, так как Людовик, видя к себе склонность со стороны России, станет продолжать войну за испанское наследство. Секретарь французского посольства говорил Долгорукому, что Людовик XIV готов гарантировать царю все его завоевания и будет стараться, чтобы русские стали твердою ногою на Балтийском море, потому что здесь замешан интерес французского короля, которому желательно ослабить на этом море торговлю английскую и особенно — голландскую.[146] Таким образом, европейские державы начали ухаживать за Петром и искать дружбы России, чтобы воспользоваться могуществом ее для своих целей. Примером тому служит образ действий прусского двора. В Мариенвердере происходило свидание между королем Фридрихом I и Петром. Король мечтал об осуществлении своего любимого проекта, раздела Польши; однако, Петр, осторожный, сдержанный, объявил, что эта мысль ему кажется неудобоосуществимою и, таким образом, Пруссия должна была отказаться от своего предположения. В Пруссии находили, что царь держал себя несколько гордо, что в его образе действий и мыслей проглядывало чувство собственного достоинства, возбужденное успехом русского оружия. Когда в 1710 году Пруссия возобновила предложение приступить к разделу Польши, в проекте было предоставлено царю распределить, по своему усмотрению, добычу между каждой из договорившихся сторон, но и на этот раз Петр уклонился от переговоров.[147] Побывав в Торне и Мариенвердере, Петр к концу года возвратился в Россию; сначала он отправился к Риге, под которою уже стоял фельдмаршал Шереметев с войском. После полуночи на 14-е ноября начали бомбардировать город; первые три бомбы бросил сам государь и писал Меншикову: «благодарю Бога, что сему проклятому месту сподобил мне самому отмщения начало учинить». Затем он отправился в Петербург, или в «святую землю», как называл Меншиков его в письме своем. В Петербурге царь велел построить церковь во имя св. Сампсона, в память Полтавской битвы, и заложить корабль «Полтава». 21-го декабря совершился торжественный вход в Москву «с великим триумфом». Построено было семь триумфальных ворот, изукрашенных золотом, эмблематическими картинами, покрытых надписями и пр.[148] Главною целью продолжавшихся после этого военных действий было обеспечение Петербурга. Оказалось необходимым присоединить к прежним завоеваниям на берегах Балтийского моря еще некоторые важные пункты. Мы выше видели, как часто в первое время существования Петербурга этому месту грозила опасность со стороны шведов. Во все время продолжения войны в Польше и Малороссии не прекращалась борьба на севере. По временам царь спешил сюда для защиты Петербурга, для участия в военных действиях в Финляндии. Вид замка в Выборге в 1708 году. С весьма редкой шведской гравюры Дальберга, находящейся в собрании П.Я. Дашкова. В 1706 году Петр, как мы видели, сделал попытку овладеть Выборгом. Однако бомбардирование города не имело успеха. Несмотря на храбрость русских, и с моря оказалось невозможным взять этот город.[149] Два года спустя, шведский генерал Любекер из Выборга совершил в Ингерманландию поход, который, однако, был сопряжен с огромными потерями для шведов, и при этом случае оказалось, что новый город на устье Невы не так легко мог подвергнуться опасности сделаться добычею неприятеля. Зато русские действовали весьма успешно в юго-восточной Финляндии в 1710 году. Царь на этот раз для достижения желанной цели, взятия Выборга, собрал значительное войско, состоявшее из 18 000 человек, а вице-адмиралу Крюйсу поручил флот. После осады, продолжавшейся несколько недель, Выборг сдался 13-го июня 1710 года. В письме к Екатерине Петр назвал Выборг «крепкою подушкою Санкт-Петербурху, устроенною чрез помощь Божию».[150] В этом же году Брюс успел занять город Кексгольм; таким образом, совершилось завоевание Карелии. Одновременно был решен вопрос и относительно Лифляндии, которую еще в 1709 году Петр обещал Августу, как саксонскому курфюрсту. Вышло иначе. Вид Ревеля в начале XVIII столетия. С гравюры того времени Мариана. В Польше сильно опасались перевеса царя и весьма часто интриговали против него. На самого короля Августа была плохая надежда. Так, например, в 1704 году он предлагал Карлу XII союз против всех неприятелей, в особенности же против «одного, которого называть не нужно» — очевидно, против Петра.[151] В 1709 году, как мы видели, в Пруссии возникла мысль о разделе Польши, однако тогда же оказалось, что при осуществлении этого проекта нельзя было рассчитывать на содействие Петра. Опасаясь чрезмерного могущества России, прусский король вздумал предложить самому королю Августу приступить к разделу Польши, в видах сдержания России. Русские войска заняли разные польские города; так, например, 28-го января 1710 года был взят город Эльбинг. Все это западноевропейским державам внушало сильные опасения. Петр, несмотря на все усилия склонить его к разделу Польши, ни на что не соглашался. В Пруссии неохотно видели, что Петр стремится к завоеванию всего берега Балтийского моря, до самой Риги. Осада Риги началась, как мы видели, в конце 1709 года. Зима прекратила военные действия, которые возобновились весною 1710 года. В Риге свирепствовали голод и болезни; смертность была ужасная. 4-го июля Рига сдалась. Курбатов в своем ответе на сообщение царя об этом событии писал: «торжествуй, всеусерднейший расширителю всероссийския державы, яко уже вносимыми во всероссийское государствие европейскими богатствы не едина хвалитися будет Архангелогородская гавань» и пр.[152] В августа были заняты Пернава и Аренсбург; в сентябре сдался Ревель. По случаю взятия Ревеля Курбатов писал, что при заключении мира все эти приморские места надобно оставить за Россиею. Об уступке этих мест королю Августу не могло быть и речи. Глава III. Прутский поход Петр в 1700 году начал военные действия лишь по получении известия о заключении мира с Турциею. Восточный вопрос несколько лет сряду оставался на заднем плане, на очереди был балтийский вопрос. В продолжение всего этого времени, Петр, однако же, не упускал из виду отношений к Турции. Каждую минуту Азову могла грозить опасность со стороны турок и татар. Поэтому царь не переставал заботиться об укреплении города и об усилении флота. О наступательных действиях он не думал, хотя в кругах дипломатов уже в 1702 году толковали о намерениях Петра совершить поход на Кавказ, напасть на Персию, возобновить войну с Турциею, завоевать Крым.[153] В то время никто не мог ожидать, что шведская война прекратится лишь в 1721 году. С Турциею нужно было поступать чрезвычайно осторожно. Отправленному в Константинополь в 1701 году князю Голицыну было поручено заставить Порту согласиться на свободное плавание русских кораблей по Черному морю; однако визирь объявил ему: «лучше султану отворить путь во внутренность своего дома, чем показать дорогу московским кораблям по Черному морю; пусть московские купцы ездят со своими товарами на турецких кораблях, куда им угодно, и московским послам также не ходить на кораблях в Константинополь, а приезжать сухим путем». Рейс-эфенди говорил Голицыну: «султан смотрит на Черное море, как на дом свой внутренний, куда нельзя пускать чужеземца; скорее султан начнет войну, чем допустит ходить кораблям по Черному морю». Иерусалимский патриарх сказал Голицыну: «не говори больше о черноморской торговле; а если станешь говорить, то мир испортишь, турок приведешь в сомнение и станут приготовлять войну против государя твоего. Турки хотят засыпать проход из Азовского моря в Черное и на том месте построить крепости многие, чтоб судов московских не пропустить в Черное море. Мы слышим, что у великого государя флот сделан большой и впредь делается, и просим Бога, чтоб Он вразумил и научил благочестивейшего государя всех нас православных христиан тем флотом своим избавить от пленения бусурманского. Вся надежда наша только на него, великого государя».[154] В ноябре 1701 года в Адрианополь, где в то время находился султан Мустафа II, явился новый резидент, Петр Андреевич Толстой. Ему было поручено собрать подробные сведения о положении христиан на Балканском полуострове; [155] к тому же он должен был узнать, точно ли намерено турецкое правительство соорудить крепость в Керчи; наконец, он должен был справиться о состоянии турецких крепостей Очакова, Аккермана, Килии и пр. Толстой доносил, что его приезд сильно не понравился Порте. «Рассуждают так: никогда от веку не бывало, чтобы московскому послу у Порты жить, и начинают иметь великую осторожность, а паче от Черного моря, понеже морской твой караван безмерный им страх наносит». В другом донесении сказано: «житье мое у них зело им не любо, потому что запазушные их враги, греки, нам единоверны. И есть в турках такое мнение, что я, живучи у них, буду рассевать в христиан слова, подвигая их против бусурман; для того крепкий заказ грекам учинили, чтоб со мною не видались, и страх учинили всем христианам, под игом их пребывающим, такой, что близко дому, в котором я стою, христиане ходить не смеют... Ничто такого страха им не наносит, как морской твой флот; слух между ними пронесся, что у Архангельска сделано 70 кораблей великих, и чают, что, когда понадобится, корабли эти из океана войдут в Средиземное море и могут подплыть под Константинополь». Толстой узнал также, что знатные крымские мурзы просили султана, чтоб позволил им начать войну с Россиею. Портрет Петра Великого, поступивший в 1880 году в Императорский Эрмитаж из Сербского монастыря Великие Реметы. Гравюра Паннемакера в Париже по фотографии, снятой с подлинника. План расположения русских и турецких войск при Пруте в 1711 году. С плана того времени, находящегося в «Путешествии» Ламотрея, изд. 1727 года. Обращаясь с Толстым холодно и недоверчиво, турки объявили ему свои требования: 1) чтоб новая крепость, построенная у Запорожья, Каменный Затон, была срыта; 2) чтоб в Азове и Таганроге не было кораблей; 3) чтоб назначены были комиссары для определения границ. Из донесений Толстого мы узнаем, как ловко и решительно этот дипломат, бывший способнейшим учеником западноевропейской школы Петра, возражал туркам на такого рода заявления. Действуя подкупом, задабривая разными подарками многих лиц в Константинополе, Толстой узнал также, что шведы, поляки и казаки запорожские уговаривают их вести войну с Россиею, обещаясь помогать. Впрочем, настроение умов в Турции менялось столь же часто, как и лица, стоявшие во главе правления. В продолжение нескольких лет сменило друг друга несколько визирей. Обращение с Толстым представляло собою крайности: то его ласкали и за ним ухаживали, то относились к нему грубо и надзирали за ним, как за самым опасным человеком.[156] Петр не переставал обращать внимание на верфи в Воронеже и Азове. Постоянно он, особенно в письмах к Апраксину, говорил о необходимости усиления флота и войска на юге для защиты Азова. При этом царь, по своему обыкновению, входил во все подробности военной администрации. Иностранные дипломаты, находившиеся в Москве, зорко следили за этими делами.[157] По временам в Москве разносились тревожные слухи: то рассказывали о 40 000-ном турецком войске, стоявшем будто у Чигирина, то о большом флоте, приближавшемся будто к Азову, то о предстоявшем набеге татар.[158] Петра тревожило все это, и он должен был думать о возможности разрыва с Турциею. «А если гораздо опасно будет», сказано в его письме к Апраксину, «и все готовы против тех адских псов с душевною радостью.[159] В 1704 году в Москву приехал турецкий посол с жалобами на сооружение русских крепостей близ турецкой границы и с требованием немедленного прекращения таких построек. Ему возразили, что образ действий России нисколько не противоречит договорным статьям, а к тому же старались устройством маневров и парадов внушить турецкому дипломату высокое мнение о силах и средствах, которыми располагало московское правительство.[160] Достойно внимания распоряжение Петра по случаю приезда Мустафа-Аги: «близ Воронежа отнюдь не возить; Азова и Троицкого смотреть давать не для чего и отговориться мочно тем, что и у них мест пограничных не дают смотреть. Корабли показать».[161] Нелегко было в это время Толстому продолжать свою деятельность в Константинополе. Царь, в собственноручном письме, просил опытного дипломата не покидать трудного поста. Именно в то время, когда, после заключения Августом Альтранштетского мира, вся опасность войны со Швециею лежала на одной России, Петра сильно беспокоила мысль о возможности разрыва с Портою, о союзе Карла XII с турками. Возникло намерение, для избежания этой опасности, поссорить Турцию с Австрию; в этом смысле старался действовать Толстой заодно с французским посланником на турецкое правительство; однако, успеха не было. Вообще же Толстой трудился неусыпно и в бòльшей части случаев удачно. Однажды он отправил в Москву книгу «Описание Черного моря со всеми городами и гаванями, также Архипелага»; он сам кроме того посылал искусных людей снимать и описывать места.[162] Действовать заодно с французским посланником оказалось неудобно, потому что последний, получив от короля Людовика XIV приказание поссорить Порту с Россиею, начал действовать в этом направлении, находился в тайных сношениях с ханом крымским и располагал значительными средствами для подкупа лиц, окружавших султана. Турецкое правительство послало указы крымскому хану, пашам в Софию, Очаков, Керчь и другие места, чтоб были осторожны. Толстому удалось проведать содержание писем французского посла; в них говорилось: оружие цезаря римского и царя московского очень расширяется; чего же ждет Порта? теперь время низложить оружие немецкое и московское... Неполитично позволять одному государю стеснять другое, а теперь царь московский покорил себе Польшу, стеснил Швецию и пр. Но Порта должна смотреть, что эти оба государя друг другу помогают по одной причине — чтоб после соединенными силами напасть на Турцию. Кроме того, царь московский имеет постоянные сношения с греками, валахами, молдаванами и многими другими единоверными народами, держит здесь, в Константинополе, посла безо всякой надобности, разве только для того, чтобы посол этот внушал грекам и другим единоверцам своим всякие противности. Посол московский не спит здесь, но всячески промышляет о своей пользе, а Порту утешает сладостными словами, царь московский ждет только окончания шведской и польской войны, чтоб покрыть Черное море своими кораблями и послать сухопутное войско на Крым и т. д.[163] В Константинополь приехал еще другой дипломат, польский посланник от Лещинского, на подмогу к французскому послу. Толстой узнал, что Лещинский просил позволить татарам идти вместе с поляками на Москву, представляя, что царь таким образом принужден будет отдать Азов. Лещинский сообщил далее султану, что царь намерен начать войну с Портою, что для этого он построил множество морских судов и рассчитывает на восстание подданных султана, греков и прочих христианских народов; наконец, польский король говорил о сношениях между Толстым и христианами, живущими в турецких областях. Если Порта тому не верит, сказано было в послании Лещинского, то может произвести обыск в доме русского посла. Некоторые вельможи действительно советовали султану, чтобы он велел произвести обыск у Толстого, но визирь представил, что такое оскорбление будет равнозначительно объявлению войны, — а готова ли к ней Порта? [164] Мы видели выше, в какой мере Турция могла сделаться опасною во время Булавинсвого бунта. Казаки-мятежники мечтали о соединении с Турциею; Булавин находился в переписке с турецкими пашами; если бы Азов сделался добычею бунтовщиков, то они, по всей вероятности, передали бы его в руки Турции. Толстому было поручено зорко следить за этими событиями и узнать, существуют ли какие-либо сношения между казаками и турецким правительством. Оказалось, что с этой стороны в сущности не было повода к опасениям. Толстой надеялся на сохранение мира и писал, в конце 1708 и в начале 1709 года, что даже измена Мазепы не заставит Турцию объявить войну России. Впрочем, он узнал о существовании сношений между Мазепою и крымским ханом и силистрийским пашею Юсуфом. Толстому удалось щедрыми подарками задобрить Юсуфа, и без того неладившего с крымским ханом, так что везде интриги недоброжелателей России встречали препятствия. Из следующего примера можно заключить, в какой мере не только слухи, но и интересы противоречили друг другу. Из Крыма было получено известие, что запорожцы изъявили будто желание сделаться подданными хана; Юсуф-паша доносил, что они хотят сделаться подданными Карла XII; Толстой оставался убежденным в том, что запорожцы, исключая немногих, желают быть верными царю. Порта не желала войны, а скорее опасалась нападения на нее Петра. 10-го июля 1709 года, еще до получения известия о Полтавской битве, Толстой писал: «приключились удивления достойные здесь вещи: писали к Порте из пограничных мест паши, что царское величество изволил придти в Азов, будто для начатия войны с турками, и вооружил в Азове многие бастименты с великим поспешением и многие воинские припасы приготовляют. Ведомости эти скоро разгласились по всему Константинополю и так возмутили здешний народ, что, еслиб подробно все доносить, мало было бы и целой дести бумаги; кратко доношу, что многие турки от страха начали было из Константинополя бежать в Азию; по улицам и рынкам кричали, что флот морской московский пришел уже во Фракийское гирло и едва не вспыхнул бунт против меня, потому что многие турки из поморских мест с Черного моря прибежали в Константинополь с женами и детьми, покинув домы. Так как их флота морская вся на Белом (Мраморном) море, то с необыкновенною скоростью начали вооружать торговые бастименты и малые галиоты и послали на Белое море за капитан-пашею, чтоб немедленно возвратился с флотом в Константинополь. Потом, мало-помалу, все усмирилось, и я, повидавшись с визирем, уверил его, что все эти вести ложны».[165] Таким образом, обе державы одновременно думали лишь об обороне, обоюдно опасаясь нападения. Турки считали опасным положение Константинополя; Петр считал возможною потерю Азова. При столь напряженном положении, война становилась весьма возможною, особенно в случай заключения союза между Карлом XII и Турциею. Шведский король, как кажется, недостаточно заботился о постоянных и более оживленных дипломатических сношениях с Оттоманскою Портою. В Константинополе не было шведского резидента. Во время пребывания своего в Польше Карл находился в переписке с очаковским пашею. Есть основание думать, что Карл, при вторжении в Малороссию, надеялся на содействие Турции. Правда, последняя оказала ему помощь, но не вовремя, а слишком поздно.[166] После Полтавской битвы в Константинополь явился, с поручениями от шведского короля, непримиримый враг России Нейгебауер; одновременно и Понятовский находился в турецкой столице, где особенно старался действовать на мать султана, в видах заключения тесного союза между Турциею и Карлом. В свою очередь, и Петр старался через Толстого действовать на Порту в совершенно противоположном направлении, требуя выдачи Мазепы, бежавшего в турецкие владения. Смерть старого гетмана, 22-го сентября 1709 года, положила конец переговорам по этому предмету. Зато турки жаловались на русских, перешедших турецкую границу во время преследования шведов после Полтавской битвы. Толстой доносил, в августе 1709 года: «Порта в большом горе, что шведского короля и Мазепу очаковский паша принял: очень им не любо, что этот король к ним прибежал... мыслят, что царское величество домогаться его будет и за то мир с ними разорвет, чего они не хотели бы». Толстой писал далее: «слышно, что король шведской стоит близь Бендер, на поле, и если возможно послать несколько людей польской кавалерии тайно, чтоб, внезапно схватив, его увезли, потому что, говорят, при нем людей немного, а турки, думаю, туда еще не собрались, и, если это возможно сделать, то от Порты не будет потом ничего, потому что сделают это поляки, а хотя и дознаются, что это сделано с русской стороны, то ничего другого не будет, как только, что я здесь пострадаю» и пр.[167] Порта не переставала опасаться нападения Петра. «Турки размышляют», доносил Толстой, «каким бы образом шведского короля отпустить так, чтобы он мог продолжать войну с царским величеством, и они были бы безопасны, ибо уверены, что, кончив шведскую войну, царское величество начнет войну с ними». Такое настроение умов в Турции дало Толстому возможность в ноябре 1709 года склонить Порту к соглашению и относительно Карла XII: было положено, что он тронется от Бендер со своими людьми, без казаков, и в сопровождении турецкого отряда из 500 человек; на польских границах турки его оставят, сдавши русскому отряду, который и будет провожать его до шведских границ. Узнав об этом, Карл в крайнем раздражении велел через Понятовского передать мемориал султану, в котором великий визирь был выставлен изменником. Понятовский действительно достиг цели: визирь Али-паша был заменен другим, но и сей последний, Нууман-Кёприли, скоро должен был оставить свое место, которое занял Балтаджи-Магомет-паша, склонный к объявлению войны России. Разрыв становился неизбежным. В октябре 1710 года Петр потребовал от Порты решительного ответа: хочет ли султан выполнить договор? если хочет, то пусть удалит шведского короля из своих владений, в противном случае он, царь, вместе с союзником своим, королем Августом и республикою Польскою, прибегнет к оружию. Но гонцы, везшие царскую грамоту к султану, были схвачены на границе и брошены в тюрьму. 20-го ноября в торжественном заседании дивана решена была война, вследствие чего Толстой был посажен в семибашенный замок, а несколько месяцев спустя начались и военные действия.[168]