Меню
Назад » » 2013 » ОКТЯБРЬ » 17

Сердце моё замерло от этой неги








Другая танцевальная песнь
1
      «В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь: золото мерцало в ночи глаз твоих — сердце моё замерло от этой неги: 
      — челн золотой, как в зерцале, мерцал там на водах ночных, точно качалка, ныряющий, и всплывающий, и всё снова и снова кивающий челн золотой! 
      На стопу мою, падкую к танцу, ты метнула свой взор, свой качально улыбчивый, дымчатый, вспыльчивый взор: 
      Только дважды коснулась ручонками ты погремушки своей — и уже закачалась нога моя в приступе танца. — 
      Пятки мои покидали уже землю, замер я на носках, тебе внемля: ведь уши танцора — в цыпочках его! 
      К тебе прыгнул я — ты отпрянула вмиг; и лизнули меня на лету зашипевшие змейки волос вдруг взлетевших твоих! 
      От тебя я отпрыгнул назад и от змей твоих прикасаний; ты стояла уже, обернувшись слегка, и глаза были полны желаний. 
      Глазами розня, учишь меня ты стезям криведным; на стезях криведных учится стопа моя — козням! 
      Я люблю тебя дальней, ты вблизи мне пуще неволи; твоё бегство манит меня, поиск твой полонит меня — я страдаю, но ради тебя разве я не готов и к юдоли! 
      Ты, чей холод, как зуд, чьё презренье — искус, чей уход, точно жгут, чья насмешка — укус: 
      — ты ль не была ненавистна всегда, ты, вязальщица, повивальщица, зазывальщица, домогальщица и находчица! Ты ль не была и любима всегда, непорочная, нетерпячая, ветроногая, детоокая грехотворица! 
      Куда же ты тащишь меня, неугомонка и невиданка? И вновь избегаешь меня, сладкая-сладкая горлица и грубиянка! 
      Я в танце несусь за тобою, я с ритмом твоим неизбытно един. Где же ты? Протяни мне руку! Ну, хоть палец один! 
      Здесь пещеры и дебри — мы же заблудимся вместе! Стой! Да потише! Не видишь ли ты, как мелькают вокруг стаи сов и летучие мыши? 
      Ты сова! Ты летучая мышь! Ты охоча меня дразнить? Где мы, где? У собак, видно, ты научилась так тявкать и выть. 
      Зубки белые скалишь прелестно на меня ты без слов, и сверлят меня злючие глазки из кудластых твоих завитков! 
      Что за пляс одурелый, точно буян; я охотник — решай, кто мне ты: ловчий пёс или лань? 
      Ну, злая прыгунья, ко мне! Да живее, мигом! Ну-ка вверх! И барьер! Горе мне! Я и сам вот плюхнулся, прыгнув! 
      О, взгляни, я лежу, ты, спесивица, и молю о милости! Мне бы с тобою бродить да бродить по тропинкам жимолостным! 
      — по тропинке любви сквозь кусты пятнастые, немые! Или там вдоль озера: в нём резвятся и пляшут рыбки золотые! 
      Ты устала? Взгляни, вон овцы, и в воздухе завечерело: ну разве не сладко уснуть под звуки пастушьей свирели? 
      Ты валишься с ног? Я тебя понесу, опусти только руки! И если ты хочешь пить, скажи — я нашёл бы, чем тебя утолить, но тебе не до этой услуги! 
      — О, что за чертовка, плутовка, так ловко исчезла змеёю-скользянкой! Куда? Но от рук два пятна на лице горят, точно красные ранки! 
      Я, право, устал изрядно пастушить твоих ягнят! До сих пор, о ведьма, я пел для тебя, нынче ты завизжишь — у меня! 
      Будешь плясать и ахать плётке моей вслед! Я не забыл-таки плётку? — Нет!»

2
      Так отвечала мне жизнь тогда и при этом зажала изящные ушки свои: 
      «О Заратустра! Не щёлкай так страшно своей плёткой! Ты ведь знаешь: шум убивает мысли — а ко мне как раз пришли такие нежные мысли. 
      Мы с тобою оба — сущие недобродеи и незлодеи. По ту сторону добра и зла обрели мы свой остров и зелёный свой луг — мы вдвоём, одни! Уже оттого и должны мы ладить друг с другом! 
      И если мы и не любим друг друга от чистого сердца, — то гоже ли злиться на то, что не любишь от чистого сердца? 
      И что я лажу с тобою, и часто слишком лажу, ты знаешь это: и всё оттого, что ревную тебя я к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, полоумная старая дура! 
      Если бы мудрость твоя сбежала однажды от тебя, ах! тогда мигом сбежала бы от тебя и моя любовь». 
      Тут жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо сказала: «О Заратустра, ты мне недостаточно верен! 
      Ты любишь меня вовсе не так сильно, как говоришь; я знаю, ты думаешь о том, что хочешь скоро покинуть меня. 
      Есть старый тяжёлый-тяжёлый колокол-ревун: он ревёт по ночам до самой твоей пещеры: 
      — когда ты слышишь, как колокол этот бьёт полночь, тогда между первым и двенадцатым ударом думаешь ты о том — 
      — ты думаешь о том, о Заратустра, я знаю это, что ты хочешь скоро покинуть меня!» 
      «Да, — отвечал я робко, — но ты знаешь также —» И я сказал ей нечто на ухо, прямо в её спутанные, жёлтые, безумные пряди волос. 
      «Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто...» 
      И мы стояли лицом к лицу и глядели на зелёный луг, на который как раз набегал прохладный вечер, и плакали вместе. — И жизнь была тогда мне милее, чем вся моя мудрость когда-либо. — 
      Так говорил Заратустра.

3
         Раз! 
О, внемли, друг! 
         Два! 
Что полночь тихо скажет вдруг? 
         Три! 
«Глубокий сон сморил меня, — 
         Четыре! 
Из сна теперь очнулась я: 
         Пять! 
Мир — так глубок, 
         Шесть! 
Как день помыслить бы не смог. 
         Семь! 
Мир — это скорбь до всех глубин, — 
         Восемь! 
Но радость глубже бьёт ключом! 
         Девять! 
Скорбь шепчет: сгинь! 
         Десять! 
А радость рвётся в отчий дом, — 
         Одиннадцать! 
В свой кровный, вековечный дом!» 
         Двенадцать!

Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра.   



Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar