А. Г. Брикнер / История Петра Великого (12)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Глава I. Признаки неудовольствия Как в области внешней политики, так и в области администрации и законодательства происходили важные перемены. Взятие Азова потребовало от народа значительных пожертвований. Преобразования царя не нравились массе. Нельзя было ожидать, чтобы общество могло понять глубокий смысл реформ Петра: они возбуждали общий ропот. Впоследствии царь иногда, обнародуя новые указы, приступая к коренным реформам в области внутренней политики, объяснял более или менее подробно, в указах же необходимость преобразований и сообщал свои соображения относительно той или другой меры. Престол при нем часто превращался в кафедру, с которой царь преподавал своему народу некоторые важнейшие начала политического и общественного прогресса. Прислушиваясь в церквах к чтению царских манифестов, указов, распоряжений, даже и низшие классы общества имели возможность вникнуть в образ мыслей царя-преобразователя, ознакомиться с его воззрениями, свыкнуться с началами его радикализма. Мы, однако, не имеем почти никаких сведений о том, что происходило в умах русских людей в первое время преобразований при Петре. Правительство не допускало ни малейшего возражения на свои мероприятия и чрезвычайно строго преследовало и наказывало недовольных. На царе лежала вся ответственность; он не обращал и не мог обращать внимания на образ мыслей толпы, косневшей в вековых предрассудках. Тем не менее, народ, которого заставляли насильно повиноваться воле царя, не переставал судить о законодательной и административной деятельности правительства, осуждать многие меры строгого начальства, порицать образ действий Петра. Негодование на царя становилось общим особенно тогда, когда новые распоряжения имели отношение к церкви и религии. В бóльшей части случаев правительство не узнавало вовсе о тайных порывах раздражения в обществе. Петр не имел возможности прислушиваться к заявлениям какой-либо партии; направление общественного мнения доходило до сведения правительства, главным образом, в застенках Преображенского Тайного приказа; публицистики не было; общим правилом было глубокое молчание. По временам, однако, раздражение доходило до возмущений и открытых сопротивлений. Заговоры и бунты, неосторожные речи недовольных, революционные движения в различных классах общества, беспрестанные полицейские распоряжения для подавления мятежного духа доказывают, каково было брожение умов. Иван Посошков был прав, утверждая с сожалением: «наш монарх на гору аще сам-десять тянет, а под гору миллионы тянут; то как дело его споро будет».[1] Любопытно, что тот же самый Посошков, сделавшийся впоследствии сторонником царя, в девяностых годах XVII века принадлежал к недовольным, рассуждавшим о недостатках и пороках государя, роптавшим на Петра и его образ действий, несогласный ни с привычками прежних царей, ни с воззрениями и желаниями народа. Из дел Тайного Преображенского приказа мы узнаём о следующем эпизоде. В конце 1696 или в начале 1697 года у монаха Авраамия, бывшего прежде келарем в Троицко-Сергиевском монастыре, а потом строителем в московском Андреевском монастыре, бывали часто, как «друзья и хлебоядцы давны», подьячие Никифор Кренев и Игнатий Бубнов, стряпчий Кузьма Руднев, «да села Покровского крестьяне, Ивашка да Ромашка Посошковы». Изложение бесед, происходивших в этом кружке и относившихся к современным политическим событиям, составляло содержание тетрадей, которые монах Авраамий осмелился подать самому государю Петру. В этих тетрадях было сказано, что именно поведение Петра соблазняло народ. «В народе тужат многие и болезнуют о том, на кого надеялись и ждали; как великий государь возмужает и сочетается законным браком, тогда, оставя младых лет дела, все исправит на лучшее; но, возмужав и женясь, уклонился в потехи, оставя лучшее, начал творити всем печальное и плачевное». Трудно понять, каким образом монах Авраамий мог отважиться на подвиг, который, при тогдашних приемах уголовного судопроизводства, не мог не вовлечь всех участвовавших в подобных беседах в страшную беду. Авраамия взяли, разумеется, тотчас же. На пытке он назвал всех своих собеседников, которые, «бывая у него в Андреевском монастыре, такие слова, что в тетрадях написано, говаривали». Друзья Авраамия были также арестованы и подвергнуты допросу. Кренев показал, что говорили о потехах царя под Семеновским и под Кожуховым, про судей, что без мзды дела не делают; далее сознался, что сам говорил: если б посажены были и судьи и дано б им жалованье, чем им сытыми быть, а мзды не брать, и то б было добро. Руднев показал, что говорили: государь не изволит жить в своих государственных чертогах на Москве, и мнится им, что от того на Москве небытия у него в законном супружестве чадородие престало быть, и о том в народе вельми тужат. Бубнов показал, что говорили о потехах непотребных под Семеновским и под Кожуховым для того, что многие были биты, а иные и ограблены, да в тех же походах князь Иван Долгоруков застрелен, и те потехи людям не в радость; говорили про дьяков и подьячих, что умножились; про упрямство великого государя, что не изволит никого слушаться, и про нововзысканных и непородных людей, и что великий государь в Преображенском приказе сам пытает и казнит; говорили про морские поездки, которые также не нравились народу. Авраамий считал непригожим, что в триумфальном входе в Москву, после взятия Азова, царь шел пешком, а Шеин и Лефорт ехали. Этот эпизод кончился обыкновенным образом: Бубнов, Кренев и Руднев были биты кнутом и сосланы в Азов, исправлять обязанности подьячих; Авраамий сослан в Голутвин монастырь. Посошковы остались без наказания.[2] Нельзя удивляться тому, что «потехи» Петра, Кожуховский и Семеновский походы, вызывали негодование массы народа. Для этих походов, значение которых оставалось непостижимым для толпы, для подъема обоза, перевозки орудий, военных снарядов, провианта требовалось несколько сот подвод. При всех схватках было довольно много раненых и обожженных порохом; много несчастий случалось оттого, что самопалы разрывались в руках стрелков. Даже среди иностранцев резко осуждали маневры, устраиваемые царем.[3] Что касается до упрека, будто Петр сам пытал и казнил людей, то он повторяется неоднократно и впоследствии, особенно после возвращения Петра из-за границы, по случаю страшного стрелецкого розыска. Мы помним, что и прежде в народе ходил слух, будто царь собственноручно замучил своего дядю, Петра Лопухина.[4] Достоин внимания упрек относительно скромности царя, шедшего пешком за экипажами Шеина и Лефорта при торжественном входе в Москву, после взятия Азова. Потомству нравится именно эта скромность Петра, медленно дослуживавшегося до высших чинов, определявшего этим самым совсем новые, неслыханные до того отношения личности государя к решаемым им задачам. Но в то время народ, привыкший видеть своего государя на первом месте, окруженным всем великолепием, всею пышностью царского сана, считавший царя полубогом, гнушался таким унижением его. Народ ожидал от царя совсем иных преобразований, особенно же усиленного контроля над недобросовестностью чиновного люда. Пока, однако, царь вовсе не заботился о делах внутренней политики и скорее думал о войске и флоте. Сооружение последнего оставалось также совершенно непонятным для народа явлением; турецкая война была весьма тягостна для всех платящих налоги и служащих в войске. Участие царя в увеселениях иностранцев в Немецкой слободе вызывало также всеобщее негодование. Неизвестно откуда распространился слух, будто царь Иван Алексеевич извещал всему народу: «брат мой живет не по церкви, ездит в Немецкую слободу и знается с немцами». На кружечном дворе рассказывали, что государь беспрестанно бывает у еретиков в слободе; бывший тут иконник заметил: «не честь он, государь, делает, — бесчестье себе».[5] Мы не имеем никаких данных, указывающих на существование разлада между Петром и Иваном. В народе же недовольные Петром легко могли надеяться на Ивана. Впоследствии являлись Лжеиваны. В глазах народа Иван, остававшийся дома, соблюдавший прежние формы придворного этикета, не имевший никаких сношений с еретиками-немцами, мог казаться представителем той старины, за которую стоял народ. О ненавистных новшествах Петра знали все, о болезненности, ничтожности Ивана — весьма немногие. Впрочем, даже и за границею говорили и писали о каком-то личном антагонизме между братьями, как это видно из одной современной брошюры, в которой рассказано об убиении Ивана Петром.[6] Заглавие этой брошюры: «Храбрый московский царь и завоевание турецкой крепости Азова», не соответствует содержанию. О покорении Азова в ней почти вовсе не говорится; зато в самых резких выражениях осуждается образ действий Петра по случаю переворота 1689 года. Сочинение написано в форме беседы некоторых лиц, русских и иностранцев, обсуждающих вопрос: насколько Петр имел право лишить Софью и Ивана жизни. В самом факте совершения такого преступления собеседники не сомневаются. Польский дворянин старается доказать, что царь не имел ни малейшего права убить своих ближайших родственников. Московский боярин, напротив, утверждает, что Петру нечего заботиться о народной молве и что устройство в России временного двоевластия было ошибкою. Создать, как он выражается, «двуглавое чудовищное тело»,[7] значило подвергнуть государство ужасным опасностям. Русские, защищая Петра, остаются в меньшинстве. Немецкий учитель, постоянно указывающий на примеры истории и приводящий в изобилии цитаты из сочинений классических писателей древности, в заключение ссылается на слова Плутарха, в его «Беседе семи мудрецов», что тираны редко доживают до глубокой старости, и высказывает предположение, что царствование Петра скоро кончится.[8] И действительно, России грозила опасность ужасного кризиса. 23-го февраля 1697 года, т. е. за две недели до отъезда Петра за границу, на пиру у Лефорта царю донесли, что думный дворянин Иван Цыклер подговаривает стрельцов умертвить его. Рассказывают, что Петр немедленно, в сопровождении нескольких лиц, отправился в дом Цыклера и самолично арестовал преступников.[9] Арест Цыклера. Гравюра Клосса в Штутгарде с рисунка художника Загорского. Заговорщиками оказались: стрелецкий полковник Цыклер и двое родовитых русских вельмож, Алексей Соковнин и Федор Пушкин. Цыклер в первый стрелецкий бунт, в 1682 году, служил орудием Милославских и царевны Софьи; по его показанию перед смертью, царевна, во время ее регентства, «его призывала и говаривала почасту, чтоб он над государем учинил убийство»; в 1689 году он, как мы знаем, спешил перейти на сторону Петра и уже в самом начале борьбы царя с сестрою очутился в Троице; надежда Цыклера, что он этим самым обратит на себя внимание царя, не исполнилась; он, между прочим, жаловался, что Петр, бывавший часто в гостях у разных лиц, никогда не посещал его. Затем его постигла беда: его назначили на службу в Азов для надзора над сооружением в этом месте укреплений; такое назначение считалось тогда чем-то вроде ссылки. Он вступил в тайные сношения с некоторыми стрельцами, говорил с ними о возможности скоропостижной кончины царя, стараясь разузнать, кого они пожелали бы возвести на престол; при этом рассуждалось о возможности воцарения боярина Шеина или боярина Шереметева,[10] о возведении на престол малолетнего царевича Алексея и о назначении царевны Софьи регентшею, а Василия Васильевича Голицына опять главным министром. Некоторые стрельцы и казаки на допросе дали следующие показания о речах Цыклера: «что можно царя изрезать ножей в пять; известно государю, прибавил Цыклер, что у него, Ивана, жена и дочь хороши, и хотел государь к нему быть и над женою его и над дочерью учинить блудное дело, и в то число он, Иван, над ним, государем, знает что сделать». Цыклер сознался, что говорил: «как буду на Дону у городового дела Таганрога, то, оставя ту службу, с донскими казаками пойду к Москве, для ее разорения, и буду делать то же, что и Стенька Разин». Также он объявил: «научал я государя убить за то, что называл он меня бунтовщиком и собеседником Ивана Милославского»; по показаниям других, Цыклер говорил: «в государстве ныне многое нестроение для того, что государь едет за море, и посылает послом Лефорта, и в ту посылку тощит казну многую» и пр. Цыклер находился в близких сношениях с Соковниным и Пушкиным. Соковнин принадлежал к семье, занимавшей важное место в истории раскола. Он сам был старовер; его сестры у раскольников пользовались большим уважением; его дети были отправлены за границу учиться, что в то время считалось тяжелым ударом, нанесенным всей семье, и шурин его, Пушкин, должен был по приказанию царя отправить своих сыновей за границу; он задумал было ослушаться, оставить сыновей в России, но навлек на себя гнев государя; он же говорил про государя, что «живет небрежением, не христиански, и казну тощит». Заговорщики надеялись на мятежный дух в стрелецком войске и между казаками. Достойно внимания замечание Соковнина, что стрельцам нечего ждать, потому что им во всяком случае не миновать погибели и т. п.[11] Как видно, личный гнев заговорщиков на царя происходил от некоторых правительственных распоряжений. Отправление молодых дворян за границу, путешествие царя — вызвали общий ропот. Джон Перри, приехавший в Россию вскоре после этого эпизода и узнавший кое-какие подробности о деле Цыклера, Соковнина и Пушкина, также замечает, что заговор был выражением негодования вельмож, порицавших нововведения.[12] Плейер, находившийся в то время в Москве, придает этому эпизоду особенное значение, утверждая, что преступный умысел был направлен против Петра, всего царского семейства, всех лиц, приближенных к царю, и, наконец, против всех иностранцев.[13] Очевидно, существовала некоторая связь между заговором 1697 года и событиями 1682 года. В обоих случаях встречается желание заменить Петра другим лицом. Недовольные царем легко могли подумать о воцарении Софьи. Цыклер был клевретом Софьи и Милославских, товарищем Шакловитого. Мы не знаем о каком-либо участии Софьи в деле 1697 года. Однако есть известие, что на Софью и некоторых из ее сестер пало подозрение при розыске Цыклера, Соковнина и Пушкина, и что, вследствие этого, были усилены караулы у Новодевичьего монастыря.[14] По случаю казни заговорщиков, 4-го марта 1697 года, обнаружилась личная ненависть Петра к дяде царевны Софьи, Ивану Милославскому, который умер уже в 1685 году. Было выкопано тело его из могилы и привезено в Преображенское на свиньях; гроб его поставлен был у плах изменников и, когда им секли головы, кровь лилась на труп Ивана Милославского.[15] Головы преступников были воткнуты на рожны столба, поставленного на Красной площади.[16] Родственники их были сосланы в отдаленные места. Что же касается стрелецкого войска, то с ним, тотчас же после казни заговорщиков, произошла весьма важная перемена. Желябужский пишет: «и марта в 8-й день, на стенной караул вверх шли комнатные стольники пеши строем, переменили с караулов полковников; также и по всем воротам стояли все Преображенские и Семеновские солдаты».[17] Стрельцов удалили, выслали на службу в другие места. Очевидно, они не пользовались доверием правительства. По рассказу одного современника-очевидца, в Кремле и вообще в столице важнейшие посты были вверены полкам, находившимся под командою иностранных офицеров.[18] Царь поднял знамя западноевропейской культуры. Офицеры-иностранцы окружали, защищали это знамя. Национальное войско, сторонники прошедшего, очутились в ссылки. Борьба между царем и стрельцами становилась неминуемою. Намерение Петра уехать за границу возбудило общее негодование. Однако ропот подданных не мог остановить его. Спустя несколько дней после казни заговорщиков он отправился в путь. Предприятие царя можно было считать весьма отважным. Под самою столицею, в Новодевичьем монастыре, жила опальная царевна, Софья. Она легко могла сделаться средоточием движения в стрелецком войске, разбросанном по окраинам России; к тому же было заметно брожение умов среди казаков и раскольников. Между вельможами было также много недовольных. Несколько десятилетий позже, когда внук Петра Великого, император Петр III, намеревался отправиться за границу для ведения в Голштинии войны с Даниею, Фридрих Великий старался уговорить своего друга и союзника остаться дома, указывая на опасность лишиться престола во время отсутствия и советуя ему, для убавления опасности, по крайней мере взять с собою всех тех лиц, которых можно подозревать в склонности к измене.[19] В том обстоятельстве, что Петр Великий отправил за границу множество молодых дворян, что он взял с собою «волонтёров», современники видели подобную же меру предосторожности. В одной современной английской книге сказано, что русские, находившиеся за границею, должны были служить царю как бы порукою верности их родственников, остававшихся в России.[20] Отсутствие Петра в столице, еще ранее поездки его за границу, считалось делом не безопасным. Франц Лефорт, сообщая своим родственникам о путешествии Петра в Архангельск в 1694 году, замечает, что после укомплектования войска новыми полками нет более основания опасаться чего-либо во время отсутствия царя.[21] Нет сомнения, что Лефорт говорил о возможности стрелецкого бунта. И действительно, опасность грозила царю не столько со стороны вельмож, родственников молодых людей, отправленных за границу, сколько со стороны низших слоев общества, со стороны стрельцов и казаков, находившихся в самой тесной связи с крестьянами и чернью в городах. Во время пребывания Петра на западе несколько раз были распространяемы слухи о возмущении в Московском государстве. Как только царь в Детфорде, близ Лондона, принялся за черчение корабельных планов, за математические выкладки, тайный агент при цесарском дворе, переводчик Адам Штилле, донес ему, что в Вене появился какой-то польский ксёндз, который разгласил, будто в Москве вспыхнул бунт, царевна Софья возведена на престол, князь Василий Голицын, освобожденный из ссылки, вступил в управление государством, и весь народ уже присягнул царевне; в доказательство этого он предъявил какие-то письма и требовал даже аудиенции у цесаря, в чем ему, однако ж, было отказано. По словам Штилле, в Вене только и было разговоров, что о Московских происшествиях. Получая из Москвы с каждою почтою успокоительные известия, царь не верил разглашениям ксёндза и не думал из-за пустого слуха прерывать свои занятия. Он только требовал через Лефорта от цесарских министров задержания ксёндза, как злодея и возмутителя. На это требование цесарские министры отозвались, что особы духовные суду и расправе их не подлежат.[22] Пока подобные слухи оказывались лишенными всякого основания. Однако рассказы о брожении умов в Московском государстве, о разных признаках повсеместного неудовольствия не прекращались. Так, например, в Вене ходил слух, что русские будто бы в высшей степени раздражены склонностью царя к католицизму.[23] Наконец, царь из достоверного источника узнал о стрелецком бунте. Нужно было отказаться от путешествия в Италию и спешить возвращением в Москву. На пути туда он узнал, что крайняя опасность уже миновала; но впоследствии он мог составить себе более точное понятие о страшных размерах, которые приняла борьба против новизны, и об упорстве и негодовании своих противников. Сперва он должен был бороться со стрельцами; затем очередь дошла до казаков и раскольников и, наконец, ему пришлось столкнуться с сыном, устранением которого от престола Петр надеялся обеспечить успешный ход преобразования России. Глава II. Стрелецкий бунт 1698 года Стрельцы не раз, при прежних беспорядках, служили орудием восстаний. Они усиливали шайки Стеньки Разина; в 1682 году они в борьбе придворных партий взяли на себя роль палачей; на их помощь рассчитывал Шакловитый в 1689 году для спасения Софьи в борьбе с Петром; при содействии стрельцов Соковнин, Цыклер и Пушкин надеялись погубить царя в 1697 году. По мере необходимости преобразования войска привилегии стрельцов должны были рушиться. Петр имел право требовать, чтобы «русские янычары» превратились в настоящих солдат, безусловно покорных государственной власти. Поэтому их положение, основанное на прежних льготах, становилось сначала шатким, наконец, невозможным. Еще до катастрофы стрелецкого войска современники могли видеть, что оно не имело будущности; недаром Соковнин, хорошо понимавший неизбежность гибели стрельцов, заметил, что они, решаясь на отчаянные действия, ничем не рискуют, потому что, так или иначе, «впредь им погибнуть же». На маневрах, устраиваемых Петром до Азовских походов, стрелецкое войско обыкновенно бывало побеждаемо. Нет сомнения, что новые солдатские полки, организованные по западноевропейским образцам, превосходили стрельцов знанием дела, дисциплиною, ловкостью. Во время Азовских походов стрелецкие полки строптивостью, своеволием, неохотою к военным действиям не раз возбуждали крайний гнев царя. Бывали случаи строгого наказания стрельцов за непослушание.[24] При всем том, стрелецкие полки, особенно во время первого Азовского похода, понесли страшные потери. Офицеры не щадили жизни солдат, подвергая их, иногда без особенной необходимости, разным опасностям. Многие стрельцы гибли вследствие недостатков военной администрации. Не без основания стрелецкое войско считало себя оскорбленным невниманием начальства; неудовольствие и ропот между стрельцами были общим и частым явлением. Правительство знало о настроении умов в стрелецком войске. Как смотрели близкие к царю люди на стрельцов, на их отношения к правительству, всего лучше видно из письма Виниуса к Петру, где сказано, что, по получении известия о взятии Азова, даже и в стрелецких слободах радовались.[25] В прежнее время походы для войска бывали менее тяжелыми. Стрельцы по временам могли возвращаться домой, к своим семействам. Теперь же, после взятия Азова, их задержали там для охраны города, потом заставили работать над его укреплениями. После дела Цыклера, Соковнина и Пушкина те стрелецкие полки, которые находились в то время в Москве, были отправлены в отдаленные места, для охраны южной границы против набегов татар, или к польско-литовской окраине, для наблюдения за Польшей. Одни лишь жены и дети стрельцов оставались в Москве и ее окрестностях. Таким образом, положение стрельцов становилось все хуже и хуже. Несколько лет сряду продолжалась непрерывно утомительная служба. Постоянно повторялись жалобы стрельцов на суровое и невнимательное с ними обращение, на чрезмерную строгость начальников. Можно было ожидать вспышки, взрыва. Во время бунта 1698 года стрельцами были высказаны, между прочим, следующие жалобы: «будучи под Азовом, умышлением еретика-иноземца, Францка Лефорта, чтобы благочестию великое препятствие учинить, чин их, московских стрельцов, подвел он, Францко, под стену безвременно, и, ставя в самых нужных в крови местех, побито их множество; его ж умышлением делан подкоп под их шанцы, и тем подкопом он их же побил человек с 300 и больше» и пр. В этом же тоне идут и дальнейшие жалобы на Лефорта, который будто хотел «до конца погубить всех стрельцов», который виноват, что они, идя степью, «ели мертвечину и премножество их пропало». Наконец, сказано в челобитной: «всему народу чинится наглость, слышно, что идут к Москве немцы, и то знатно последуя брадобритию и табаку во всесовершенное благочестия испровержение».[26] Воскресенский (Новый Иерусалим) монастырь в начале XVIII столетия. С гравированного вида того времени. Как видно, исходною точкою жалоб стрельцов были страдания их во время походов; в сущности же, в них слышится ненависть к иностранцам, считавшимся виновниками всех бедствий. Эта ненависть существовала издавна. В продолжение нескольких десятилетий до стрелецкого бунта 1698 года Немецкая слобода служила предметом общего негодования. Уже в самом начале XVII века при каждом случае ослабления государственной власти жизнь иностранцев, проживавших в Москве, находилась в крайней опасности. Нападения на «немцев» повторялись и в смутное время, при Борисе и Лжедимитрие, и при разных бунтах во время царствования Алексея Михайловича, и во время террора, в 1682 году. Эпоха Петра не могла не разжечь еще более ненависти к иностранцам. В дневнике Корба, пребывавшего в России в 1698 и 1699 годах, рассказаны многие случаи, свидетельствующие об ужасном раздражении народа против немцев. Даже государственные люди, каковы были Ордын-Нащокин и др., иногда восставали против введения иноземных обычаев. Юрий Крижанич в самых сильных выражениях ратовал против «ксейномании», т. е. против приглашения иностранцев в Россию, указывая при этом на заслуживающий, по его мнению, одобрения пример китайского правительства, не впускающего иностранцев в страну. В сочинениях некоторых сторонников Петра, например, Ивана Посошкова, Стефана Яворского и др., также встречаются сильные выходки против иностранцев. Не мудрено, что в то время, когда царь бывал постоянным гостем у еретиков-немцев, когда он учился у Лефорта и Гордона, когда эти последние считались виновниками Азовских походов и путешествия царя в Западную Европу, гнев народа, сторонников прошедшего, представителей привилегированного войска, обрушился на «еретиков», сделавшихся приятелями, советниками, наставниками царя. Весьма важным источником для истории стрелецкого бунта служат донесения находившегося в это время в России императорского посла Гвариента, а также записки находившегося в его свите Корба. Здесь именно обращается особенное внимание на национальное значение этого события. В своем донесении от 17-го октября 1698 года, следовательно в то время, когда путем страшного розыска правительство узнало о размерах и значении бунта и когда уже начались казни преступников, Гвариент писал императору следующее: «влияние Лефорта, внушение царю мысли о поездке за границу и другие такого рода преступные факты [27] вывели из терпения стрельцов; немцев, проживающих в Московском государстве в большом числе, ненавидят тем более, что царь чтит их, оказывая русским презрение; поэтому стрельцы решились сжечь Немецкую слободу и перерезать всех иностранцев». Ко всему этому, однако, Гвариент прибавляет: правление бояр, во время пребывания царя за границею, оказалось тягостным и произвольным, так что многие люди, через насилие при собирании налогов, оскудели; поэтому в толпе было решено убить некоторых бояр. Наконец, Гвариент еще упоминает о намерении возвести на престол царевну Софью и назначить Голицына министром.[28] Все это вполне согласуется с результатами допросов преступников. Во всех взбунтовавшихся стрелецких полках только и было речи, что государя за морем не стало, а царевича хотят удушить бояре; только и думы было среди стрельцов — идти к Москве, бояр перебить, Кокуй, т. е. Немецкую слободу, разорить, немцев перерезать, дома разграбить.[29] Стрельцы мечтали о чем-то похожем на Сицилийскую вечерню, о борьбе низших слоев против высших, о перемене на престоле. Поводом к такой революционной программе служило суровое с ними обращение правительства. При страшном стрелецком розыске Петр не столько обращал внимание на ненависть стрельцов к иноземцам, сколько на вопрос, намеревались ли бунтовщики возвести на престол царевну Софью или нет и в какой мере принимали участие в этом деле сама царевна и ее сестры. Нельзя сказать, чтобы произведенное с величайшею строгостью следствие привело в ясность эти вопросы. Предание, как кажется, приписывает царевне Софье слишком важную долю в предприятиях стрельцов. Нет сомнения в том, что и после государственного переворота 1689 года между Петром и Софьею сохранились чрезвычайно натянутые отношения. Царевна содержалась под арестом. Рассказывают, что Петр до отъезда за границу побывал у сестры в келье для прощания, но нашел ее до того надменною, холодною и непримиримою, что в крайнем волнении вышел из Новодевичьего монастыря.[30] Впрочем, анекдотические черты такого рода не заслуживают особенного внимания. Еще менее внимания заслуживает другой рассказ, будто преданные царевне стрельцы, подкопавшись под монастырь, разломали снизу пол в той комнате, где она содержалась, увели ее подземным ходом и пр.[31] Зато нельзя сомневаться в существования тайных сношений между Софьею и стрельцами. Положение Софьи и ее сестер после 1689 года было очень тяжело. Царевны оказались в опале и беззащитными. Они не могли не желать какой-либо перемены. До них доходили слухи о всеобщем ропоте. Недовольные стрельчихи сообщали служанкам царевен о повсеместном волнении. В апреле 1697 года даже между солдатами Лефортова полка шла речь, чтобы подать челобитную царевне Софье об улучшении их положения. Многие стрельчихи, по особой благосклонности постельниц, бывали в хоромах царевен почти ежедневно, приносили городские вести и сами разглашали по слободам, что им скажут в Верху.[32] Особенно опасными сделались четыре стрелецкие полка: Чубарова, Колзакова, Черного и Гундертмарка. Они были отправлены в Азов. Когда на смену им были посланы другие полки, они надеялись, что им будет дозволено возвратиться в Москву, однако вдруг им приказали идти в Великие Луки, к Литовской границе. Они повиновались, но многим стало невыносимо: в марте 1698 года 175 человек самовольно ушли из Великих Лук в Москву, бить челом от лица всех товарищей, чтоб их отпустили по домам. Такой случай самовольного побега требовал строгого взыскания. Однако бояре, на которых лежала в этом отношении тяжелая ответственность, действовали слабо, нерешительно. Они велели арестовать четырех выборных, но стрельцы отбили своих товарищей, буянили, не хотели возвратиться к своим полкам. Гордон рассказывает в своем дневнике, как вельможи страшно перепугались, между тем как он сам не придавал этому эпизоду особенного значения, указывая на слабость партии недовольных и на отсутствие в ней передового человека. При всем том, однако, он принял некоторые меры предосторожности. На этот раз дело кончилось скоро. Стрельцов уговорили вернуться к своим полкам. Из бумаг следственного дела, однако, видно, что во время пребывания своего в Москве стрельцы имели сношения с царевнами. Два стрельца, Проскуряков и Тума, успели через знакомую им стрельчиху доставить царевнам письмо с челобитною о стрелецких нуждах. Содержание письма и челобитной неизвестно; полагали, однако, что стрельцы звали Софью на царство. Передавали и содержание ответа царевны, в котором она приглашала стрельцов идти к Москве и изъявляла готовность исполнить их желание. Обо всем этом мы знаем лишь из показаний в застенке стрельцов и прочих обвиненных. Письмо Софьи не сохранилось ни в подлиннике, ни в копии. Поэтому нет возможности судить положительно о мере участия Софьи в бунте.[33] Также неизвестно, каким образом распространилась молва, что государя за морем не стало. Она быстро разнеслась по всей Москве и привела в недоумение бояр-правителей, которые, не получив три-четыре заграничные почты, за весеннею распутицею, крепко встревожились и перепугались. Петр, крайне раздраженный малодушием бояр, отвечал на письмо Ромодановского, от 8-го апреля 1698 года, следующее: «в том же письме объявлен бунт от стрельцов, и что вашим правительством и службою солдат усмирен. Зело радуемся; только зело мне печально и досадно на тебя, для чего ты сего дела в розыск не вступил. Бог тебя судит! Не так было говорено на загородном дворе в сенях.[34] А буде думаете, что мы пропали (для того, что почты задержались) и для того боясь, и в дело не вступаешь; воистину, скорее бы почты весть была; только, слава Богу, ни один не умер: все живы. Я не знаю, откуда на вас такой страх бабий! Мало ль живет, что почты пропадают? А се в ту пору была и половодь. Неколи ничего ожидать с такою трусостью! Пожалуй, не осердись: воистину от болезни сердца писал».[35] И Виниуса, который в крайнем беспокойстве писал к Лефорту о замедлении почты, Петр упрекнул в трусости, замечая между прочим: «я было надеялся, что ты станешь всем рассуждать бывалостью своею и от мнения отводить: а ты сам предводитель им в яму».[36] Разглашение молвы о кончине царя могло содействовать усилению мятежного духа. Но появились и другие слухи. Рассказывали, будто царевна Марфа Алексеевна велела своей постельнице Клушиной шепнуть одной стрельчихе: «у нас в Верху позамялось: хотели было бояре государя-царевича удушить. Хорошо, кабы подошли стрельцы». Передавали далее, что бояре царицу Евдокию «по щекам били» и пр.[37] Все это происходило весною 1698 года; но настоящий бунт начался только через несколько недель. Стрелецкие полки под начальством Ромодановского сына стояли близ Торопца. Сюда поспешили прийти стрельцы, бывшие в Москве и находившиеся там в сношениях с царевнами. Правительство издало в Москве указ от 28 мая, которым объявлялось, что стрельцы должны оставаться в пограничных городах, а бегавших в Москву стрельцов велено сослать в малороссийские города на вечное житье. Когда, однако, около пятидесяти бежавших в Москву стрельцов были арестованы для отправления в ссылку, товарищи отбили их. Волнение быстро усиливалось. Ромодановский не имел возможности схватить виновных. Разумеется, бегуны, по инстинкту самосохранения, должны были всячески возбуждать к бунту остальных. Наконец мятеж вспыхнул. Один из ходивших в Москву, стрелец Маслов, взобравшись на телегу, начать читать письмо от царевны Софьи, в котором она убеждала стрельцов прийти к Москве, стать табором под Новодевичьим монастырем и просить ее снова на державство, а если солдаты станут не пускать их в Москву, то биться с ними. Стрельцы порешили: «идти к Москве, разорить Немецкую слободу и побить немцев за то, что от них православие закоснело, побить и бояр; послать и в иные полки, чтоб и они шли к Москве для того, что стрельцы от бояр и от иноземцев погибают; и к донским козакам ведомость послать; а если царевна в правительство не вступится и по коих мест возмужает царевич, можно взять и князя Василия Голицына: он к стрельцам и в крымских походах, и на Москве, милосерд был, а по коих мест государь здравствует, и нам Москвы не видать; государя в Москву не пустить и убить за то, что почал веровать в немцев, сложился с немцами» и пр.[38] Когда в Москве узнали, что стрельцы идут к столице, то на многих жителей напал такой страх, что они с имуществом бежали по деревням. И теперь особенно перепугались высшие сановники, тотчас решившие в совете отправить навстречу приближавшимся стрельцам отряд войска из конницы и пехоты. Начальство над этим войском было вверено боярину Шеину с двумя генералами: Гордоном и князем Кольцовым-Масальским. Душою всех действий был Гордон. Узнав, что стрельцы спешат занять Воскресенский монастырь, Гордон старался предупредить их и отрезать им дорогу к этому важному месту. Эта цель была достигнута. Если бы стрельцы успели овладеть монастырем, то, под защитой его твердынь, могли бы разбить войско, оставшееся верным Петру. Встретившись с мятежниками, Гордон несколько раз ездил в их стан, стараясь убеждениями и угрозами отклонить их от бунта. Однако стрельцы, не сознавая опасности своего положения и не умея оценить превосходства сил и средств, находившихся в распоряжении Гордона, надеялись на успех, повторяли свои жалобы и понапрасну теряли время, так что Гордон, не упуская из виду ничего, что могло служить ему для обороны и быть обращено во вред врагам, занял весьма выгодные позиции. Особенно искусно расставил пушки полковник Крагге, так что успех битвы, сделавшейся неминуемою, принадлежал главным образом артиллерии. 18-го июня произошла развязка. Утром в этот день Гордон еще раз отправился в стан мятежников и со всевозможным красноречием убеждал их к покорности, но тщетно. Стрельцы отвечали, что или умрут, или будут в Москве. Гордон повторил им, что к Москве их не пропустят. Истощив все средства к мирному соглашению, Гордон открыл военные действия и велел сделать залп из 25 орудий; однако ядра перелетели через головы стрельцов. Завязалось настоящее сражение, продолжавшееся не более часа. Почти все бунтовщики, после данных по ним четырех залпов, которые произвели немалое опустошение в их рядах, были окружены, переловлены и заключены в Воскресенский монастырь. В розыске, начавшемся тотчас же после битвы, участвовал и Гордон. К сожалению, его письмо к царю с донесением о всем случившемся до нас не дошло.[39] Показания подвергнутых пытке стрельцов не компрометировали царевны Софьи: ни один из них не намекнул про ее письмо. По распоряжению бояр было повешено 56 стрельцов; но остальных ожидал еще более грозный розыск, которым руководил сам царь. Получив в Вене, от князя-кесаря Ромодановского, известие о бунте и движении стрельцов к Москве, Петр отвечал ему: «пишет ваша милость, что семя Ивана Михайловича ростет: в чем прошу вас быть крепким; а кроме сего ничем сей огнь угасить не можно. Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела (поездки в Венецию), однако сей ради причины, будем к вам так, как вы не чаете». Очевидно, царь был страшно взволнован. Понятие о «семени Милославского» для него было тесно связано с борьбою против него самого, против дела преобразования. Можно было ожидать чрезвычайно строгих мер. Петр считал стрельцов лишь орудием какой-то враждебной ему партии. Его занимал вопрос о том, кто руководил стрельцами, кто подкапывался под его престол. От раздраженного царя, являвшегося также представителем партии, нельзя было ожидать спокойной, беспристрастной расправы. Недаром он считал стрельцов сторонниками реакционных стремлений. Единомышленники царя разделяли его ненависть к стрельцам. Виниус писал Петру: «ни один не ушел; по розыску, пущие из них посланы в путь иной, темной жизни с возвещением своей братье таким же, которые, мною, и в ад посажены в особых местах для того, что, чаю, и сатана боится, чтоб в аде не учинили бунту и его самого не выгнали из его державы».[40] В конца августа Петр прибыл в Москву. Около середины сентября начался розыск под личным наблюдением царя, решившегося действовать строже прежних следователей, занимавшихся этим делом.[41] С давних пор уголовное судопроизводство в московском государстве отличалось жестокостью, громадным и сложным прибором застенков и палачей. Существовали разные способы истязаний преступников. Нельзя сказать, чтобы Петр, участвуя лично в розыске и руководя им, прибавил что-либо к издавна существовавшим приемам практики уголовного террора. Но случаю коломенского бунта 1662 года число жертв, подвергнутых ужасным пыткам и казням, доходило до нескольких тысяч. Тогда, однако, не нашлось современника, который начертил бы столь подробно и рельефно мрачную картину этого печального эпизода, как это было сделано Корбом относительно ужасной драмы, происходившей осенью 1698 года. Петр в сущности не был строже своих предшественников, не был строже самого народа, который в подобных случаях, как, например, в мае 1682 г., разыгрывал роль палача, замучивая самыми зверскими истязаниями доктора фон-Гадена, Ивана Нарышкина и др. При всем том, розыск 1698 года был ужасен, во-первых, по громадному числу истязуемых и казненных, во-вторых, по многим случаям повторения пытки над лицами, уже не раз и ужасно пострадавшими, в-третьих — потому, что в числе несчастных находилось немало женщин, в-четвертых же, в особенности, по личному присутствию при всех этих ужасах венценосца. Однако непосредственное, самоличное участие Петра в деле розыска в данном случае соответствовало не только некоторым внешним обстоятельствам всего события, например, опасности, грозившей царю лично от царевны Софьи, но еще гораздо более индивидуальности, нраву, страсти к личной инициативе царя. Он обыкновенно знал обо всем, заботился обо всем, участвовал во всех видах труда, строил корабли наравне с плотниками, действовал во время битвы в качестве обыкновенного артиллериста, на море служил матросом, при вопросах, касавшихся законодательства и администрации, входил во все частности. Таким образом, он, когда дело шло о стрелецком розыске, невольно должен был участвовать во всех подробностях дела, руководить допросами, присутствовать при пытках и казнях.