А. Г. Брикнер / История Петра Великого (14)

Царицын в XVII столетии. С голландской гравюры того времени Фон дер Аа. Буйство продолжалось и на следующий день. Раздавались крики: «надобно идти в Москву проведать про государя, жив ли он?» Другие кричали: «он жив, да в заточении в Стекольном, закладен в столп, а на Москве не прямой государь». Искали ненавистного всем воеводу Ржевского, который сребролюбием и недобросовестностью навлек на себя общее негодование. Его нашли на воеводском дворе за поварнею, в курятнике, привели в круг и убили. Затем введены были казацкие порядки. Как скоро покончили с царским воеводою, приступили к выбору своих начальников. Главным старшиною сделался ярославский гость, Яков Носов. Как он, так и его помощник, астраханский бурмистр Ганчиков, принадлежали к раскольникам.[82] Известие о событиях в Астрахани произвело в столице глубокое впечатление. Плейер высказал опасение, что этот бунт может сделаться ужасным и для самой Москвы. Он же узнал кое-что о причинах бунта. По его рассказу, не столько бороды и платье, сколько финансовые притеснения, чрезмерные налоги и поборы, послужили поводом к раздражению народа. Он говорит о новой подати, которую должны были платить башкиры, о соляной пошлине, оказавшейся гибельною для рыбного промысла, о разных налогах на печи, бани и мосты, на разные стеснительные распоряжения правительства относительно торговли рыбою, а также и о высокой пошлине на бороды.[83] О причинах бунта начальники мятежников в грамотах, разосланных к казакам для того, чтобы поднять их за старину, говорили следующее: «стали мы в Астрахани за веру христианскую и за брадобритие, и за немецкое платье, и за табак, и что к церквам нас и наших жен и детей в русском старом платье не пущали, а которые в церковь Божию ходили, и у тех платье обрезывали и от церквей Божиих отлучали и выбивали вон и всякое ругательство нам и женам нашим и детям чинили воеводы, и начальные люди покланялись и нас кланяться заставливали. И мы за веру христианскую стали, и чинить того, что болванам кланяться, не хотели... а мы у начальных людей в домах вынули кумирских богов. Да на нас брали банных денег по рублю, да с нас же велено брать с погребов со всякой сажени по гривне, да у нас же хлебное жалованье без указу отняли. И мы о том многое время терпели и, посоветовав между собою, мы, чтобы нам веры христианской не отбыть и болванам кумирским богам не покланяться и напрасно смертию душею с женами и детьми вечно не умереть и за то, что стало нам быть тягость великая, и мы того не могучи терпеть и веры христианской отбыть, против их противились и воеводу Тимофея Ржевского и изначальных людей иных убили до смерти, а иных посадили за караул. Да нам же ведомо чинится от купецких и от иных от всяких чинов людей, что в Казани и в иных городах поставлены немцы по два и по три человека на дворы и тамошним жителям и женам и детям чинили утеснения и ругательства».[84] Трудно судить о мере легковерия астраханцев в отношении к «немцам в Казани» или к «кумирским богам начальных людей». Но достойна внимания склонность народа придавать всякому мятежному действию религиозное значение. О способе происхождения таких нелепых слухов, как рассказы о болванах, можно судить по следующему объяснению этого странного недоразумения. В Москве любопытствовали знать, что такое за кумирские боги, о которых писали астраханцы? Один из их посланных объяснил дело: кумирами бунтовщики называли столярной работы личины деревянные, на которые у иноземцев и у русских начальных людей накладывались парики для сбережения, чтобы не мялись. Грамота астраханцев к казакам на Тереке произвела сильное волнение. Там произошли буйства; подполковник Некрасов был убит; мятежники, так же как и в Астрахани, приступили к избранию начальных людей. Но на Тереке далеко не все думали одинаково: казаки и московские стрельцы были за бунт, а терские стрельцы, конные и пешие, с ними не тянули. В Астрахани была получена очень неудовлетворительная грамота от терских атаманов и казаков: «мы рады за веру Христову и за брадобритие, и за табак, и за немецкое платье, мужеское и женское, и за отлучение церкви Божией стоять и умирать; но вы, все великое астраханское войско и все православное христианство, не прогневайтесь на нас за то, что войска к вам на помощь не послали, потому что, живым Богом клянемся, невозможно нам войска к вам прислать: сами вы знаете, что нас малое число» и пр. Зато Красный и Черный Яр объявили себя за Астрахань. Красноярцы взбунтовались всем городом, сковали воеводу за налоги и отправили его в Астрахань с челобитчиками на него: там челобитья были найдены справедливыми и воевода убит. В других местах астраханцы не находили, однако ж, союзников. Так, например, жители Царицына писали: «мы к вашему союзу пристать не хотим... вы к нам писали, будто стали за православную веру: и мы, Божиею милостью, в городе Царицыне все христиане и никакого раскола не имеем и кумирским богам не поклоняемся» и пр. Весьма ловко распорядился Федор Матвеевич Апраксин, находившийся в то время в Воронеже. Узнав об астраханском бунте, он написал в Черкасск, чтобы тамошнее правительство послало от себя во все казачьи городки добрых казаков, человека по два или больше, с подтверждением, чтоб нигде к астраханцам не приставали. Донские казаки дали знать, что у них бунта не будет, потому что им от великого государя никакого утеснения нет, что до сих пор о бородах и о платье им указу не прислано, и платье они носят по своему древнему обычаю, как кому из них которое нравится и пр. Таким образом, бунт был остановлен в самом начале несогласием донских казаков в нем участвовать; а между тем Петр тотчас же принял энергические меры к его потушению. Сначала предположили употребить для борьбы с астраханцами донских казаков. В Москве рассказывали, будто калмыцкий хан Аюка с 12 000 калмыков разбил мятежников на голову.[85] На казаков и на калмыков, однако, нельзя было надеяться. Хотя в то время, по случаю шведской войны, правительство и нуждалось в регулярном войске, но царь, находившийся в Митаве, когда узнал об астраханском бунте, тотчас же решился отправить туда Шереметева с несколькими полками. Эта мера служит свидетельством значения, которое царь придавал беспорядкам на юго-восточной окраине. Из письма Петра к боярину Стрешневу видно, что царь считал положение даже самой столицы далеко не безопасным. «Советую вам», сказано тут, «чтоб, деньги из приказов собрав, вывезти из Москвы, или б с верными людьми тайно где положили или закопали, всякого ради случая; тако ж и ружье лучше б чтоб не на Москве было. Почты, кои ходят за рубеж и к городу (Архангельску), задержать до времени.[86] Несмотря на утешительное известие, что на Дону все тихо и спокойно, Петр писал Шереметеву: «для Бога, не мешкай, как обещался, и тотчас пойди в Казань». Однако радостная весть, что казаки отвергли предложение астраханцев, все-таки успокоила царя. Он писал к Апраксину: «из ваших писем я выразумел, что всемилостивейший Господь не в конец гнев свой пролити, и оным уже чрез 25 лет губительным псам волю и в невинных кровях утеху подать изволил, и чудесным образом огнь огнем затушити изволил, дабы могли мы видеть, что вся не в человеческой, но в Его суть воле».[87] Петр сам хотел заняться расследованием причин астраханского бунта, и потому распорядился, чтобы некоторые бунтовщики, уже арестованные, были отправлены к нему в Гродно.[88] Между тем, еще до прибытия Шереметева в Астрахань, были сделаны попытки покончить с мятежниками мирным путем. Петр отправил в Астрахань, с тамошним жителем, Кисельниковым, грамоту с увещанием к народу отстать от возмутителей и, перехватив главных заводчиков, прислать их в Москву, чем заслужат прощение. Когда Кисельников приехал в Астрахань, там решили написать повинную к государю и для ее поднесения выбрали восемь человек, которых и отправили вместе с Кисельниковым. Борис Петрович Шереметев. С гравированного портрета Антипьева (из книги «Письма Петра I к Шереметьеву). В повинной изложены были следующие жалобы астраханцев: междоусобие учинилось за брадобритие и немецкое платье, и от многих налогов и обид начальных людей. Воевода Ржевский посылал капитана Глазунова да астраханца Евреинова к церквам и по большим улицам, и у мужеского и у женского пола платье обрезывали не по подобию и обнажали пред народом, и усы и бороды, ругаючи, обрезывали с мясом. Ржевский стрельцам хлебного жалованья давать не велел, брал налоги с бань, с погребов, подымных, валешных, от точенья топоров и ножей, от битья бумаги, с варенья пив и браг; тех, которым платить нечем, воевода сажал за караул и бил на правеже, и многие дворишки продавали и детей закладывали. Ржевский брал на откуп пошлины и брал вдвое и втрое больше, чем следовало. Служилых людей он посылал зимним путем для рубки дров, и многие от стужи помирали, да и про домашний свой обиход для дров и сена и травы их посылал же; а полковники и начальные люди — немцы, ругаючись христианству, многие тягости им чинили и безвинно били, и в службах по постным дням мясо есть заставляли, и всякое ругательство женам их и детям чинили. Полковник Девинь с иноземцами начальными людьми заставляли их делать самые нечистые работы, били их по щекам и палками, и велели делать безвременно немецкое платье и усы и бороды брили и щипцами рвали насильством и пр. Повинная подействовала на бояр в Москве. Головин просил царя о безусловном помиловании бунтовщиков, сознавая, что и со стороны представителей власти было сделано очень много для возбуждения неудовольствия. «В нас не без воров было»,[89] писал Головин царю. Петр сначала послушался совета Головина. Челобитчиков отпустили с грамотою, в которой заключалось всепрощение.[90] Есть известие, что король польский заступился за астраханцев и упросил царя поступить с ними менее строго.[91] Шереметеву царь писал: «всех милостию и прощением вин обнадеживать и, взяв Астрахань, отнюдь над ними и над заводчиками ничего не чинить»... «и зачинщиков причинных ничем не озлоблять и только их препоручить и дать им жить на свободе и всяко тщитися, чтоб ласкою их привлечь»... «и под Астраханью без самой крайней нужды никакого жестокого и неприятельского поступка не восприимать и то... если они весьма упорно явятся и не покорятся, чего мы, по отпискам их к нам, не чаем».[92] Вышло именно так, как Петр не чаял. В Астрахани были две партии; одна часть жителей, во главе которой находилось духовенство, была расположена к примирению, другая — все еще надеялась на успех в открытой борьбе с властью и, очевидно, рассчитывала на немногочисленность войска, которым располагал Шереметев. Митрополит Самсон и Георгий Дашков, строитель Астраханского-Троицкого монастыря, находились в переписке с боярином. Когда Шереметев приближался к Астрахани, на встречу к нему являлись духовные лица, некоторые стрелецкие пятидесятники и десятники и разные инородцы, с объявлением, что весь народ астраханский готов его встретить. Несмотря на это, однако, приходилось до вступления в город вести переговоры с астраханцами, между которыми заводчики бунта пользовались большим уважением. Когда от имени Шереметева в Астрахань к старшине, Якову Носову, приехал сызранский посадский человек, Данила Бородулин, то Носов говорил ему в кругу, при всех: «здесь стали за правду и за христианскую веру, коли-нибудь нам всем умереть будет, да не вовсе бы и не всякий так, как ныне нареченный царь, который называется царем, а христианскую веру порудил: он же умер душею и телом, не всякому бы так умереть». Далее Носов говорил тихонько: «ведь мы неспроста зачали! Это дело великое: есть у нас в Астрахани со многих городов люди... есть у нас письмо из Московского государства от столпа от сущих христиан, которые стоят за веру же христианскую». Когда Бородулин, взяв ковш вина, сказал: «дай Боже благочестивому государю многолетно и благополучно здравствовать»! — на это отозвался старшина, московский стрелец Иван Луковников: «какой он государь благочестивый, — он, неочесливый, полатынил всю нашу веру»! В кругу раздавались бранные крики на государя: «не сила Божия ему помогает, ересями он силен, христианскую веру обругал и облатынил, обменный он царь. Идти ли нам, нет ли, до самой столицы, до родни его, до немецкой слободы и корень бы весь вывести; все те ереси от еретика, от Александра Меншикова». И через несколько дней Яков Носов, при подобном же случае, говорил о Петре: «я про его здоровье пить не стану: как нам пить про такого православных христиан ругателя? что вы не образумитесь? ведь вы и все пропали; обольстили вас начальные люди милостию; пропали вы душею и телом». Ко всему этому Носов, наконец, прибавил угрозу: «на весну и мы к вам будем». Развязка приближалась. Когда Шереметев еще более подошел к Астрахани и послал туда письмо, чтоб перестали бунтовать, ответа не было, но пришло несколько дворян с вестью, что мятежники готовятся к отчаянной борьбе. Приходилось сражаться с бунтовщиками, причем повторилось явление, положившее конец стрелецкому бунту 1698 года близ Воскресенского монастыря. Царские войска дали залп; бунтовщики побежали, покинув пушки и знамена. Сначала они еще намеревались защищаться в Кремле, но в тот же самый день вышли оттуда с просьбою о прощении. Шереметев велел всем положить оружие и на другой день занял Кремль: на его пути, по обеим сторонам улицы, астраханцы лежали на земле. Шереметев в этой схватке потерял 20 человек убитыми и 53 ранеными. В Москве говорили, что убитых и раненых мятежников было до 4 000, но эта цифра едва ли может соответствовать истине. Такому же мнению подлежит рассказ Плейера о немедленной, после взятия Кремля, казни 200 человек.[93] Из письма Шереметева к Головину, напротив, видно, что нужно было действовать крайне осторожно, потому что Носов, как писал Шереметев, «великий вор и раскольник, и ныне при нем все его боятся и в шапке с ним никто говорить не может». Замечателен отзыв Шереметева о бунтовщиках вообще: «я такова многолюдства и сумасбродного люду от роду не видал, и надуты страшною злобою, и весьма нас имеют за отпадших от благочестия. Как надуты и утверждены в таковой безделице!» Окончание дела совершенно походило на печальный исход стрелецкого бунта 1698 года. Участники бунта были перехвачены и отправлены в Москву: здесь их колесовано, казнено и умерло во время продолжительного розыска 365 человек. Очевидно, правительство, повторяя допросы и пытки, надеялось открыть какую-нибудь связь между астраханским бунтом и каким-либо революционным элементом в центре государства. Шереметев вступил в Астрахань 12-го марта 1706 года; два года позже — 8-го февраля 1708 года, происходили последние казни: 70 человек были обезглавлены, пять колесованы, 45 повешены; до этого, между прочим, по свидетельству Плейера, 28-го ноября 1707 года были казнены 30 человек обезглавлением, 60 человек повешением. Во все время до окончательной победы, одержанной над мятежниками, Петр сильно беспокоился. Известие об успешных действиях чрезвычайно обрадовало царя. Он писал Шереметеву: «письма ваши принял, и за неизреченную Божию милость Господа Бога благодарили с изрядным триумфом, которою викториею над сими проклятыми воры вам, яко виновным оной виктории, поздравляем; за который ваш труд Господь Бог вам заплатить, и мы не оставим». А к Меншикову: «Min Bruder! Я не могу оставить вам без объявления, каким образом проклятые астраханцы, после присылки повинные, наглости делали. Бог чудно смирил их: ибо вящше 10 000 человек было, наших же около трех, а так их побили, что Земляной город приступом взяли» и пр.[94] В 1707 году явилась новая забота — бунт инородцев. Уже с 1705 года между башкирами обнаружилось сильное волнение. Движение приняло большие размеры вскоре после победы над астраханцами. Приходилось отправлять против них войска и сражаться с ними. Не без труда удалось справиться с «башкирским воровством», при помощи оставшихся верными правительству калмыков. И в башкирском бунте, как и в астраханском, важнейшими причинами раздражения были злоупотребления представителей власти.[95] В то время, когда башкиры начали уже успокаиваться, запылал бунт на Дону. Население по рекам: Бузулуку, Медведице, Битюгу, Хопру, Донцу, состояло почти исключительно из беглецов. Верховые казачьи городки не могли нравиться правительству: жители их весьма часто были готовы восставать вооруженною рукою против власти. Чем строже к ним относился царь, тем опаснее становились эти противогосударственные элементы на юго-восточной окраине. На донских казаков и в продолжение всего XVII века была плохая надежда. Всегда они отличались своевольством, некоторою независимостью, иногда буйством. При Петре усиление центральной власти, перемена в отношениях ее к казацким порядкам в духе преобразования, чрезмерная строгость государства, солидарность казацкого элемента со стрельцами, лишенными прежних льгот и отправленными именно в крайние пределы государства — могли повести легко к повторению явлений времен Стеньки Разина. Петр требовал то выдачи беглых крестьян, то разных мер для усиления контроля над казацким населением, то более точного исполнения царских указов вообще. Не мудрено, что люди на Дону, и прежде иногда склонные к союзу с татарами, турками и Персиею, мечтали о бунте и измене. Мы упомянули выше, что Плейер из уст одного казака узнал о готовности его товарищей отложиться от Московского государства и отдаться в подданство султана. При таком настроении умов на Дону и его притоках, неучастие жителей этих мест в астраханском бунте могло считаться особенным счастием. За это неучастие царь, не задолго до того обращавшийся к казакам со строгими указами о выдаче беглых крестьян и об уничтожении казацких городков, «поселенных не по указу», наградил казаков новыми и драгоценными войсковыми клейнотами и знаменами. В то же самое время, однако, повторялись прежние требования: свесть городки, построенные после азовских походов не по указу, переписать всех жильцов, выслать новопришлых людей в те места, откуда кто пришел. Не только эти указы не были приведены в исполнение, но бегство крестьян принимало именно в это время все бòльшие размеры. Бежали не одни крестьяне, но и работники с публичных работ, забравши деньги вперед, солдаты и стрельцы из Азова, множество драгунов из армии Шереметева, когда он шел из Астрахани в Киев. Князь Василий Владимирович Долгорукий. С портрета, находящегося в Императорском Эрмитаже. Царь не хотел терпеть всего этого более, особенно когда нужда в служилых и платящих людях увеличивалась все более и более, и в 1707 году отправил на Дон полковника князя Юрия Владимировича Долгорукого с отрядом войска для отыскания беглецов и высылки их на прежние места жительства. Такая мера, однако, считалась как бы нарушением казацких прав и поэтому возбудила сильное негодование во всем местном населении. Начали говорить на Дону, что астраханцы были правы, восставая против государя, и что последний напрасно наказал их. Нашелся и второй Разин. Атаман Кондратий Булавин 9-го октября 1707 года на реке Айдаре напал на отряд князя Долгорукого и истребил его вместе с предводителем. Затем Булавин пошел по донецким городкам, рассылая призывные грамоты. Готовых действовать заодно с Булавиным нашлось очень много. В этих местах подвиги Стеньки Разина были еще в свежей памяти. Старики, участвовавшие теперь в булавинском бунте, были когда-то товарищами знаменитого атамана эпохи царя Алексея Михайловича. Булавин хвалился, что к нему пристанут астраханцы, запорожцы и терчане. Однако нашлись и противники бунта. Они сделали нападение на шайки Булавина, побили многих приверженцев атамана, переказнили взятых в плен и сообщили царю о подробностях своего подвига, так что Петр, успокоившись, писал к Меншикову: «и так, сие дело милостию Божиею все окончилось». Однако дело кончилось не так скоро. Хотя Булавин на некоторое время скрылся и поселился у запорожцев, но скоро снова явился на притоках Дона и около него собралось тотчас же несколько сот «гультяев». В призывных грамотах атамана довольно наивно и простодушно указана цель предприятия: «атаманы молодцы, дорожине охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники! Кто похочет с военным походным атаманом, Кондратьем Афанасьевичем Булавиным, кто похочет с ним погулять, по чисту полю красно походить, сладко попить да поесть, на добрых конех поездить, то приезжайте в черны вершины самарские». Все это, однако, не мешало обычному ханжеству, заставлявшему Булавина в других грамотах говорить: «стоять со всяким раденьем за дом Пресв. Богородицы, и за истинную веру христианскую, и за благочестивого царя, и за свои души и головы... а которым худым людем и князем, и бояром, и прибыльщиком, и немцом, за их злое дело отнюдь бы не молчать и не слушать того ради, что они вводят всех в еллинскую веру и от истинной веры христианской отвратили своими знаменами и чудесы прелестными» и пр. Как на лучших союзников было указываемо, между прочим, на «всяких черных людей», а к тому еще велено было: «а по которым городам по тюрьмам есть заключенные люди, и тех заключенных из тюрьмы выпустить тотчас, без задержания».[96] Бунт мог сделаться особенно опасным для Азова. Булавин велел насильно взять в полки рабочих, которые готовили на Хопре лес в отпуск к Азову. Таким образом, могла остановиться постройка укреплений и флота в Азове. Это важное место было отрезано бунтом от сообщения с центральною властью. Азовский губернатор Иван Андреевич Толстой выслал против бунтовщиков войско, на которое, однако, нельзя было надеяться, так как многие из солдат и казаков перешли к бунтовщикам; остальные были разбиты Булавиным на речке Лисоватке (8-го апреля 1708 г.). Следствием победы, одержанной бунтовщиками, было то, что за Булавина поднялись три реки — Хопер, Бузулук и Медведица. Между сторонниками мятежа было множество раскольников. Брожение стало распространяться до центральных мест государства. Воры готовились идти к Тамбову, к Туле, к Козлову. В Тамбовском уезде жители некоторых деревень склонились к бунту, выбрали между собою атаманов и есаулов и начали чинить расправу по казацкому обычаю. Разнеслись слухи, что хотят убить всех бояр, прибыльщиков, подьячих. В другом направлении бунт принимал все бòльшие размеры. В возвании Булавина к кубанским казакам сказано, между прочим, что бояре решили всю реку Дон разорить: «и стали было бороды и усы брить, так и веру христианскую переменить и пустынников, которые живут в пустынях, ради имени Господня, и хотели было христианскую веру ввесть в еллинскую веру»... О начальных людях сказано: «многие станицы огнем выжгли и многих старожилых казаков кнутом били, губы и носы резали и младенцев по деревням вешали» и пр. В другой грамоте, к старшинам кубанских казаков, сказано, между прочим: «ныне на реке у нас казаков в едином согласии тысяч со сто и больше; а наперед что будет, про то Бог весть, потому что много русские люди бегут к нам на Дон денно и нощно с женами и детьми от изгоны царя нашего и от неправедных судей, потому что они веру христианскую у нас отнимают. А если наш царь на нас с гневом поступит, и то будет турской царь владеть Азовом и Троицким городами; а ныне мы в Азов и в Троицкий с Руси никаких припасов не пропущаем, покамест с нами азовской и троицкий воевода в согласие к нам придет... а если нам не станет жаловать или станет нам на реке какое утеснение чинить, и мы войском от него отложимся и будем милости просить у Всевышнего Творца нашего, Владыки, также и у турского царя, чтоб турский царь нас от себя не отринул, и потому мы от своего государя отложимся, что нашу веру в Московском царстве перевел, а у нас отнимает бороды и усы» и пр. Ко всему этому прибавлена просьба отправить копии с этого письма к одному турецкому паше и к разным татарским мурзам, а подлинное письмо отправить к султану в Царьград. В особой приписке сказано: «по сем писании войсковой атаман Кондратий Афанасьев и все войско донское у тебя, турского салтана, милости прося, и челом бью. А нашему государю в мирном состоянии отнюдь не верь, потому что он многие земли разорил, за мирным состоянием и ныне разоряет, также и на твое величество и на царство готовит корабли и каторги, и иные многие воинские суды и всякой воинской снаряд готовит».[97] Нам не известно, узнал ли Петр о таких изменнических сношениях бунтовщиков с турками. Однако он принял решительные меры. Отправляя князя Василия Владимировича Долгорукого, брата убитого бунтовщиками, с войском для борьбы с ними, он писал ему, что нужно «сей огонь за раз утушить». В инструкции Долгорукому было сказано: «городки и деревни (на Хопре и пр.) жечь без остатку, а людей рубить, а заводчиков на колеса и колья, дабы тем удобнее оторвать охоту к приставанью к воровству людей; ибо сия сарынь кроме жесточи не может унята быть». Из разных писем царя к Меншикову, Долгорукому, Толстому и пр. видно, как сильно он беспокоился и что особенно тяжелою заботою была мысль об Азове. «Смотри неусыпно», писал царь Долгорукому, «чтоб над Азовом и Таганрогом оной вор чего не учинил прежде вашего приходу»; затем он советовал ласково поступать с теми, которые пристали к бунту, но принесли повинную и т. д. К Меншикову он писал: «ежели сохранит Господь Бог Азов и Таганрог, то им (бунтовщикам) множиться отнюдь нельзя, понеже сверху войска, а снизу сии города; на Волгу и Астрахань нет им надежды, и для того мусят (должны) пропасть» и пр. Петр немного позже, в другом письме к Меншикову, выразил надежду, что война в Польше не помешает ему на некоторое время отправиться на Дон, «истребить сей огонь и себя от таких оглядок вольными в сей войне учинить». Между тем Булавин действовал успешно, занял важный город Черкасск и собирал все бòльшие и бòльшие силы. Петр был очень встревожен и писал к Меншикову: «вор Булавин Черкасской взял и старшин пяти человек побил до смерти, и писал в Азов войсковую отписку, что они ничего противного чинить не будут; однако ж чаю, сие оной дьявол чинить, дабы сплотить в Азове и тайно возмутить, также и к Москве послана от них станица с оправданием, с отпискою; однако ж сему в подкопе лежащему фитилю верить не надобно; того ради необходимая мне нужда месяца на три туда ехать, дабы с помощию Божию безопасно тот край сочинить, понеже сам знаешь, коково тот край нам надобен, о чем больше терпеть не могу».[98] Однако счастье изменило Булавину. Его шайки несколько раз были разбиваемы отправленными против них отрядами войска. Долгорукий действовал довольно успешно и собирался было вешать 143 взятых в плен бунтовщиков, когда получил письмо от Петра со внушением поступать милостиво, жестокостями не усиливать слухов о том, что Долгорукий мстит за убиение брата. Булавин сделал ошибку, разделив свои войска на несколько отрядов. Если бы он со всеми силами своей голытьбы бросился на Волгу и пошел вверх этою рекою, то его движение, при незатихшем еще башкирском бунте, при вступлении Карла XII в русские пределы и при внутреннем неудовольствии, возбужденном преобразованиями и тягостями, могло бы сделаться чрезвычайно опасным.[99] Неудачи лишили Булавина доверия. Между казаками всегда находились готовые к измене, к выдаче своих атаманов власти, надеясь через это на выигрыш для себя. Некоторые казаки написали челобитную и отправили ее к царю. В ней они жаловались на страшные насилия Булавина и его товарищей, рассказывали, что сии последние многих людей в воду сажали, по деревьям за ноги вешали, женщин и младенцев меж колод давили и всякое ругательство чинили. При всем том, однако, челобитчики считали себя в праве вступить как бы в формальные переговоры с правительством. В конце челобитной сказано: «мы желаем тебе служить по-прежнему; но чтоб твои полководцы к городкам нашим не ходили; а буде они насильно поступят и какое разоренье учинять, в том воля твоя: мы реку Дон и со всеми запольными реками тебе уступим и на иную реку пойдем». Петр, получив челобитную, велел Долгорукому прекратить военные действия. Очевидно, царь надеялся на сделку с мятежниками. Однако положение Долгорукого было чрезвычайно затруднительно. От Толстого он получал из Азова тревожные письма, заставлявшие его действовать; движения Булавина опять становились опасными, особенно для Азова. Петр, наконец, предоставил Долгорукову действовать по усмотрению, «ибо издали так нельзя знать, как там будучи».[100] После этого царским войскам удалось в разных местах разбить шайки бунтовщиков. Нападение, сделанное последними на Азов, не имело успеха, хотя они ворвались было на мгновение в Матросскую слободу и вся крепость находилась в крайней опасности. Разбитые беглые казаки собирались захватить Булавина для выдачи его правительству. Видя себя окруженным изменниками, атаман застрелился из пистолета (в июле 1708 г.). Мятеж, однако, этим не прекратился. Другие атаманы, Голый, Драный, Хохлач и пр., продолжали то, что начато Булавиным. Петр опять прислал строгие наказы: разорять городки, казнить жителей их и пр. Долгорукий охотно исполнял, сколько мог, эти приказания. С Волги приближался князь Хованский. Особенно кровопролитною была битва при Паншине на Дону (23-го августа), где вместе с казаками-бунтовщиками сражались против царского войска многие беглые драгуны и солдаты, служившие до этого в полках Шереметева. Однако победа была совершенная. Хованский после этого выжег 8 городков; 39 городков били челом и приведены к присяге; столь же успешно действовал, в свою очередь, и Долгорукий. С ворами делалась строгая расправа. Некоторых преступников четвертовали, других, целыми сотнями, вешали, поставив виселицы на плотах и пуская их по Дону вниз, для внушения всему населению о судьбе, ожидавшей его в случае упорства. Уничтожая разные городки и отправляя всех мужчин в Астрахань для наказания, Апраксин писал к царю о стариках, женщинах и детях: «те и сами исчезнут», т. е. пропадут голодною смертью, холодом и пр. Таковы были приемы, употребляемые правительством в борьбе с этими противогосударственными элементами. Кротость считалась невозможною. И действительно, каждое послабление, каждая уступка казались опасными. И без того шайки недовольных продолжали действовать до глубокой осени. Атаман Голый еще некоторое время рассылал грамоты с повторением избитых фраз о том, что-де нужно стоять за дом Богородицы и не допускать введения эллинской веры и пр. Приходилось продолжать борьбу с бунтовщиками до окончательного истребления их. В одном сражении до трех тысяч приверженцев Голого были убиты; многие утонули или погибли во время бегства. Победа государства над казачеством была делом необходимости. Казачество, как замечает Соловьев, усиливалось на счет государства, вытягивая из последнего служебные и производительные силы. Государство, усиленное при Петре личностью государя и нуждаясь в служебных и производительных силах для собственных целей, не могло позволить казачеству похищать у себя эти силы. Если казачество было побеждено уже при царе Алексее Михайловиче, то подавно оно оказалось слабейшим при Петре: царское войско при Петре было иное, чем при отце его; эта перемена давала возможность горсти царского войска разбивать вдвое сильнейших казаков; притом, если б дело затянулось, Петр сам хотел ехать на Дон, чего бы не сделал отец его.[101] Победа царя над казаками, отрицавшими возможность, необходимость преобразования и представлявшими собою протест против начал цивилизации и прогресса, была необходима для дальнейших успехов в области внешней политики и для продолжения дела реформы. Хотя и впоследствии именно в этом юго-восточном крае повторялись явления, похожие на Разинский и Булавинский бунты, все-таки пока Петр мог спокойнее продолжать работу дальнейшего преобразования. Оставалось, однако, бороться с опасностью, угрожавшею государству с совсем иной стороны. Когда в Москве была получена весть о самоубийстве Булавина и о разбитии его войска, царевич Алексей, сообщая об этом князю Меншикову, поздравил его «с сею викториею».[102] В ту пору еще нельзя было предвидеть той борьбы между царевичем и Петром, которая могла сделаться еще гораздо опаснее столкновений со стрельцами, астраханцами и казаками. Глава V. Царевич Алексей Петрович Когда, вскоре после государственного переворота 1689 года, начались преобразования, столь не нравившиеся массе, народ надеялся, как на избавителя, на царя Ивана Алексеевича. После кончины последнего недовольные стали ожидать спасения от царевича Алексея. Еще в то время, когда царевич был мальчиком, народ обращал на него особенное внимание. Говорили, что Алексей ненавидит иностранцев, не одобряет образа действий отца и намеревается погубить тех бояр и сановников, которые служили покорным орудием в руках Петра при исполнении его планов. Надежда на реакционное движение против преобразований Петра, на участие наследника престола в таких действиях — могла сделаться опасною не только для царя, но и для его сына. Имя Алексея могло сделаться знаменем заговора против Петра. Антагонизм такого рода легко мог повести к личной вражде между отцом и сыном. Уже довольно рано стали думать о возможности такой борьбы, решительного разлада между Петром и Алексеем. В 1705 году Андрей Артамонович Матвеев, находившийся в Париже, доносил о странном слухе, распространившемся при французском дворе: то был перевод народной русской песни об Иване Грозном, приложенной теперь к Петру; великий государь при некоторых забавах разгневался на сына своего и велел Меншикову казнить его; но Меншиков, умилосердясь, приказал вместо царевича повесить рядового солдата. На другой день государь хватился: где мой сын? Меншиков отвечал, что он казнен по указу; царь был вне себя от печали; тогда Меншиков приводит к нему живого царевича, что учинило радость неисповедимую. Когда французы спрашивали у Матвеева, правда ли это, он отвечал, что все эти плевелы рассеваются шведами, и прямой христианин такой лжи не поверит, потому что это выше натуры не только для монарха, но самого простолюдина.[103] В 1705 году нельзя было предвидеть, что через тринадцать лет позже осуществится, хотя в несколько ином виде, басня, забавлявшая французский двор, и что катастрофа царевича окажется вовсе не «выше натуры монарха». Единственным средством для избежания антагонизма между Петром и Алексеем было бы целесообразное, вполне соответствовавшее духу и направлению царя воспитание царевича, развитие в нем склонности к приемам западноевропейской цивилизации, любви к труду и познаниям, обучение его тем самым наукам и ремеслам, которыми занимался отец. Сначала можно было считать вероятным осуществление всего этого. Неоднократно возникало предложение отправить царевича за границу. В 1699 году Петр намеревался послать его в Дрезден, где он должен был воспитываться вместе с сыном Лефорта. В 1701 году австрийским двором было сделано предложение прислать царевича для воспитания в Вену. Немного позже Людовик XIV выразил желание, чтобы Алексей приехал в Париж и воспитывался при французском дворе.[104] Хотя все это и оказалось неудобоосуществимым, однако же царевич, оставаясь в России, находился под надзором иностранных учителей и воспитателей. После того, как он должен был расстаться с матерью, он жил у тетки, царевны Натальи Алексеевны, и получил первоначальное образование от русского наставника, Вяземского. В 1701 году к нему был определен для наставления «в науках и нравоучении» немец Нейгебауер, воспитанник лейпцигского университета. Однако уже через год между Вяземским и Нейгебауером произошло сильное столкновение, имевшее следствием удаление последнего.[105] Петр I и царевич Алексей. Гравюра Кезенберга и Эртеля в Лейпциге с картины профессора Ге. Затем воспитателем царевича сделался барон Гюйсен, получивший образование в лучших европейских университетах и вступивший в русскую службу летом 1702 года. Гюйсен составил весьма подробный и обширный план учения, который, однако, оставался на бумаге, особенно потому, что царевич, по желанию Петра, участвовал в походах. Тогда как Нейгебауер не ладил с Меншиковым, Гюйсен настаивал на том, чтобы именно последнему был поручен надзор над ходом образования и воспитания царевича. Рассказывали, однако, что Меншиков обращался с царевичем весьма грубо и жестоко, драл его за волосы и пр.[106] Впрочем и сам царь в обращении с сыном был крайне суров. Гюйсен рассказывает как очевидец, что Петр в 1704 году, после взятия Нарвы, говорил Алексею: «ты должен убедиться, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру»; наставляя сына, как он должен поступать, действовать, учиться, Петр прибавил: «если мои советы разнесет ветер и ты не захочешь делать того, что я желаю, я не признаю тебя своим сыном; я буду молить Бога, чтобы он наказал тебя и в сей, и в будущей жизни».[107] Как видно, уже в то время, вместо мягких, ласковых отношений, между отцом и сыном господствовали, с одной стороны, строгость, с другой — страх. К тому же, воспитание царевича оставалось отрывочным, неполным, случайным. Наставник его, Гюйсен, по желанию Петра, уже в начале 1705 года отправился в Берлин и Вену в качестве дипломата; в то самое время, когда Алексей, как 16-летний юноша, нуждался в полезном наставнике, в систематическом учении, он, живя в Москве, был предоставлен самому себе и влиянию людей, случайно окружавших его. Царевич упрекал Меншикова в том, что он нарочно развил в нем склонность к пьянству и к праздности, не заботясь о его воспитании; упрек этот был повторяем неоднократно и разными современниками.[108] Если бы сам царь мог заботиться о воспитании царевича, если бы последний вырос в политической и военной школе отца, под непосредственным его наблюдением, он, быть может, развился бы иначе и соответствовал бы более требованиям грозного родителя. Но Петр бóльшею частью был в отсутствии, озабоченный Северною войною; до сражения при Полтаве опасное положение, в котором находилось государство, требовало крайнего напряжения умственных и нравственных способностей царя и лишало его возможности исполнять долг отца и воспитателя. В продолжение нескольких лет Петр и Алексей встречались лишь в исключительных случаях; между ними не существовало каких-либо более близких сношений; в то время, когда Петр был занят самыми смелыми предприятиями в области восточного и балтийского вопросов, трудился над самыми сложными задачами преобразования России и обеспечения ее будущности, царевич оставался дома, в кругу людей, нелюбивших Петра, недовольных его образом действий, направлением его политики, людей, соединявших некоторую ограниченность умственного кругозора и решительную предвзятость мнений в области духовной с грубым нравом и склонностью к бражничанью. В Москве Алексей жил среди родных, которые, как, например, сестры царя, или родственники царицы Евдокии, участвовали в кое-каких направленных против царя кознях и сделались жертвами гнева Петра. В Москве почти все были страшно утомлены неусыпною, кипучею деятельностью государственного организма; каждый день можно было ожидать чего-либо нового, необычайного; роптали на постоянные денежные поборы, на рекрутчину, на непрерывную опасность во время войны со Швециею. Отдыха не предвиделось; на него можно было надеяться лишь в будущее царствование, и вот все люди, жаждавшие отдыха, обращаются к наследнику. Надежда есть: царевич не склонен к делам отцовским, не охотник разъезжать без устали от одного конца России в другой, не любит моря, не любит войны; при нем все будет мирно и спокойно.[109] Царевич не был лишен дарований. Он умел ценить значение образования и много занимался чтением книг, но бòльшею частью книг богословского содержания, походя в этом отношении на деда, царя Алексея, или на дядю, царя Феодора. Таким образом, умственное направление царевича нисколько не соответствовало целям Петра. Умная беседа с духовными лицами, углубление в вопросы догматики и схоластики доставляли царевичу более удовольствия, нежели поездки по морю или участие в трудах административных и законодательных. Черчение, математика, прикладные науки нравились Алексею гораздо менее, чем тонкости богословских диспутов или подробности церковной истории. Отвлеченные науки, риторика, метафизика и пр., однако, не могли считаться особенно полезным пособием при развитии и воспитании наследника русского престола. Для того, чтобы сделаться способным продолжать начатое Петром, для поддержания значения России в системе европейских держав, для обеспечения участия России в результатах западноевропейской культуры, для решения сложных вопросов законодательства и администрации царевич нуждался в совершенно ином приготовлении, в совсем иных средствах эрудиции. Между тем как Петр, живя заграницею, работал на верфях, занимался в кабинетах и лабораториях натуралистов, Алексей, например, в 1712 году, находясь в Германии, обратился к ученому богослову Гейнекциусу с просьбою написать для него катехизис по учению православной церкви; в то самое время, когда Петр доставал и читал сочинения по артиллерии, баллистике и пиротехнике, сын его углублялся в книги о небесной манне, в жития святых, в правила Бенедиктинского ордена, или в знаменитый труд Фомы Кемпийского; Петр осматривал арсеналы и доки, фабрики и мастерские, между тем как Алексей делал выписки из церковно-исторического труда Барония «Annales ecclesiastici»; Петр старался составить себе точное понятие о государственном и общественном строе Англии, Франции и Голландии и пр.; Алексей же был занят вопросом средневековой истории, изучая воззрения прежних веков на понятие о грехе, или убеждения прежних поколений в отношении к соблюдению поста и пр. Предприимчивость, физическая сила и энергия Петра были противоположны некоторой мягкости, вялости, телесной слабости царевича. Сын, так сказать, принадлежал к прежнему, отжившему свой век поколению, тогда как отец был как-то моложе, свежее его и находился в самой тесной связи с современными идеями просвещения и прогресса. Мир, в котором жил Алексей, сделался анахронизмом, вследствие чего царевич оказался неспособным составить себе ясное понятие о том, в чем нуждалась Россия; его взоры были обращены не вперед, а назад, и поэтому он не годился в кормчие государственного судна; живя преданиями византийской старины, он скорее мог сделаться монахом или священником, нежели полезным государственным деятелем. Столкновение между напитанным духом реакции сыном и быстро стремившимся вперед отцом становилось неизбежным.[110] Сам Алексей, накануне своей кончины, сообщил некоторые подробности о вредном влиянии на него лиц, его окружавших. Правда, эта записка царевича составлена после страшных истязаний, быть может, в значительной степени при внушении допрашивавшего царевича Петра Андреевича Толстого. В сущности, однако, важнейшие показания в этой записке вполне согласуются с теми данными о воспитании Алексея, о которых мы знаем из других источников. Тут между прочим сказано: «моего к отцу моему непослушания и что не хотел того делать, что ему угодно — причина та, что со младенчества моего несколько жил с мамою и с девками, где ничему не обучился, кроме избных забав, а больше научился ханжить, к чему я и от натуры склонен... а потом, Вяземский и Нарышкины, видя мою склонность ни к чему иному, только чтоб ханжить и конверсацию иметь с попами и чернцами, и к ним часто ездить и подпивать, в том мне не только не претили, но и сами то ж со мною охотно делали... а когда уже было мне приказано в Москве государственное правление в отсутствие отца моего, тогда я, получа свою волю, и в бóльшие забавы с попами и чернцами и с другими людьми впал» и пр.[111] Не раз нами было указываемо выше на антагонизм между царем и духовною жизнью народа. Мы видели, как часто ненависть к царю, неодобрение его преобразований принимали вид религиозного протеста; восстания происходили во имя благочестия; царя считали антихристом; бунтовщики говорили об обязанности «стоять за дом Богородицы». Нельзя отрицать существования некоторой связи между царевичем Алексеем и сторонниками таких начал средневекового византийского застоя. Недаром он интересовался личностью и судьбою Талицкого, доказывавшего, что с царствования Петра началось время антихриста. При таких обстоятельствах близкое знакомство царевича с попами и монахами могло считаться делом опасным и для него самого, и для всего государства. В то самое время, когда Алексей, по летам своим, мог бы приступить к участию в делах и сделаться помощником отца, он находился под сильным влиянием своего духовника, Якова Игнатьева, принадлежавшего к реакционной партии и бывшего средоточием того кружка попов и чернецов, в котором вращался особенно охотно злосчастный наследник престола. Соловьев сравнивает дружбу царевича с Яковом Игнатьевым с отношениями, когда-то существовавшими между Никоном и царем Алексеем Михайловичем. Как Никон для царя Алексея был собинный приятель, так и внук царя, в письмах к протопопу Якову Игнатьеву, уверяет его в безусловном доверии и уважении. В одном из этих писем из-за границы сказано: «еще бы вам переселение от здешних к будущему случилось, то уж мне весьма в Российское государство не желательно возвращение» и пр. Алексей и Яков Игнатьев были одинакового мнения о Петре: однажды Алексей покаялся своему духовнику, что желает отцу своему смерти; духовник отвечал: «Бог тебя простит; мы и все желаем ему смерти для того, что в народе тягости много».