А. Г. Брикнер / История Петра Великого (13)

Казнь стрельцов. С гравюры того времени, приложенной к «Дневнику Корба». Притом нельзя не обратить внимания на следующее обстоятельство. На царе лежала тяжелая ответственность. Дело преобразования находилось в некоторой опасности. Те лица, которые во время пребывания Петра за границею управляли государством, не сумели, по его мнению, оценить меру опасности, грозившей государству со стороны стрелецкого бунта. Пользуясь одновременно находившеюся в его руках безусловною, неограниченною властью, а также и без того ужасными способами уголовного судопроизводства, царь, не без личного раздражения и гнева, приступил к розыску. Поэтому нельзя удивляться, что при таких условиях судебное следствие походило несколько на политическую меру в отчаянной борьбе с противниками, что наказание побежденных получило характер мести, что высший судья, пренебрегая своим достоинством как государя, походил на палача. О впечатлении, произведенном на современников стрелецким розыском, можно судить по некоторым заметкам в записках, донесениях, дневниках Корба, Гвариента, Желябужского, Гордона. О размерах кровопролития, истязаний и казней свидетельствуют архивные данные, которые были исследованы Устряловым и Соловьевым. В продолжение нескольких недель, по несколько часов ежедневно, не прекращалась работа судей и палачей в застенках, которых, по современным источникам, насчитывалось до 14 (а по одному известию — до 20). Патриарх Адриан вздумал умерить гнев царя, укротить его строгость и, подняв икону Богородицы, отправился в Преображенское к Петру, который, однако, завидев патриарха, закричал ему: «к чему эта икона? разве твое дело приходить сюда? убирайся скорее и поставь икону на свое место. Быть может, я побольше тебя почитаю Бога и пресвятую Его Матерь. Я исполняю свою обязанность и делаю богоугодное дело, когда защищаю народ и казню злодеев, против него умышлявших».[42] Следствие привело лишь к общим результатам. Оказалось невозможным определить в точности меру участия Софьи в бунте. Вопрос о мятежном послании ее к стрельцам должен и в настоящее время считаться открытым.[43] Гордон был прав, не придавая стрелецкому бунту особенного значения, потому что стрельцам недоставало предводителя. В некоторых рассказах иностранцев, находившихся в то время в Москве, говорится об участии в деле стрельцов некоторых вельмож, о пытках кое-каких бояр и т. п.[44] Эти сведения не подтверждаются архивными материалами. Число казненных в сентябре и октябре доходило до тысячи; то были почти исключительно стрельцы или другие лица низшего сословия, а также некоторые священники, участие которых в бунте заключалось главным образом в том, что они до битвы при Воскресенском монастыре отслужили молебен. Их наказали особенно строго, медленною смертью — колесованием и пр.[45] В феврале 1699 года было казнено еще несколько сот человек. Вопрос о самоличном, собственноручном участии Петра в казнях должен оставаться открытым. Гвариент и Корб рассказывали об этом не как очевидцы, а по слухам. В записках Желябужского, Гордона и прочих современников не говорится об этом. Соловьев верит рассказу австрийских дипломатов, что Петр собственноручно отрубил головы пятерым стрельцам, что он заставлял Ромодановского, Голицына, Меншикова делать то же самое. Другие историки, например, Устрялов, Поссельт, быть может, слишком решительно, отрицают возможность подобных фактов. Как бы то ни было, известие об ужасах в Москве произвело в Западной Европе чрезвычайно тяжелое впечатление. Отзыв епископа Бёрнета о Петре Великом, приведенный нами выше, в главе о путешествии Петра, составлен под влиянием рассказов об ужасах стрелецкого розыска. Лейбниц, имевший весьма высокое понятие о способностях Петра, о его склонности в реформам, стремлении в просвещению, в письме к Витзену порицал образ действий царя и выразил опасение, что такой террор вместо того, чтобы укротить мятежный дух в народе, скорее будет содействовать распространению в стране всеобщей ненависти к царю. К этому Лейбниц прибавил: «я от души желаю, чтобы Бог сохранил этого государя и чтобы его наследники продолжали начатое им дело преобразования». Витзен старался успокоить Лейбница относительно ожидаемых последствий чрезмерной строгости царя, замечая: «нет основания опасаться каких-либо враждебных действий со стороны семейств казненных преступников; в Московском государстве существует обычай отправлять в Сибирь и в прочие самые отдаленные места жен, детей и вообще всех родственников казненных преступников».[46] Спрашивалось; не следовало ли, напротив, ожидать самых опасных последствий от такого распространения наказания на несколько тысяч семейств? В дневнике Гордона встречается (14-го ноября 1698 года) следующая многознаменательная заметка: «было запрещено принимать у себя жен и детей казненных стрельцов».[47] Таким образом, тысячи женщин, детей, вообще родственников стрельцов оказались как бы обреченными на верную погибель. Лишенные средств, крова, хлеба, они умирали медленною смертью от холода и голода, возбуждая своими страданиями гнев народа на неумолимо строгое правительство. К тому же, следствие вообще прекратилось не скоро. Много лет спустя, именно в 1707 году, был казнен стрелец Маслов, сообщивший летом 1698 года своим товарищам мнимое или настоящее послание к стрельцам царевны Софьи.[48] Кроме розыска в Москве, происходил розыск и в Азове. Когда в Черкасске на Дону узнали о поражении стрельцов под Воскресенским монастырем, казаки говорили: «если великий государь к заговенью к Москве не будет, и вестей никаких не будет, то нечего государя и ждать! а боярам мы не будем служить и царством им не владеть... Москву нам очищать, а как будет то время, что идти нам к Москве, будем и городовых людей с собою брать и воевод будем рубить или в воду сажать». Одновременно с казаками начали говорить и стрельцы: «отцов наших и братьев и сродичев порубили, а мы в Азове зачтем, начальных людей побьем». Один монах говорил стрельцам: «дураки вы, что за свои головы не умеете стоять; вас и остальных всех немцы порубят, а донские казаки давно готовы». Стрелец Парфен Тимофеев говорил: «когда бунтовал Разин и я ходил с ним же: еще я на старости тряхну!», а другой стрелец, Бугаев, толковал: «стрельцам ни в Москве, ни в Азове житья нигде нет: на Москве от бояр, что у них жалованье отняли без указу; в Азове от немец, что их на работе бьют и заставливают работать безвременно. На Москве бояре, в Азове немцы, в земле черви, в воде черти». Вслед за азовским, произошел еще новый розыск. Стрелецкий полковой поп донес, что в Змиеве, в шинке, стрельцы толковали о своей беде, сбирались со всеми своими полками, стоявшими в Малороссии, идти к Москве. Хотели убить боярина Стрешнева за то, что у стрельцов хлеба убавил, Шеина за то, что ходил под Воскресенский монастырь, Якова Федоровича Долгорукого за то, что «выбил стрельцов в дождь и в слякоть». Стрельцы говорили: «чем было нам татар рубить, пойдем к Москве бояр рубить».[49] Стрелец Жукова полка Кривой, содержавшийся в Вологодской тюрьме, с зверским бешенством кричал пред другими колодниками и посторонними людьми: «ныне нашу братью, стрельцов, прирубили, а остальных посылают в Сибирь: только нашей братьи во всех сторонах и в Сибири осталось много. И в Москве у нас зубы есть, будет в наших руках и тот, кто нас пластал и вешал. Самому ему торчать на коле».[50] При таких обстоятельствах нужно было раз навсегда покончить с «русскими янычарами». После того, как в начале 1697 года их удалили из Москвы и принудили к пребыванию на пограничных постах, они сделались еще более опасными. В июне 1699 года царь повелел: «всех стрельцов из Москвы и Азова распустить по городам в посад, куда кто похочет; без проезжих листов никуда их из посадов не отпускать». Само собою разумеется, что ружья, сабли и все казенные вещи у них были отобраны. Таким образом, по выражению Петра, скасовано было 16 полков, и московские стрельцы, рассеянные по всему государству, из царских телохранителей обратились в посадских. Строго запрещено было принимать их в солдатскую службу, конечно, из опасения, чтобы ратные люди не заразились их злонравием, и, как скоро обнаружилось, что некоторые из старых стрельцов записались в солдаты, сказываясь посадскими разных городов, царь велел сослать их на каторгу. Скоро исчезли и последние следы прежнего стрелецкого войска.[51] Оставалось покончить с царевною Софьею. Иностранцы-современники сообщают нам, что гнев царя на сестру, по случаю стрелецкого бунта, не имел пределов. Гвариент писал о намерении царя, на устроенной нарочно для этой цели эстраде, собственноручно убить Софью в глазах всего народа.[52] Этот нелепый рассказ впоследствии был часто повторяем в разных видах; передавали, что Лефорт убедил царя отказаться от столь ужасного намерения и оставить царевну в живых; разглашали о чудесном спасении царевны, уже приговоренной к смертной казни, какою-то двенадцатилетнею девочкой, и пр.[53] Корб пишет 11-го октября 1698 года о решении царя предоставить суд над царевною собранию, составленному из представителей разных сословий.[54] О намерении созвать такой собор в других источниках не упоминается.[55] Во время розыска Софья на вопрос о письме отвечала брату: «письма я никакого не посылала, но стрельцы могли желать меня на правительство, потому что прежде я была правительницею». Чтобы уничтожить связь между этим прошедшим и будущим, чтобы впредь никто не мог желать видеть ее во главе правительства, лучшим средством было пострижение. Софья была пострижена под именем Сусанны и оставлена на житье в том же Новодевичьем монастыре, под постоянною стражею из сотни солдат. Сестры ее могли ездить в монастырь только на Светлой неделе и в монастырский праздник Смоленской Божией Матери (28-го июля), да еще в случае болезни монахини Сусанны. Петр сам назначил доверенных людей, которых можно было посылать со спросом о ее здоровье, и приписал: «а певчих в монастырь не пускать: поют и старицы хорошо, лишь бы вера была, а не так, что в церкви поют Спаси от бед, а в паперти деньги на убийство дают».[56] Софья скончалась 3-го июля 1704 года и была погребена в церкви Смоленской Богородицы в Новодевичьем монастыре.[57] Царевна Марфа, находившаяся также в сношениях со стрельцами, была пострижена в монахини в Александровской слободе, в Успенской обители, под именем Маргариты. Там она скончалась в 1707 году.[58] Борьба за престол, начавшаяся в 1682 году, кончилась в 1698 году катастрофою стрельцов и царевны Софьи. Петр вышел из этой борьбы победителем. Со стороны царевны и ее союзников, «русских янычар», царю более уже не грозила никакая опасность. Этим самым, однако, еще не прекратилась борьба с враждебными царю-преобразователю в государстве и обществе элементами. И до стрелецкого розыска Петр не пользовался популярностью в народе. Ненависть к неумолимо строгому государю росла, вследствие кровавой драмы 1698 года. Целые пять месяцев трупы казненных стрельцов не убирались с мест казни. Целые пять месяцев трупы трех стрельцов, повешенных у самых окон кельи царевны Софьи, держали в руках челобитные, «а в тех челобитных написано было против их повинки». Все это могло служить наглядным свидетельством, чего можно было ожидать от грозного царя в случае непослушания и противодействия его преобразованиям. В Москве с тех пор бунта при Петре не было. Зато происходили разные вспышки в отдаленных местах, где не было недостатка в горючем веществе, в элементах, готовых объявить войну и царю, и правительству, и вообще началам порядка и прогресса. Везде были слышны речи недовольных, раздраженных, опальных. Здесь и там мятежный дух выражался в преступных действиях. Приходилось продолжать кровавые упражнения в застенках. Царь оставался победителем, но его победа была куплена дорогою ценою: потоками крови и общею ненавистью народа. Глава III. Общий ропот Народ, зорко следивший за борьбой, происходившей между царем и стрелецким войском, оправдывал образ действий мятежников, резко порицая жестокость государя. Говорить громко об этих событиях было опасно. Зато в частных беседах раздавались жалобы, угрозы, проклятия. Самым любимым предметом разговоров в теснейших кружках единомышленников была ненависть к царю, заставлявшая противников последнего останавливаться на вопросе о его кровожадности и его охоте мучить людей. Таково содержание многих бесед, о которых правительство узнавало через доносчиков и которые сделались известными потомству через допросы в застенках. Особенно много, часто и с крайним раздражением говорили о казнях стрельцов. Происходили сборища недовольных. Везде рассуждали тайно об ужасных современных событиях. Когда стрельцов толпами начали свозить в Москву для розысков, то в народе пошел слух, что по ним будут стрелять из пушек. Жена стряпчего конюха Аксинья говорила своему крепостному человеку Гавриле: «видишь, он (царь) стрельцов не любит, стал их переводить; ужо он всех их переведет»; Гаврила отвечал: «чего хотеть от бусурмана; он обусурманился: в среду и пятницу мясо ест; коли стал стрельцов переводить, переведет и всех; уже ожидовел и без того жить не может, чтоб в который день крови не пить». Аксинья прибавила с ругательством, что когда царь каких-то преступников «до Яузских ворот велел бить кнутом, как их били и он за ними сам шел». Аксинью и Гаврилу казнили смертью. В народе сочувствовали другим членам царской фамилии и говорили: «не одни стрельцы пропадают, плачут и царские семена». Стрелецкие жены рассказывали: «царевна Татьяна Михайловна жаловалась царевичу на боярина Тихона Никитича Стрешнева, что он их (царевен) поморил с голоду; еслиб-де не монастыри нас кормили, мы бы давно с голоду померли, и царевич ей сказал: дай-де мне сроку, я-де их подберу»... «Государь свою царицу послал в Суздаль, и везли ее одну, только с постельницею, да с девицею, мимо их стрелецких слобод, в худой каретке и на худых лошадях... Царевич плакал и тосковал»... «Государь немец любит, а царевич немец не любит; приходил к нему немчин и говорил неведомо какие слова, и царевич на том немчине платье сжег и его опалил. Немчин жаловался государю, и тот сказал: для чего ты к нему ходишь: покаместь я жив, потаместь и вы». По случаю казней стрельцов какие-то женщины говорили: «государь с молодых лет бараны рубил, и ныне ту руку натвердил над стрельцами. Которого дня государь и князь Федор Юрьевич Ромодановский крови изопьют, того, дня в те часы они веселы, а которого дня не изопьют, и того дня им и хлеб не естся». Ко всему этому прибавилось раздражение по поводу разных новшеств, вводимых царем после возвращения его из-за границы. Роптали на царя, что «бороды бреет и с немцами водится, и вера стала немецкая». О патриархе говорили: «какой-де он патриарх? — живет из куска: спать бы ему да есть, да бережет-де мантии да клобука белова, затем-де он и не обличает, а власти все подкупные». За такие слова виновных жгли огнем, наказывали кнутом, ссылали на каторгу. По случаю распространения обычая употреблять табак ревнители отеческих преданий порицали не только государя, но и духовенство, не препятствовавшее этому злу. Говорили: «какой-то ныне государь, что пустил такую проклятую табаку в мир: нынешние попы волки и церкви божией обругатели» и пр.[59] Однако бывали случаи, когда именно попы тайными внушениями поддерживали суеверный ужас черни и дерзко осуждали в своих приходах образ действий государя. Так, например, в городе Романове поп Вакула не допустил однажды солдата Кокорева к св. кресту и назвал его врагом и бусурманом за то, что он был с выстриженною бородою. Когда же Кокорев в оправдание свое сказал: «ныне на Москве бояре и князи бороды бреют, по воле царя», то Вакула называл последнего «сумасбродом».[60] Казнь колесованием. С редчайшей гравюры начала XVIII столетия, находящейся в собрании П.Я. Дашкова. Англичанин Перри рассказывает о разных полемических сочинениях, в которых особенно осуждали царя за брадобритие, прибавляя к этому, что все старания открыть сочинителей памфлетов оставались тщетными. Многие простодушные суеверы едва ли не до самой смерти оплакивали потерю бороды. «На Камышенке», пишет Перри, «я знал одного русского плотника, уже преклонных лет, и очень любил его за исправность. В последствии он встретился мне в Воронеже, вскоре после того, как в цирюльне обрезали ему бороду. Я в шутку сказал ему, что он помолодел, и спросил: «куда же давалась твоя борода»? «Вот она», отвечал плотник, вынимая ее из-за пазухи: «я запру ее в сундук и велю положить ее с собою в гроб, чтобы предстать с нею на страшный суд. Вся наша братья сделает то же».[61] Пытка водой. С рисунка, сделанного Пальмквистом в 1674 году. Иностранцы не без опасения наблюдали за повсеместным раздражением в народе. В своем донесении императору от 7-го марта 1700 г. Плейер писал, что царь во время поста ест скоромное и дозволяет всем и каждому следовать его примеру. Это сообщение было писано в шифрах, как и следующее: к Плейеру приходил какой-то казак, жалуясь на государя, который лишил казаков всех прежних прав, и прибавляя к этому, что казаки готовы скоро перейти к неприятелю.[62] Саксонский дипломатический агент, барон Ланген, доносил королю Августу 3-го августа 1700 года, что ходят слухи о новом большом заговоре, что происходят многочисленные аресты, что везде народ крайне раздражен брадобритием и переменою платья, но что вся эта ненависть к царю и его преобразованиям не может остановить хода реформы, так как царь твердо решил искоренить отвращение русских к иностранцам и приучить своих подданных к новым нравам и обычаям в духе западноевропейской культуры.[63] Когда Петр заботился об учреждении в Амстердаме русской типографии, для распространения в народе книг, и вообще старался о народном образовании, некто Бло (Bleau) писал весною 1700 года к одному приятелю: «москвитяне, как и вам это известно, нисколько тем не интересуются: они все делают по принуждению и в угоду царю, а умри он — прощай наука»![64] В сущности, противники Петра большею частью ограничивались пассивною ролью, жалобами, угрозами. Приступали к враждебным действиям лишь в виде исключения. Условия не благоприятствовали образованию политических партий, организации систематических действий против правительства. Не было и лиц, способных стать во главе недовольных, составить что-либо похожее на программу, противоположную предначертаниям царя. К тому же, большая часть современников, видя ломку существующего, не была в состоянии составить себе какое-либо понятие о цели, к которой стремился Петр. Масса как-то инстинктивно восставала против преобразования; однако почти все ограничивались лишь ропотом, хулою. В центре России мятежный дух обнаруживался лишь в неосторожных речах, в словах, свидетельствовавших о крайнем раздражении. Во всем этом еще не заключалось особенной опасности для государства. Революционные вспышки происходили лишь на юго-востоке, где шайки казаков и раскольников приступали к открытым мятежам, где инородцы доставляли обильный материал для увеличения мятежных скопищ. Крестьянские бунты, казацкие вспышки, по временам появление самозванца или распространение слуха о появлении такового — вот средства, который выставлял народ для борьбы против грозного царя. Укажем для охарактеризования общего настроения умов на некоторые случаи выражения негодования на царя и его действия. Каждый из этих случаев представляет собою пример уголовного следствия, страшных пыток, изысканных истязаний, казней и ссылок. Единственным источником сведений обо всем этом служат дела Тайного Преображенского приказа. Казнь повешением за ребро и закапыванием в землю. С редчайшей французской гравюры начала XVIII века, находящейся в собрании П.Я. Дашкова. Нововведения продолжались; к тому же началась война, потребовавшая больших пожертвований людьми и деньгами; рекрутская повинность впервые предстала народу со всею своею печальною обстановкою, и ропот усиливался. Крестьянин роптал: «как его Бог на царство послал, так и светлых дней не видали; тягота на мир, рубли да полтины, да подводы; отдыху нашей братье нет». Сын боярский говорит: «какой-де он государь? — нашу братью всех выволок в службу, а людей наших и крестьян побрал в даточные; нигде от него не уйдешь; все распропали на плотах, и сам он ходит на службу; нигде его не убьют; как бы убили, так бы и служба минула и черни бы легче было». Крестьянки и солдатские жены кричали: «какой он царь? — он крестьян разорил с домами, мужей наших побрал в солдаты, а нас с детьми осиротил и заставил плакать век». Холоп говорил: «если он станет долго жить, он и всех нас переведет; я удивляюсь тому, что его по ся мест не уходят: ездит рано и поздно по ночам малолюдством и один, и немцам ныне времени не стало, потому что у него тесть Лефорт умер; какой он царь? — враг, оторок мирской; сколько ему по Москве ни скакать, быть ему без головы». Монах говорил: «навешал государь стрельцов, что полтей, а уже ныне станет их солить». Другой монах отвечал на это: «эти полти даром не пройдут; быть обороту от последних стрельцов». Нищий говорил: «немцы его обошли: час добрый найдет — все хорошо, а иной найдет — так рвет и мечет: да вот уже и на Бога наступил: от церквей колокола снимает». Слышались слова: «мироед! — весь мир переел; на него, кутилку, переводу нет; только переводит добрые головы»! И при царе Алексее Михайловиче, замечает Соловьев, сообщая эти любопытные подробности, были сильные жалобы на отягощение народное, жалобы, оканчивавшиеся бунтами. Но при этих жалобах народ обыкновенно щадил особу царя, складывал всю вину на бояр. Петр не пользовался этим преимуществом, потому что сблизился с немцами, ездил в их землю, обрился, оделся по-немецки, других заставлял делать то же, царицу сослал в монастырь, вместо нее взял немку «Монсову». Все это считалось народом ересью, и этим объясняются попытки поднять православных против брадобрития. В мае месяце 1700 года в семи верстах от Троицкого монастыря, на большой московской дороге, у Креста, прибили лист против брадобрития. В Суздале подкинут был точно такой же лист у городских ворот, во время проезда через них келейника архиерейского казначея; в Юрьеве-Польском тот же лист явился прибитым у ворот Архангельского монастыря. Высказывались опасения, что дело не ограничится одними бородами; монах говорил: «государь ездил за море, возлюбил веру немецкую: будет то, что станут по средам и пятницам белицы и старцы есть молоко». Петр во всех отношениях отличался от прежних царей. Потому-то столь часто в делах Преображенского приказа встречается сознание в том, что подсудимые и их знакомые обсуждали вопрос: «какой он царь»? не находя на него ответа. Народ видел, что происходит нечто необыкновенное. Старание объяснить все происходившее могло повести к странным выдумкам. Народная фантазия стала работать над объяснением поразительного, страшного явления, и первое объяснение было высказано: «немцы его обошли, испортили». Но на этом не остановились; фантазия разыгрывалась все больше и больше; являлся вопрос: прямой ли это царь, сын Алексия Михайловича и Натальи Кирилловны? В 1701 году князь Василий Сонцев был казнен за два разбоя, за два убийства и за непристойные слова, что царевна Софья называла Петра стрелецким сыном. Но вымысел отъявленного негодяя или озлобленной сестры не мог иметь ходу, ибо не объяснял того, что именно нужно было объяснить — почему Петр полюбил все немецкое! Наконец, народная фантазия создала объяснение: Петр не родился от Натальи и был подменен царице, родившей девочку. Объяснение пошло в ход с дополнением, что Петр был сын Лефорта. Бабы, стирая белье, толковали: «крестьяне все измучены, высылают их на службу с подводами, да с них же берут сухари; все на государя встали и возопияли: какой-де он царь? родился от немки беззаконной; он замененный, и как царица Наталья Кирилловна стала отходить сего света, и в то число говорила: ты-де не сын мой, — замененный. Он велит носить немецкое платье — знатно, что родился от немки». Но и на этом фантазия не остановилась. Царь ввел брадобритие и немецкое платье, царицу отослал, взял девицу Монс, стрельцов переказнил — все это сделал по возвращении из-за границы: но он ли это приехал? Немцы погубили настоящего царя Петра у себя и прислали на Русь другого, своего немца же, чтоб обусурманить православных. Сначала, вероятно, на основании слухов о встреченных Петром неприятностях в Риге, — создалась следующая сказка: «как государь и его ближние люди были за морем и ходил он по немецким землям и был в Стекольном (Стокгольме), а в немецкой земле Стекольное царство держит девица, и та девица над государем ругалась, ставила его на горячую сковороду и, сняв со сковороды, велела его бросить в темницу. И как та девица была именинница, и в то время князи ее и бояре стали ей говорить: пожалуй, государыня, ради такого своего дни выпусти его, государя, и она им сказала: подите посмотрите: буде он валяется, и для вашего прошенья выпущу; и князи и бояре, посмотря его, государя, ей сказали: томен, государыня! и она им сказала: коли томен, и вы его выньте, и они его, выняв, отпустили. И он пришел к нашим боярам; бояре перекрестились, сделали бочку и в ней набили гвоздья и в тое бочку хотели его положить, и про то уведал стрелец и, прибежав к государю, к постели, говорил: царь, государь, изволь встать и выйти: ничего ты не ведаешь, что над тобою чинится; и он, государь, встал и вышел, и тот стрелец на постель лег на его место и бояре пришли и того стрельца, с постели схвата и положа в тое бочку, бросили в море». Сказка не говорила, что сделалось потом с Петром, и люди, враждебные преобразованию, стали распространять слух, что он погиб за границею, а на его место явился немчин. «Это не наш государь, — немец; — а наш царь в немцах в бочку закован, да в море пущен». Противники преобразования не остановились и на немецком происхождении Петра. Мы знаем, что в России были люди, которые давно уже толковали об антихристе, видели его и в Никоне и даже в царе Алексее Михайловиче: понятно, что они заговорили еще громче о пришествии антихриста, когда увидали такую полную перемену старины, совершенную сыном Алексея.[65] Особенно среди раскольников придавали всем переменам религиозное значение, во всех мероприятиях правительства видели проявление ереси. В июне 1700 г. в Преображенский приказ был подан донос на «книгописца Гришку Талицкого»: «слышать от него про государя всякие непристойные слова; хочет он печатать тетради и, напечатав, бросать в народ». Талицкий узнал, что его ищут в Преображенском, и скрылся, но потом был отыскан, подвергнут пытке и признался, что составил письмо, будто настало ныне последнее время, и антихрист в мир пришел, т. е. государь, также и другие многие статьи писал государю в укоризну, и народу от него отступить приказывал, слушать и подати платить запрещал. Списки со своих сочинений давал своим единомышленникам и друзьям и за то брал с них деньги. О последнем времени и антихристе вырезал две доски, хотел на них печатать листы и отдавать их безденежно, к возмущению на государево убийство. Затем он мечтал об избрании на царство боярина князя Михаила Алегуковича Черкасского. У Талицкого были единомышленники. От епископа Тамбовского Игнатия он получал деньги, и за эти деньги написал епископу тетради и разговаривал с ним об антихристисте. Талицкий уличал Игнатия в том, что, когда он слушал написанное в тетрадях, то плакал и, взявши тетради, поцеловал их. Поп Андрей показал, что Талицкий государя антихристом называл, и говорил: «какой он царь? сам людей мучит!» Говорил и про царевича: «от недоброго корня и отрасль недобрая; как я с Москвы скроюсь, то на Москве будет великое смятение». Монах Матвей показал: Талицкий пришел к нему в келью, принес с собою тетрадку об исчислении лет, и говорил: «питаться стало нечем, а вы что спите? пришло последнее время; в книгах пишут, что будет осьмой царь антихрист, а ныне осьмой царь Петр Алексеевич, он-то и антихрист». Бояре приговорили: Гришку Талицкого с пятью товарищами казнить смертью; других бить кнутом и сослать в Сибирь; Тамбовского епископа Игнатия, расстриженного, сослать в Соловки в тюрьму.[66] Казнь Талицкого и его товарищей была особенно мучительна и продолжалась несколько часов: их жгли медленным огнем. Правительство впоследствии старалось вредить памяти о Талицком рассказом, что Талицкий «во время казни, копчением творимой, не стерпя того, покаялся и был снять с оного» и пр. Раскаяние Талицкого при копчении живым едва ли могло иметь какое-нибудь значение. Зато в народе Талицкого считали мучеником, погибшим за веру, и рассказывали, что, когда во время следствия он спорил со Стефаном Яворским, то превосходил последнего ученостью и диалектикою, не уступал ни в чем митрополиту, которого называл пророком Вааловым, и пр. Правительство распорядилось поэтому напечатанием сочинения Яворского «Знамения пришествия антихриста и кончины века», в котором заключалось опровержение учений Талицкого.[67] В кругах иностранцев смеялись над сочинением Яворского; [68] народ же оставался большею частью высокого мнения о Талицком, о котором вспоминали и впоследствии. О Талицком, как о человеке великого ума, говорил царевич Алексей Петрович, а в 1750 году о нем требовала сведений императрица Елизавета. Учение раскольников находило самую удобную почву в воззрениях народа, глубоко предубежденного против иностранцев, «поганых, зловерных». Масса народа коснела в своей старинной исключительности и односторонности. Сознание народа было устремлено не вперед, а назад, и поэтому все нововведения Петра могли казаться нарушением веры, страшным грехом. Петр и не думал вовсе поколебать или изменить господствующее начало духовной жизни Россия, веру, христианство, однако, его реформы казались народу несогласными с религиею и поэтому возбуждали решительное, фанатическое упорство. Русские люди не могли отдалить божие от кесарева, религиозное от гражданского, церковное от государственного. Народ не знал другого различия национального, кроме веры православной. О таком настроении умов свидетельствуют сочинения расколоучителей, распространенные немедленно после введения Петром брадобрития, немецкого платья, нового летосчисления и пр. Вот образчик этой публицистики, заключающей в себе протест против нового правительства, против западноевропейских начал государства, против реформ Петра. «Мы», сказано в одном из таких сочинений, появившихся в это время, «смотряюще не дремательным оком, познаваем, яко от лет почислу 1666 конец прияша пророчествия, а совершенное же всея злобы исполнение исполнися на Петре: егда исполнися число зверя 1666 лет, в то лето царь Алексей Михайлович с Никоном отступи от св. православной веры, а после его в третьих восцарствова на престоле всея Руссии сын его первородный, Петр, и нача превозноситися паче всех глаголемых богов, сиречь помазанников, и нача величатися и славитися пред всеми, гоня и муча православных христиан и распространяя свою новую веру, и церковь по всей Руссии в 1700 году возобновили; уничтожи патриаршество, дабы ему единому властвовати, не имея равного себе, дабы кроме его никаких дел не творили, но имели бы его единою превысочайшею главою, судиею всей церкви, приял на себя титлу патриаршескую и пр... в 1700 году собра весь свой поганый синклит в 1-й день Генваря месяца и постави храм идолу ветхо-римскому, Янусу, и пред всем народом нача творити чудеса, под видом фавмазии, и вси воскликнуша ему единогласно: виват, виват новый год! от того дни разосла свои указы во всю Руссию, повеле праздновати новое лето, разрушая законную св. отец клятву и пр... Оле, благоразумные чада, вонмите здесь, коему ежегодно празднуете новый год? Все господния лета истреблени, а сатанины извещены... Удалятися и бегати подобает нам во антихристово время от еретических жертв... понеже Петр нача гонити и льстити и искореняти останок в Руссии православную веру, своя новые умыслы уставляя, нова законоположения полагая» и пр. и пр.[69] Множество следственных дел свидетельствует о распространении подобных мнений в народе. Какой то подьячий Павел называл царя «немцовым сыном» и упрекал его в том, что он «в великий поста яйца и мясо кушает». Какой-то крестьянин говорил, в 1707 г.: «как де великий государь изволил итти с Воронежа к Москве в Филлипов пост и изволил быть в кончине Франца Яковлевича (Лефорта), в селе Богоявленском, и стоял на Вотчинникове дворе, то он кушал скоромное».[70] Несмотря на книгу Стефана Яворского, в народе продолжали считать Петра антихристом. Мысль эта не умирала в людях, страдавших боязнию нового. В 1704 году в Симоновом монастыре хлебенный старец Захария говорил: «Талицкий ныне мученик свят; вот ныне затеяли бороды и усы брить, а прежде сего этого не бывало; какое это доброе? вот ныне проклятый табак пьют!» В Олонецком уезде говорил один дьячек: «на Москве ныне изволил государь летопись от Рождества Христова 1700 года, да платья носить венгерские». Священник к этому прибавил: «слышно, что и Великого поста неделя убавлена, и после Светлого Воскресения и Фоминой недели учнут меж говенья в среды и пятки мясо и млеко есть во весь год». На это заметил дьячек: «как будут эти указы присланы к нам в погосты, и будут люди по лесам жить и гореть, пойду и я с ними жить и гореть» и прочее. Какой-то монах говорил стрельцу в 1704 году: «ныне службы частые; какое ныне христианство? ныне вера все по новому; у меня есть книги старые; а ныне эти книги жгут»... «Какой он нам, христианам, государь? он не государь, — латыш: поста никакого не имеет; он льстец, антихрист, рожден от нечистой девицы; писано об нем именно в книге Валаамских чудотворцев, и что он головою запрометывает, и ногою запинается, и то его нечистый дух ломает; а стрельцов он переказнил за то, что они его еретичества знали, а они, стрельцы, прямые христиане были, а не бусурманы; а солдаты все бусурманы: поста не имеют; прямого государя христианского, царя Иоанна Алексеевича, извел он же, льстец. Ныне все стали иноземцы, все в немецком платье ходят, да кудрях, бороды бреют». Про Меншикова монах говорил: «он не просто живет, от Христа отвергся, для того от государя имеет милость великую, а ныне за ним бесы ходят и его берегут» и пр. Перемена платья возбудила страшное негодование. Одеваться немцем для русского было тяжело и убыточно, и, даже оставляя в стороне суеверную привязанность к старине, перемена эта могла возбуждать сильное раздражение. Дмитровский посадский Большаков, надевая новую шубу, сказал с сильною бранью: «кто это платье завел, того бы повесил»; а жена его прибавила: «прежние государи по монастырям ездили, Богу молились, а нынешний государь только на Кокуй ездит». Нижегородский посадский, Андрей Иванов, пришел в Москву извещать государя, что он, государь, разрушаешь веру христианскую: велит бороды брить, платье носить немецкое, табак тянуть, и потому, для обличения его, государя, он и пришел.[71] Публичные наказания в России в XVII столетии. С рисунка, находящегося в «Путешествии» Олеария. Жаловались и на небывалые тягости и поборы. В Белгородском уезде один сельский священник говорил другому: «Бог знает, что у нас в царстве стало: украйня наша пропала вся от податей, такие подати стали уму непостижны, а теперь и до нашей братьи, священников, дошло, начали брать у нас с бань, с пчел, с изб деньги; этого наши прадеды и отцы не знали и не слыхали; никак в нашем царстве государя нет!» Другой священник говорил отставному прапорщику, Анике Акимовичу Попову: «в миру у нас стало ныне тяжело... в книгах писано, что антихрист скоро родится от племени Данова». Аника отвечал: «антихрист уже есть; у нас в царстве не государь царствует, — антихрист» и пр. Священник заметил: «в книгах писано, что при антихристе людям будут великие тягости, и ныне миру очень тяжко стало, того и жди, что от Бога станут отвращать». Игумен Троицкого Смоленского монастыря говорил: «государь безвинно людям Божиим кровь проливает и церкви Божии разоряет: куда ему шведское царство под себя подбить? Чтоб и своего царства не потерял!» В Москве недовольные новыми обычаями и новыми поборами складывали вину на немку, Анну Монс. «Видишь», говорили они, «какое бусурманское житье на Москве стало: волосы накладные завели, для государя вывезли из немецкой земли немку Монсову, и живет она в лафертовских палатах, а по воротам на Москве с русского платья берут пошлину от той же немки». Недовольные настоящим утешали себя будущим: между ними ходили слухи, что наследник также недоволен, что он окружил себя всегдашними представителями недовольных — казаками, и ведет борьбу с боярами, потаковниками незаконного царя: «царевич на Москве гуляет с донскими казаками, и как увидит которого боярина, и мигнет казакам, и казаки, ухватя того боярина за руки и за ноги, бросят в ров. У нас государя нет: это не государь, чтò ныне владеет, да и царевич говорит, что мне не батюшка и не царь».[72] Жалобы продолжались и впоследствии. Раскольники писали о Петре: «по духовному и по гражданскому расположению состави многие регламенты и разосла многие указы во всю Россию со многим угрожением о непременном исполнении оных и устави Сенат, и сам бысть над ними главою и судьею главнейшим, тако нача той глаголемый бог паче меры возвышатися» и пр. Когда начались ревизии, раскольники кричали: «мы таковому лжехристу в послушество отдатися не хощем и в книги его законопреступные писатися с нечестивыми никогда не будем, да и хотящим спастися никому не советуем... ибо мы от крещения записаны есьмы в книги животные у Царя Небесного... зрите человецы и вонмите и рассмотрите по святому писанию, в киих летах жительствуем и кто ныне обладает вами: ибо дух Петров царствует до скончания века... он бог твой, он бог твой, о Россия! Нам же, православным христианам, подобает всеусердно держаться отеческого наказания» и пр.[73] У астраханского подьячего Кочергина найдено было письмо, заговор, оканчивавшийся словами: «он бы, оберегатель мой, повсегда бодр был, а монарх наш, царь Петр, буди проклята трижды». Тяглец Садовой слободы Василий Волк «при исповеди царское величество называл антихристом, потому что велел бороды брить, и немецкое платье носить, и службы великие, и податьми, и поборами солдатскими, и иными нападками народ весь разорен, и в приказах судьи делают неправды и берут многие взятки, а он, государь, судей от того не унимает и за ними не смотрит» и пр. Поп Будаковский говорил: «какой он царь? лучших бояр велел посадить на колья, Петербург одел в сапоги и вызолотил, а Москву одел в лапти; но Москва у нас без государя не будет». Разглашали, что Петр какую-то Бутурлину довел до смерти, в Измайлове бояр канатом таскал из проруби в прорубь и пр.[74] Когда Петр в последнее время своего царствования издал указ о наследии престола, раскольники толковали: «взял за себя шведку, и крест целуют за шведа; одно конечно — станет царствовать швед». Монахи говорили: «видишь, государь выбирает на свое место немчина, а внука своего сослал и никто про него не ведает?» Были случаи, что недовольные запирались в хоромах, поджигали под собою порох и т. п.[75] Здесь и там по случаю собирания налогов доходило до сопротивления вооруженною рукою.[76] Особенное озлобление возбуждалось рекрутскою повинностью. Новобранцев худо кормили. Они умирали массами. Когда собирали рекрут, их сначала выводили из домов скованными, в городах содержали их по тюрьмам и острогам, изнуряли худою пищею. Не мудрено, что при этом многие спасались бегством, образовывали шайки разбойников, приставали к «воровским людям».[77] Бывали случаи, что новобранцам накладывали на левую руку раскаленным железом небольшие клейма, ради более успешного преследования дезертиров. В народе же это клеймо называли «печатью антихриста».[78] Повсеместное общее раздражение возрастало с каждым случаем преследования недовольных властями. Число же людей, страдавших в застенках, росло по мере того, как правительство своими нововведениями возбуждало все более и более неудовольствие в разных классах общества. При тогдашних приемах уголовного судопроизводства пощады не было.[79] Борьба между правительством и обществом становилась все более и более ожесточенною. Насилию судей, приказных людей, офицеров, воевод соответствовала склонность к насилию, грабежу, убийствам в массе народа. Особенно же на юго-востоке государства, в степной окраине, на Волге, на Дону, на Урале, в стране казаков, инородцев, беглых крестьян и раскольников, ожесточение доходило до открытого бунта. Не мудрено, что при таком брожении умов, при подобной шаткости в государстве, современники считали возможным, что царствование Петра не будет продолжительно. Когда, в 1707 г., начались переговоры о женитьбе царевича Алексея на Браун-швейг-Вольфенбюттельской принцессе, тайный советник Шлейниц, в записке от 16-го октября 1707 года, обратил внимание своего правительства на крайне опасное положение, в котором находился в то время московский царь: он высказывал убеждение, что при страшных бунтах, повторяющихся в России, при общем неудовольствии, господствующем в этом государстве, не должно думать о вступлении в родственные отношения с царем московским.[80] Глава IV. Бунты на юго-востоке Уже до Петра, беглецы из общества, которое или им не нравилось или их преследовало, находили убежище на юго-востоке. К степным казакам приставали охотно все недовольные люди с казацким характером. Сюда бежали крестьяне, которым не жилось у своих господ, раскольники, преследуемые церковью, опальные, преступники, рекруты. Отсюда толпы недовольных старались возбуждать низшие классы против высших. Отсюда, не раз в продолжение XVII века шли ко всем недовольным в Московском государстве грамоты, в которых вместе с воззванием «стоять за дом Богородицы» встречается приглашение убивать бояр и воевод, грабить богатых, восставать против правительства вообще. Здесь до Петра свирепствовали шайки Стеньки Разина, а после него — полчища Пугачева. Здесь и при нем оказывались неизбежными беспорядки, принимавшие большие размеры и грозившие страшною опасностью самому центру государства. Отсюда мятеж не раз собирался двинуться на Москву, в надежде воспользоваться общим неудовольствием и «заколыхать всем государством». До Петра трудно было правительству бороться с этими революционными элементами. Войско состояло из стрельцов, которые легко приставали к казакам; они вышли из тех же слоев общества, как и казаки, привыкли владеть оружием, были недисциплинированы, полуказаки. И в Смутное время, и при Стеньке Разине, и при Петре недовольные в государстве были готовы действовать заодно с мятежными казацкими шайками. Заслышав приближение этих шаек, крестьяне побивали помещиков и их приказчиков, чернь в городах бросалась на воевод и на приказных людей; поднимались инородцы: мордва, чуваши, черемисы, татары, башкиры, калмыки. Со времен Стеньки Разина число недовольных возросло до громадных размеров; раскольников было множество; беглые стрельцы вооружали всех и каждого против ненавистного им правительства. В предводителях мятежа не было недостатка. Постоянно являлись в этих местах похожие друг на друга атаманы, вроде Заруцкого, Болотникова, Разина и пр. Здесь усиливались толпы недовольных, вследствие строгих мер, принятых правительством после стрелецких бунтов 1682 и 1698 годов. Ко всему этому присоединилось общее раздражение по поводу нововведений Петра. Таким образом, дело дошло до астраханского бунта, до казацкого восстания на Дону при Булавине, до мятежей инородцев, между которыми опаснейшими оказались башкиры. Укажем на некоторые признаки общего брожения на юго-востоке еще до начала этих бунтов. Уже в 1700 году образовались довольно значительные разбойнические шайки на Дону и на Медведице. Атаманами были между прочим раскольники. Ненависть к боярству, склонность действовать заодно с самозванцами не переставали проявляться на Дону. В августе 1701 года велено было взять в Преображенский приказ с Дона казаков, оказавшихся виновными в непригожих словах, в распущении разных опасных слухов, в возбуждении общего неудовольствия. Один из них говорил: «царь Иван Алексеевич жив и живет в Иерусалиме для того, что бояре воруют; царь Петр полюбил бояр, а царь Иван чернь полюбил. Пришел некто Авилка из Иерусалима и сказывал про царя Ивана; Авилку донские казаки почитают за святого, потому что он им пророчествует: в первый Азовский поход сказал, что Азова не возьмут, а во второй сказал, что возьмут; Авилка держится раскола». Другой говорил про Петра: «он не царь, антихрист; царица Наталья родила царевну-девицу, а вместо той царевны своровали бояре, подменили иноземца, Францова сына Лефорта». Третий говорил: «Азову за государем не долго быть: донские казаки, взяв его, передадутся к турскому султану по-прежнему». Недовольные казаки говорили: «теперь нам на Дону от государя тесно становится; как он будет на Дон, мы его приберем в руки и отдадим турецкому салтану; а прибрать его в руки нам и малыми людьми свободно: ходит он по Дону в шлюпке с малыми людьми».[81] Астрахань в конце XVII столетия. С голландской гравюры того времени. Однако пока на Дону не доходило до бунта. Донцы оставались спокойными даже во время астраханского бунта, в 1705 г. В середине 1705 года, когда царь находился с войском на западе, восстание за старину вспыхнуло в самом отдаленном углу государства, — в Астрахани. Место было выбрано самое удобное, и выбрано оно было недовольными из разных городов, вследствие чего астраханский бунт и не носит вполне местного характера. Зачинщиками были: купец Яков Носов из Ярославля, Артемий Анцыферов из Москвы, разные посадские люди из Нижнего Новгорода, Павлова, Углича, Симбирска, а также и астраханские жители, стрельцы, солдаты и пр. Одним из главных разгласителей ложных слухов был пришедший из Москвы стрелецкий сын, Степан. Двое дядей Степана были казнены в Москве; он остался с матерью и слышал однажды, как жена какого-то столяра разговаривала с его матерью: «стрельцов всех разорили, разослали с Москвы, а в мире стали тягости, пришли службы, велят носить немецкое платье, а при прежних царях этого ничего не бывало; тягости в мире стали потому, что на Москве переменный государь; как царица Наталья Кирилловна родила царевну, и в то ж время боярыня или боярышня родила сына, и того сына взяли к царице». Выросши, Степан отправился в Астрахань; на дороге туда, в Коломне, он зашел к дяде, Сугоняю, который говорил ему: «сделаешь добро, если в Астрахани людей смутишь; и Дон и Яик потянут с вами же; кому против вас быть противным? государь бьется с шведом, города все пусты, которые малые люди и есть, и те того же желают и ради вам будут; можно старую веру утвердить». Дядя дал Степану письмо, в котором говорилось, что Москвою завладели четыре боярина столбовые и хотят Московское государство разделить на четыре четверти. Приехав в Астрахань, Степан начал разглашать эти слухи; иные унимали его, другие поддакивали; он стал говорить громче и нашел единомышленников. В июле прошла в Астрахани молва, что государя не стало и для того воевода астраханский, Тимофей Ржевский, и начальные люди веру хриспанскую покинули, начали бороды брить и в немецком платье ходить. Недовольные жаловались на новые пошлины. Однажды к толпе, собравшейся у Никольской церкви, вышел пономарь этой церкви, вынес книгу и начал читать о брадобритии: «хорошо», говорил пономарь, «за это и постоять, хотя б и умереть: вот о том и в книге написано». Сильное впечатление произвел поступок целовальника, стрельца Григория Ефвтифеева, который должен был собирать пошлины с русского платья: он пошлин собирать не стал, бороды себе не выбрил и на вопрос воеводы, для чего он это делает, — отвечал: «хотя умру, а пошлины собирать и бороды брить не буду». Воевода велел посадить его под караул. В конце июля, на торгу пошла молва, что запрещено играть свадьбы семь лет, а дочерей и сестер велено будет выдавать замуж за немцев, которых пришлют из Казани. Астраханцы пришли в ужас и решили выдать своих девиц как можно скорее замуж, до указа, чтобы потом не выдавать их за немцев. 29-го июля, в воскресенье, было сыграно около ста свадеб; на каждой не обошлось без пира; разгоряченных вином легко было поднять на бунт. Ночью у Никольской церкви собралось человек с 300, которые вломились в Кремль и убили нескольких офицеров, между которыми были и иностранцы. Жену одного капитана, Мейера, убили за то, что она за несколько времени до бунта говорила какому-то стрельцу: «станете и вы в пост мясо есть».